Свободное падение

– Ваш одеколон?

– А зачем тебе?

Меньше всего Максиму хотелось теперь делиться секретами мужского обаяния: купленный в местной лавке «парфюм» лишь отдалённо напоминал те, которыми он когда-то пользовался в Москве.

– Просто люблю запахи, – увлечённо продолжал его гость. – Я их все помню. Вот папа душился «Армани», когда с нами жил, а потом перешёл на «Келвин Клайн». А ваш похож на…

– Слушай, тебе тут ещё до понедельника торчать, не больше! – прервал его болтовню Гордиевский. – Сегодня лафа: меня не будет, смотри телек, музыку слушай. Но учти: чтоб порядок был, понял?

Однако Жорик не отставал. За эти несколько дней он, получив малую толику денег, отпущенных Мишелем на квартиру, успел сделать себе пару татуировок и прямо сейчас, непременно, очень хотел узнать мнение своего благодетеля. Однако Максиму было не до узоров на руках и шее Шаневича-младшего: неожиданно хватился очков – без них никуда! – и принялся искать их по всей комнате. Чертыхаясь, наконец нашёл очки под диваном, а поднявшись, обнаружил, что выпачкал брюки в рассыпанных по полу крошках от попкорна. Вот не заладилось так не заладилось…

– Убрался бы, что ли, хоть раз! И никаких чипсов на диване! – рявкнул Максим в сердцах и принялся отряхиваться.

– Да брюки у вас в порядке, не переживайте! Совсем не заметно, – успокоил его Жорик и снова взялся за своё: – Правда, а как вам мои тату? Кринжовые, или ничего?

– Ничего. Ничего хорошего, – уточнил Максим.

Нервничать из-за какого-то попкорна не стоило – не тот случай, поэтому он примирительно добавил:

– Кстати, тут периодически в домофон звонят разные мошенники. В разговоры не вступай, все равно по-турецки ни бум-бум, понял?

– Я что? Как рыба буду молчать, – поклялся Жорик. – А ваши книжки можно почитать? – добавил он, вопросительно глядя на небольшую этажерку с книгами – жалкое подобие роскошной библиотеки, которую Гордиевский когда-то держал в загородном доме.

– Книги? Да читай, пожалуйста. Только из квартиры не выноси, потом фиг найдёшь.

– А чемодан? – горестно спросил Жорик, когда Максим уже стоял в дверях.

– «Чемодан» тоже можешь почитать. На второй полке стоит.

Он жестом указал гостю на любимые томики Довлатова и поспешно удалился.

***

В юности Максим не то чтобы ненавидел, но крепко недолюбливал музыку. Началось это с попытки бабушки пристроить его в музыкальную школу, где он несколько лет с отвращением пиликал на скрипке, терзая себя и окружающих. После фиаско с музыкальным воспитанием Гордиевский перестал воспринимать этот вид искусства как нечто особенное: просто набор звуков, приятных или не очень. Как ни пытался Мишель, игравший на трубе в школьном оркестре, увлечь его джазом, Максим ухитрялся даже под самые жаркие джем-сессии сладко спать в последнем ряду.

Конечно, как любой культурный человек, родившийся во времена социализма, он ещё отличал Гайдна от Равеля и набрался кое-каких знаний специально для участия в «Кто? Где? Когда?», но не более того. Опера никак не входила бы в перечень его интересов, если бы… Если бы в этом мире не жила она.

Конечно, это ничего не меняло. Он никогда не считал её профессию чем-то особенным, достойным охов и ахов, отпускаемых заправскими меломанами. Но теперь… Теперь её имя, случайно появившееся здесь, в Турции, украшало афиши не только Большого, но и Оперы Гарнье, Ла Скала, «Метрополитен-опера»: несмотря на все политические и околополитические потрясения, заполучить её мечтали все. «Новая Мария Каллас», «Сопрано десятилетия», «Сара Бернар оперной сцены» – как только не называли её льстивые критики, всего десяток лет назад смевшие писать о её «несовершенной технике» и «неудачной внешности».

Внешность… Неужели тогда, в их первую встречу, он счёл её непривлекательной? Это не укладывалось в голове. Но, отстраняясь от их сложной истории, Гордиевский вынужден был признать, что она отнюдь не классическая красавица. Слишком большой нос – да, пожалуй. Высокие скулы, волевой подбородок и совсем не идеальная шея – да, это так. Всё спасали и меняли глаза – те самые, что смотрели на него со всех афиш центрального Стамбула. Именно глаза делали её такой, какой она была, – необыкновенной, харизматичной, запоминающейся…

Многие ехидно отмечали и недостатки её фигуры, особенно не самый высокий рост и слишком большую грудь. Что ж, в последнем вопросе Гордиевский мог похвастаться стопроцентной, абсолютной необъективностью!

…Оперный театр Сюрейя показался Максиму каким-то тесным, излишне вычурным. Несмотря на прохладную погоду, внутри было душновато и пахло чем-то терпким и пряным, будто зал специально обработали недорогими, базарными духами. Скромный наряд Гордиевского резко контрастировал с фраками и брендовыми костюмами турок: видимо, в оперу принято было наряжаться как на праздник.

Вежливо подняв весь третий рад партера, заполненный задолго до начала представления, Максим с удовлетворением уселся на своё место: Варгик не подвёл, достал билеты что надо. Главное, артистов будет видно как на ладони – лучше, чем с первого ряда, утыкающегося в оркестровую яму.

– А чем она так хороша, эта Тельман? – услышал он родную речь и невольно обернулся.

Прямо за ним сидели три русские дамочки средних лет, разряженные похлеще турчанок.

Смерив Гордиевского равнодушным взглядом, они продолжили начатый разговор.

– Чем она хороша? Самойловым. Разве ты не знаешь, кто её муж?

– Муж? Говорят, они развелись год назад. Там был такой скандал…

– Ну и что? Всё равно Самойлов её продвигает. Он же банкир. Глава СТБ+, а это главный спонсор Большого.

– Ну, может быть… А вы знаете, что она два раза лежала в психушке? Да-да! В элитной, разумеется, только для знаменитостей. Какая-то безумно дорогая клиника.

– В психушке? И от чего же её лечили?

– Депрессия. Нет, маниакальное расстройство…

– Да ладно, наверняка сплетни!

– Никакие не сплетни, правда! Она сама рассказывала в интервью. У неё было выгорание – ещё тогда, когда она спела Норму в Ла Скала, слышали? У неё случился нервный срыв, ужасный. А потом этот развод с Самойловым… Целый год не показывалась. Да-да, я точно знаю! Это везде писали.

– Какая разница, боже мой! Важно, не с кем она там спит или от чего лечится. Как поёт, вы мне лучше скажите, как поёт?

– Хорошо поёт, ещё бы! Голос фантастический, уникальный тембр.

– Голосов хороших много. Не в этом дело.

– А в чём?

– Она не этим берёт, а другим. Понимаете, девочки?

– Ну а чем берёт? Внешне вроде обычная, ничего такого. В чём фишка?

– Чистый секс. Тельман – чистый секс на сцене! Так про неё написал один критик – этот, как его…

Гордиевский так и не узнал, кто же определил Анну Тельман как «чистый секс на сцене»: зал уже разразился громкими аплодисментами, встречая дирижёра. Максим машинально захлопал, однако мысли его были далеко.

Значит, она не замужем – уже. Всё-таки вышла за своего Самойлова, но развелась. А говорила, больше всего дорожит свободой! Впрочем, мало ли что она говорила? И он тоже плёл бог знает что, сейчас даже вспомнить стыдно…

***

Минуты тянулись бесконечно. Трели Каварадосси, на свою голову давшего прибежище революционеру, только раздражали: Гордиевский не удосужился внимательно изучить либретто, как сделал бы ещё лет пять назад, и теперь тупо ждал, когда же Анна выйдет на сцену. В конце концов, он пришёл лишь ради одного – посмотреть на неё. Конечно, роликов в интернете хватало, но он прекрасно знал, что в её случае живое впечатление сильнее, во стократ сильнее любой видеозаписи.

И вот наконец, ступая по какой-то безумной лестнице, начинавшейся почти под куполом театра, появилась фигура в белом. Спускаться ей явно было неудобно, и, когда Анна дошла до конца этого несуразного сооружения и упёрлась в дверь, за которой находился её возлюбленный, на диво малахольный Каварадосси, – публика взорвалась аплодисментами.

Гордиевский не хлопал, но смотрел во все глаза: её голос, несомненно уникальный и мощный, прельщал его в гораздо меньшей степени, чем всё остальное. И вот она, резко повернувшись, обратилась к заворожённой публике, и он смог её разглядеть…

Невероятно! Как будто она – и одновременно другая женщина.

По подсчётам Гордиевского, ей должно быть тридцать восемь. Однако сейчас казалось, что Тоске не больше двадцати. У неё вообще не было возраста, она как бы растворялась в происходящем и одновременно, словно вспышка молнии, притягивала все взоры.