Монастырек и его окрестности… Пушкиногорский патерик

«Яко змей и василиск, ходишь ты среди доверчивого народа, который уже устал от твоих безобразий и готов пролить свою праведную кровь, только бы очистить нашу святую землю от таких недоразумений, как ты. Плачь и вой, ибо час возмездия Божия близок».

– Испугал, – сказал отец игумен и бросил письмо в мусорную корзину.

27-го октября раздался телефонный звонок, и неизвестный голос сообщил наместнику, что у него еще есть время, чтобы собрать свои вещички.

– Тьфу на вас, – сказал наместник и негромко выругался.

Однако утром 29-го октября, приведя себя в порядок и откушавши завтрака, поданного прямо в покои, отец игумен почувствовал вдруг в воздухе что-то подозрительное.

– Что это там за шум? – спросил отец игумен, но сам подходить к окну почему-то воздержался.

– Штурмуют, батюшка, – сказал отец Маркелл и перекрестился.

– Что это значит «штурмуют»? – переспросил игумен, чувствуя, как холодок пополз по его спине. – Да говори же, говори!.. Слава Богу, у нас ныне не семнадцатый год, чтобы штурмовать чего ни попадя… Мы ведь все же под крылом, а не абы как…

– Давно ли? – вполголоса поинтересовался Маркелл.

– А ты не язви, – сказал наместник и наморщил лоб. Какая-то новая мысль закопошилась у него в голове, и мысль эта была о сильной власти, под чьим крылом могла бы спокойно существовать Русская Православная Церковь, от которой, в конце концов, следовало бы ожидать для государства гораздо больше хорошего и поучительного, чем все эти мелкие недоразумения, от которых, ей-богу, проку было совсем немного.

Подгоняемый этими мыслями и явив миру свои административные способности, архимандрит Нектарий поднял телефонную трубку и позвонил в милицию.

Потом он смотрел в окно, как милиционеры разгоняют толпу и увозят к себе главного зачинщика Митрича, что почему-то сильно напоминало знакомую со школьной скамьи картину Сурикова «Боярыня Морозова».

В милиции Митрича слегка вразумили, после чего он не мог закрывать и открывать глаза, так что если, например, он закрывал их, то уже не мог открыть, а если он их открывал, то уже не мог закрыть, и это продолжалось довольно долго, но рейтинг его все равно продолжал расти и достиг почти ста процентов с небольшим.

Вечером того же дня его разбудили и спросили, будет ли он еще хулиганить и портить государственное имущество, под которым подразумевалась в первую очередь фотография отца игумена на стенде возле Пушкиногорской администрации.

Прикинув все за и против, Митрич ответил:

– Не буду.

И его отпустили.

А история с краской на этом закончилась и была скоро забыта, тем более что сам герой ее вскоре махнул на свой внешний облик рукой и продолжал довольствоваться природным цветом своих волос, слегка окрашенных ранней, еще едва заметной сединой.

64. Продолжение великого путешествия

Остается и по сию пору неизвестным, кто первый закончил милицейский обед, произнеся сакраментальную фразу: «Мне больше не наливать!» Как бы то ни было, после братания и обмена любезностями милицейский газик не очень уверенно отправился в сторону города, а наши друзья – в сторону долгожданных Дедовцев, известных своей хлебосольностью и гостеприимством.

Но по дороге в Дедовцы на их пути встало почти необоримое препятствие, – как, впрочем, и полагалось для монаха, призванного с юности и до смерти бороться не то с самим собой, не то с Сатаной и его клевретами, которые только о том и мечтали, чтобы сбить с истинного пути христианскую душу.

Препятствие это носило имя «послеобеденный сон» и в руках Дьявола было серьезным оружием против стойкости и мужества всех тех, кто твердо стоял в вере и был готов пострадать, защищая истины Православия.

Этот сон заставал человека врасплох, он отнимал у него волю, погружал в глупые, нелепые мечты, делая легкой добычей Дьявола.

И именно такой сон напал в этот день на отца Фалафеля и Сергея-пасечника, заставив их слегка расслабиться, присесть у дорожной обочины и глядеть, как в бездонном небе медленно плывут облака.

– А ты хотел бы быть ангелом? – спросил Пасечник, вытянувшись на траве и глядя, как медленно разворачивается в небе большое неуклюжее облако. – Паришь себе, не зная забот, и никто тебе не указ, чем плохо?

Голос его был негромкий и сонный.

– Я думаю, ангелов и без нас хватает, – отозвался отец Фалафель, тоже едва живым, полумертвым голосом. – Другое дело, что иногда бывает от них большая польза.

– Например? – спросил Пасечник, закрывая глаза и засыпая.

– Да сколько хочешь, – отец Фалафель боролся с подступившим сном. – Сколько хочешь, ей-богу… Да взять хотя бы вон нашего благочинного, отца Павла. Ты сам видел, ступени у нас крутые, для грузного человека скакать вон по таким ступеням больно тяжело, а уж такому, как Павел, наверно, совсем тяжело… Так вот, ангелы. Был тут у нас один старец приезжий, так он совершенно серьезно утверждал, что, когда Павел поднимается по этой крутой лестнице, два ангела небесных помогают ему, толкая и придерживая Павла за ягодицы, о размерах которых ты уже имеешь представление…

Ответом ему был легкий храп уснувшего Пасечника, после чего отец Фалафель тоже вытянулся в придорожной траве и через минуту уснул.

И снилась ему какая-то совершенная ерунда, как будто он был уже не отец Фалафель, а скорее все же Папа Римский, о чем можно было легко догадаться по красному плащу и головному убору, который едва держался на голове, так что все время приходилось его поправлять.

И это обстоятельство неопровержимо указывало на то, что произошло самое ужасное и отец Фалафель поменял веру и перешел в католичество, что было подобно внезапному удару молнии или померкшему вдруг солнцу.

«Как же это я? – сказал он, и голос его немедленно разнесся вокруг, возвращая к жизни всех, когда-то знавших отца Фалафеля, а теперь готовых его разорвать, так что ему приходилось прятаться в каких-то темных комнатах, при этом он понимал, что если не сбросит с себя этот красный плащ и этот головной убор, то будет иметь дело с бушующей за дверью толпой, не знающей ни милосердия, ни снисхождения.

И вот он срывал с себя эту красную одежду, которая не давалась и все норовила набиться в рот или закрыть ему глаза и с каждым движением пеленала его всех сильнее и сильнее, пока, наконец, ослабев, он не закричал изо всех сил от тоски и печали, и крик его был знаком близкого пробуждения.

А вот Сергею-пасечнику снился совсем другой сон, тревожный и мрачный, словно грозовая туча, и при этом совершенно непонятный, потому что не может же, в самом деле, быть понятным эта, взявшаяся из ниоткуда, свежая могила, которая преследовала его, не давая возможности хотя бы немного передохнуть, так что стоило ему только немного замешкаться, как могила оказывалась тут как тут – немая, грозная, страшная.

Конечно, он прекрасно знал, чья это могила и кто лежит в ней, сцепив на груди руки и погрузившись в вечное молчание. Пасечник делал вид, что ничего не помнит и даже ни о чем не догадывается, видя, как шевелится под ногам свежая земля и шелестят от ветра фиолетовые и желтые бумажные цветы, так что он все-таки успел набрать в легкие воздуха и глухо простонать в сторону стремительно приближающегося пробуждения.

Потом он окончательно проснулся и произнес, открывая глаза:

– Господи! Что только человеку не приснится!

– Вот именно, – сказал отец Фалафель, который уже давно лежал с открытыми глазами, глядя на плывущие облака. – Мне, например, приснилось, что я Папа Римский… Видал?

– А может, и правда, – сказал Пасечник.

– Проснись сначала, – ответил отец Фалафель. – Сам вон так стонал, что распугал все машины. Ни одна не остановилась.

– Дойдем и без машины, – сказал Пасечник. – Тем более что нам надо обновить запасы, если ты забыл.

– Это крюк, – сказал отец Фалафель.

– Но нельзя же явиться в гости без подарка, – укоризненно сказал Пасечник. – Это совершенно против всех правил.

– Согласен, – кивнул отец Фалафель и загрустил. Потом он подумал немного и добавил:

– Может, лучше поймать машину?.. Тогда успеем и там и там.

– Гениально, – сказал Пасечник. – Мы, наверное, так и сделаем. Тем более что к нам уже кто-то едет.

И в самом деле.

От перекрестка в их сторону двигалась еще не видная за кустами машина.

– Давай, голосуй! – закричал Пасечник, торопливо надевая кроссовки, – Давай, а то уедет!