Монастырек и его окрестности… Пушкиногорский патерик

– Ты что это учудил? – спросила тетя Роза на следующий день, когда увидела это самое творение злобы человеческой и человеческого же отчаянья.

– А что? Не нравится?

– Ты государственную дорогу начисто перегородил, касатик, – сказала тетя Роза, подъезжая ближе. – А если война?

– Какая еще война? – Иван лениво рассматривал тетю Розу. – Совсем ты со своим велосипедом сбрендила с горя!.. Пойдем лучше, я тебе покажу, от чего дети бывают.

– Дурак ты, Ваня, – сказала тетя Роза, разворачивая свой велосипед. – Тебе лечиться надо, а ты вон на свободе гуляешь, того и гляди – кого-нибудь по ошибке зашибешь.

– Хорошо бы подполковника Савушкина, – мечтательно произнес Иван, который все еще не простил свою автоинспекцию, а вместе с ней и всю поднебесную полицию.

– С Савушкиным или без Савушкина, а только помяни мое слово, Ваня, придет Освободитель и всех освободит. Тогда бедные станут богатыми, а богатые – бедными. Скоро уже.

– Да будет тебе ерунду-то молоть, – Иван не терпел разговоров с мистическим уклоном. – Кому он нужен, этот ваш Освободитель.

– А тебя и спрашивать не будут, – и тетя Роза, радуясь удачному ответу, отбыла на своем велосипеде прочь.

Впрочем, на следующий день жители деревни Страхино, числом около пяти, собрались возле воздвигнутого шлагбаума посмотреть, как будет исполнять свои прямые обязанности Ваня Загребуха.

А надо сказать, что исполнял он их с великим старанием и даже страстью, пользуясь великой заповедью рыцарей дорог: «Не позаботишься о себе сам – не позаботится никто».

Первая машина, которая остановилась у шлагбаума, была, судя по всему, древним Опелем, перекрашенным когда-то в совершенно немыслимый цвет. Из машины вылез тех же лет старичок, при взгляде на которого почему-то вспоминался Платон Каратаев. Впрочем, старичок был бодр, весел и улыбчив. Поздоровавшись с подошедшим Ваней, он сказал:

– Гляжу и удивляюсь. Тут сроду никаких шлагбаумов не было.

– А теперь, значит, будут, – отвечал Ваня, протягивая руку, чтобы взять у старичка документы. – А вы бы лучше, чем шлагбаумы считать, на свою езду бы оборотились. Или вы думаете, что эти знаки не для вас повешены?.. Думаете, наверное, что если тут глухомань, так все можно. А это не так.

– Какие же это знаки, интересно, – сказал старичок, озираясь. – Я знаков не нарушал.

– А кто же их нарушал тогда? Может, я?.. Это что, по-вашему, тут висит?

И действительно. Два или три знака, оповещавшие водителей о том, что им следует снизить скорость до тридцати километров в час, висели у дороги, но висели так хитро, что увидеть их можно было, только подъехав к ним почти вплотную, так что ни о какой пользе от них автолюбителям не могло быть и речи.

Состоявшийся затем обмен любезностями вывел Ваню Загребуху победителем и принудил старого автолюбителя признать этот очевидный факт путем перевода его из обыденного случая в надежный денежный эквивалент.

– Вы бы еще их себе сами знаете, куда бы засунули, – сказал на прощание расстроенный старичок. Потом он опустил стекло и плюнул вслед уходящему Ивану, унося с собой недобрые воспоминания о деревеньке Страхино и квитанции на довольно приличную сумму, полученную инспектором совершенно, между прочим, легальным путем.

Как только старый Опель отчалил, все присутствующие разразились громкими аплодисментами и криками «Браво!», давая понять, что прекрасно осознают смысл происходящего.

С тех пор жизнь Ивана Загребухи обрела новый смысл и значение.

Поднявшись рано утром, он первым делом прислушивался, не гудит ли где, подъезжая, машина, и только потом садился завтракать. Заслышав же звук мотора, Загребуха опускал шлагбаум, поправлял фуражку, после чего встряхивал и надевал давно потерявший цвет китель и выходил на дорогу, независимо помахивая своей палочкой.

– Нарушаем, значит, – привычно говорил он, подходя к машине нарушителя. – На знаки не смотрим, думаем, наверное, что у нас все с рук сойдет. А это не так.

Нарушитель, подавленный одним только явлением посреди леса загадочной фигуры автоинспектора, терялся, лепетал что-то про больную племянницу и бензиновую дороговизну и наконец, сдавался, отмусолив шелестящие купюры, которые переходили из его рук в карман нашего Загребухи.

С годами у Вани выработался определенный ритуал, во время которого он доводил до сведения нарушителя нехитрые гаишные истины и при этом умудрялся легко выудить из клиента деньги, и притом таким образом, что, отдавая их, нарушитель думал, что он делает это совершенно добровольно и даже с пониманием.

Между тем, дни шли один за другим, похожие друг на друга, как близнецы, и скрашиваемые лишь появлением тети Розы, которая по-прежнему исправно приезжала по четвергам, хотя никакой почты уже давным-давно в окрестностях не было.

– Все стоишь? – говорила она, слезая с велосипеда. – Ох, и попадешь же ты, Ванюша, в историю, ох, и попадешься, милый друг. Узнаешь тогда, как рабочий человек себе на жизнь зарабатывает.

– Закрой форсунку, цапля, – отвечал Иван, что считалось у него верхом нежности. – Они меня за человека не считают, а я, стало быть, должен их поганые деньги охранять?.. Так, что ли?..

Насчет поганых денег был, конечно, небольшой перебор, потому что деньги-то, как раз, были самые настоящие, в чем можно легко было убедиться, заглянув в большой грязный мешок, который валялся под кроватью и был плотно набит тысячерублевыми купюрами. Купюры были припрятаны и в разных других местах, вполне серьезно и надежно, а не так, как тогда, когда по неопытности он спрятал их в печку и сам же эту печку позже развел.

– Ты вот наворовал столько, сколько мог унести, – продолжала тетя Роза свою любимую тему, – а того не знаешь, как трудно людям нынче живется, хоть в петлю полезай. Вот уж Освободитель придет, сразу, небось, небо с копеечку покажется!

Но сбить с толку Ивана Загребуху было не так-то просто.

– Если такая хорошая, – говорил он, снисходительно улыбаясь, – то зачем ты тогда мои деньги берешь, раз они такие грязные?

– А затем, – язвительно отвечала тетя Роза, – что мы эти деньги бедным пролетариям раздаем, а не пускаем их на пьянство и другие глупости, как некоторые.

– Вот пусть ваши пролетарии делом-то и займутся, – говорил Иван, начиная раздражаться. – Вон грибов полный лес, ходи, да собирай, да суши. Вот тебе и закуска.

– Вот делать им больше нечего, как грибы собирать, – тетя Роза даже плевала с досады.

– Ну, будет тебе, – говорил Ваня, не любивший душеспасительных бесед и всячески их избегавший. – Лучше давай-ка погрешим напоследок, все хоть польза будет, – и он для наглядности делал вид, что расстегивает ширинку. – Смотри, потом пожалеешь.

– Типун тебе на язык, алкаш несчастный, – говорила Роза, но при этом почему-то смущенно хихикала, а, отъезжая, получала традиционный шлепок слегка ниже талии…

Так прошел еще один високосный год, а потом и другой, а после него и еще один, тоже високосный, и третий, и много таких же годов, которых никто не считал, но власть их на себе чувствовал с каждым годом все сильнее.

За время, прошедшее с начала поселения в деревеньке Страхино, Иван окончательно огрубел, охамел и особо с проезжими держателями шелестящих купюр не церемонился.

Постепенно и прежняя жизнь ветшала, портилась, ломалась и зарастала грязью. От прежней роскоши остался телефон, который никогда не звонил, и черно-белая палочка регулировщика, которую Иван слегка усовершенствовал, так что она могла теперь светиться в темноте и играть гимн, так что Ване не надо было больше тратиться на фонарики и батарейки.

Вот так они и жили месяц за месяцем, год за годом, пока, наконец, им не стало казаться, что никакого мира просто нет, а есть только эти леса да болота, так что если пойти дорогой на восток, то довольно скоро упрешься в соседнюю деревеньку по имени Шпыри, а если пойдешь на юг, то попадешь в Чертовы Болота, а после Шпырей и Чертовых Болот уже ничего нет и быть не может.

Время, между тем, все шло и шло, добавляя морщины и болезни, и вот однажды, заглянув в большой осколок зеркала, Ваня вдруг увидел там совершенного незнакомого человека – неопрятного, одутловатого, одетого в давно засаленный китель, который никогда не застегивался по причине абсолютного отсутствия пуговиц.

В эту ночь Ваня Загребуха вышел из дома и, опустившись на четвереньки, страшно завыл на поднимающуюся над лесом полную луну. Он выл и выл, и, похоже, Небеса наконец услышали его голос. Во всяком случае, совсем скоро в деревеньке Страхино произошло событие, которое изменило всю его прежнюю привычную и понятную жизнь, а заодно уже и жизнь тети Розы.

Случилось, что много лет молчавший телефон вдруг ожил и громко дал о себе знать раскатистой трелью, как будто радуясь, что наконец-то пришло и его время.

В трубке гудело и свистело, а затем шум стих и чей-то мужской голос сказал:

«Если не сегодня, то когда?.. И если не ты, то кто же?»

Потом трубка замолчала и, помедлив немного, сказала:

«А чтобы не было никаких недоразумений, посылаю тебе верного Ангела Своего, который не даст тебя в обиду и проведет через врата Адовы, и да не убоишься ты ни стрелы летящей, ни меча обоюдоострого».

Тут в трубке что-то запищало, и она смолкла.

А Иван Загребуха почему-то подумал, что если бы у Господа Бога и в самом деле был бы небольшой божественный театрик, то следующая мизансцена должна была бы называться «Чудо у деревни Страхино» и иметь своим содержанием полную историю Вани Загребухи, рассказанную каким-нибудь второстепенным ангелом в перерывах между делами.