Жернова времени

Командиры усиленно соблюдали секретность. Нам пытались внушить, что грядут большие общевойсковые учения, но в то же время выдали смертные медальоны, приказали записать на листочках свои данные и вложить их внутрь. А через несколько дней ночью наш батальон подняли по тревоге, погрузили в вагоны и отправили в неизвестность. Теперь воинский состав двигался только по ночам, а днём отстаивался в тупиках и на глухих разъездах. Покидать вагоны и шастать по путям категорически запрещалось. Мы не могли выгулять даже лошадей.

И вот наконец-то мы прибыли на станцию Рова- Русская. Было это в ночь с двадцать первого на двадцать второе июня. Мы выгрузились и в конном строю форсированным маршем направились к границе с Польшей.

На рассвете батальон подошёл к пограничной заставе, но больше ничего не успел. С запада послышался гул двигателей и показались немецкие бомбардировщики. Так для меня и двести шестьдесят четвёртого батальона началась война.

– Но получается, что не всё правда, что говорят о начале войны? – перебил я Лоскутникова.

– Ты о чём? – спросил меня он.

– Говорят, что немцы напали неожиданно, войска были на учениях и в лагерях. Но ведь ваш батальон неспроста гнали на границу? Получается, что нападения всё-таки ждали?

– Знаешь, Жорка, я не силён в штабных играх, но шли мы вооружёнными и с боеприпасом, – задумчиво произнёс Пашка. – Выходит, что готовились.

– Спали бы уже, полуношники, – заскрипела соседняя кровать.

– На том свете отоспимся, – отмахнулся я.

– Типун тебе на язык, накаркаешь, – проскрипел недовольный голос.

– А мы, дядька, в приметы не верим, комсомольцы мы, – поддержал меня Пашка и продолжил: – За полгода мой полк три раза попадал на переформирование. Бывало такое, что в строю оставалось четыре человека, а я, видишь, живой.

– Вижу, какой ты живой, – раздалось из темноты, – совсем пацан ещё, а уже инвалид.

– Что-о? – вскинулся разведчик.

– Паша, успокойся! – придержал я земляка. – Ну его. Увидишь, попадём мы ещё с тобой на фронт и немца погоним. Помяни моё слово,

– Да ладно, – махнул рукой Пашка, – его тоже понять можно. Мужик из ополчения. Дома пятеро детей, мал мала меньше, а ему ногу и руку оттяпали. Вот и брызжет ядом. Когда мы начинали отступать, солдаты сплошь из призывных срочной службы были, а к зиме уже много запасных появилось.

– Поднимается Россия, – произнёс я задумчиво.

– Свернём гаду шею, – твёрдо сказал Лоскутников.

– Ну что, удовлетворим просьбу трудящихся, будем спать? – посмотрел я на Павла.

– Слушай его больше, – отмахнулся разведчик, – я за полтора месяца так отоспался, что тошнит уже. Послушай лучше, что было дальше.

Сначала мы ничего не поняли, головы позадирали и смотрим, рты раззявив. А немец давай бомбами сыпать. Мы кто куда, лошадей, естественно, отпустили. Лежу я на спине, и гляжу, как на меня их кресты пикируют. А сам не замечаю, что непроизвольно руками из-под себя землю выгребаю. Вой, взрывы, лошади мечутся. Первые раненые закричали. А я всё на небо смотрю, страшно. Вот тогда-то я и поклялся за страх свой и унижения отомстить. После бомбёжки некоторые с мокрыми штанами ходили. Вот что страх с человеком делает.

Когда налёт кончился, смотрю, я под собой яму вырыл. Может, поэтому меня немецкие осколки не тронули? А раненых и убитых у нас было достаточно. Что интересно, но после налёта весь день прошёл спокойно. Немцы нас атаковать не спешили.

В ночь на двадцать третье меня послали в дозор старшим наряда. Был со мной хохол один и литовец. Задача стояла узнать, что готовит нам фашист. Но до немцев мы не дошли. Выскакивает к нам навстречу немецкий солдат. Увидел нас и кричит:

– Рабочий, друг, не стреляйте!

Мы его в штаб. А немец говорит, что завтра они попрут. Я к тому времени был уже замкомвзвода. Мы заняли окопы, сидим, ждём. После обеда налетели самолёты, отбомбились и улетели. Затем давала жизни немецкая артиллерия. И вот я впервые увидел атаку немецкой пехоты. Шли, сволочи, как в фильме «Чапаев». Ощетинившиеся штыками цепи солдат подгоняли щеголеватые офицеры. Сигаретки в их зубах выглядели особенно неуместно и выводили из себя.

Хочу сказать, что такую атаку я видел в первый и последний раз. После нашей контратаки фрицы бежали так, что пыль столбом стояла. Тогда я лично убедился в силе русского штыка. Больше так нагло немцы в атаки не ходили.

Нет ничего страшнее, чем рукопашная схватка. Там ты с врагом лицом к лицу. А он тоже человек, и его жалко. Но когда видишь, что он целит штыком тебе в живот, жалость пропадает и появляется злость. Уворачиваешься от штыка и бьёшь его прикладом так, что челюсть вминается в глаза. А тут уже летит следующий. Принимаешь его на штык и краем глаза видишь, что твоему товарищу целит в спину здоровенный немец. Понимаешь, что сейчас произойдёт, а помочь ничем не можешь, сам схватился с очередной сволочью. Говорят, что того, кто выжил в двух штыковых атаках, можно смело представлять на «Героя».

Переживая прошлое, Павел замолчал. Томительно тянулась минута, а я в очередной раз подумал о том, что наши деды были гораздо твёрже духом, чем мы. И теперь я смотрел на лежащего на соседней кровати человека с уважением солдата к солдату. Но солдата более молодого к более старшему. Хотя в тот момент я был немного старше его возрастом.

– Понимаешь, Жора, – продолжил Павел, – я много раз прокручивал в голове все детали схваток. Почему именно я оставался в живых? Ведь были ребята и ловчее, и сильнее меня физически. Но они гибли, а я оставался живым. Что это? Удача, везение?

– У меня командира танка представили к «Герою», – задумчиво ответил я, – посмертно. Воевал смело, ничего не боялся. В одном бою наш экипаж подбил пять танков. А вот погиб Сашка от шальной пули.

И тут до меня дошло.

– Ты, Паша, мог его знать! Он учителем истории в нижнетамбовской школе работал. Кретов Александр.

– Кретов? Конечно знаю, – взволнованно ответил Павел. – Выходит, погиб наш Саша. Надо же, Герой.

Мы замолчали, вспоминая каждый своё и отдавая последнюю молчаливую дань земляку.

– Что дальше-то было? – попросил я Павла продолжить рассказ.

– Понимаешь, что самое смешное, – произнёс зло тот. – Мы воюем, наши ребята гибнут. А только мы погнали эту сволочь до границы, как нам приказ: «границу не переходить, возможно, это провокация». Какая к чертям провокация, неужели мы такие дубы и не видим, что творится? И мы назад в свои окопы. Только двадцать пятого июня нам объявили, что это война.

Двадцать шестого июня меня отправили в штаб сто девяностой дивизии с донесением. На всякий случай комбат майор Рябышев приказал донесение заучить, и уничтожить. В донесении говорилось, что у нас много раненых. Требуются санитарные повозки, боеприпасы, продовольствие и горючее.

Прибыл я в штаб, а там тишина. Ни людей, ни часовых. Всё брошено на произвол судьбы. А в печатной машинке торчит недописанный приказ.

«Обязать старшин подразделений сдавать на склад стреляные гильзы», – прочёл я одну строчку и сплюнул на землю. Какие гильзы, тут бойцов погибших хоронить не успеваем.

Вернулся я в батальон, доложил обо всём комбату. Тот не поверил, и сам поскакал в штаб. Вернулся смурной и говорит:

– Мы в окружении, всем готовиться к отходу. То имущество, что не сможем взять с собой, – уничтожить!

Двадцать шестого июня перед обедом семь тысяч бойцов начали отступление. Майор Рябышев взял на себя командование сводной частью, состоявшей из солдат сто девяностой и сорок первой дивизий сорок девятого корпуса шестой армии.

– Интересно, а где в это время были генералы? – усмехнулся я. – Семь тысяч соединение приличное.

– Не знаю, где были генералы, но когда дошло до дела, то командовали отступающими полками даже лейтенанты. Сам видел, – ответил Лоскутников.

А у меня в голове понемногу складывалась картина всеобщей неразберихи начала войны. Тем более что рассказывал обычный солдат, который собственными ножками, с боями, протопал от границы до Старого Оскола. Как всегда в годину смуты и горя за Родину вставали обычные, не обласканные властью и жизнью люди. Это они становились надёжным живым щитом между врагом и отечеством.

– Отступали мы с боями, – донёсся до меня голос Павла. – И теперь уж так получилось, что мы висели на хвосте у фашистов. Часто схватывались в рукопашной. Да и немец был уже без былого форсу, воевал с опаской. С командиром нам здорово повезло, умел майор воевать. Разведка постоянно находилась в поиске. Поэтому и выбирали пути, где немцев было меньше всего.

Мы без особых потерь перешли шоссе Варшава— Киев, «железку» и вышли в район Теофиполя. Увлёкшись разведкой в восточном направлении, мы упустили ставшее для нас тылом западное направление. В начале июля разведка доложила, что с запада по нашим следам идёт большое соединение фрицев.

– К бою! – последовала команда.

Мы заняли оборону и стали ждать. И вот на поле перед нашими позициями выползают немецкие танки и, ведя шквальный огонь, устремляются на нас. При виде такого количества бронетехники становится страшно. Рядом со мной лежал молодой ещё парнишка родом из-под Гомеля. Комсорг батальона. Веришь, нет, он «Отче наш» назубок несколько раз прочёл.

– Выходит, есть Бог-то, раз мы его в самые трудные моменты своей жизни вспоминаем? – произнёс я.

– Я тоже комсомолец, – ответил из полумрака Павел, – а ведь, чего греха таить, молился всем угодникам и мать вспоминал. У матери мы тоже помощи просим, как у последней инстанции.