Зима приходит в октябре

– Да. Меня зовут Тимур Потапов. Наверное, вы здесь из-за меня.

Полицейского как будто ударило током. Он резко закрыл рот и вытаращил свои глазёнки на мужчину, изучая лицо гостя.

– Эм… Кажется, похож.

Тимур улыбнулся. Не то, чтобы его что-то позабавило. Но муляж пистолета холодил и отягощал пояс. Тимур переживал, как бы его не заметили раньше времени.

– Я… Да, должно быть вы о фотографии.

– Ну да. Нехило вы измотали того парня. Было за что?

– Он спал с моей женой.

– Сочувствую. Правда. Но, кажется, я вас задерживаю до дальнейшего выяснения обстоятельств.

– Конечно. Только… Я бы хотел пройти в свою гримёрку. Там остались документы. Они же нам понадобятся?

– Ага. Давайте я вас сопровожу внутрь.

Пропустив Тимура вперед, полицейский открыл перед ним дверь. Они вошли в просторный и яркий вестибюль. Абсолютно пустой.

– Все уже разошлись?

– Какое там. Люди собрались в зале. Сейчас их опрашивают по очереди. К утру закончим. Но, раз вы вернулись, то, видимо, дело пойдёт быстрее.

– Ясно.

И Тимур, пользуясь тем, что полицейский, потягивавшийся на ходу, не понимал, куда им надо держать путь, направился в зал.

Когда он появился в проёме входа, гул, доносившийся из помещения, сошёл на нет. Вся труппа и технический персонал обратились лицами к вошедшим. Полицейский, стоявший справа от Тимура, потупил взор и поправил кобуру. Странное бряцанье отвлекло внимание того, кого он сопровождал. Тимур отметил, что рассеянный и сонный мужчина в погонах не застегнул кобуру.

– Ну? Нам куда?

– Прямо.

Тимур медленно направился в середину зала, внимательно изучая людей, попеременно отводивших свой взгляд от него. У столов, с краю, сидели Полина, Ярослав и врачи. Полина обвила своей рукой Ярослава и сверлила взглядом вошедшего мужа. В нём чувствовалось столько ненависти и желания уничтожить его, что у Тимура внутри всё рухнуло. Зато её любовник выглядел потрясающе: весь опухший, в ссадинах и кровоподтёках. Как алкаш. Оставалось неясным, смотрит ли он на Тимура, или синие опухшие веки не давали ему возможности видеть. То, как Полина держалась за Ярослава, вдруг разозлило мужа.

«Это всё. Конец. Сейчас они поймут, что со мной не следовало так поступать.»

Ненависть лавой поднялась откуда-то снизу, грозясь извергнуться. Кажется, Тимур даже зарычал. Но в голове у него уже сложился совершенно другой план. Муляж оказался не удел. Быстрым движением руки он вырвал пистолет из кобуры замешкавшегося полицейского. Выстрел, выстрел.

Тимура оглушило. Он, как пьяный, озирался по сторонам. Люди кричали и разбегались в стороны, полицейский присел на корточки и поднял руки. А мужчину больше ничего не волновало.

– Руки вверх! – послышалось из-за спины.

Выстрел.

Камень

Не так ужасно, что я помню не всё. Куда ужаснее то, что я точно знаю об этом. Потому что, перебирая произошедшее, каждый раз наталкиваюсь на непреодолимый барьер, скрывающий за собой всё больше старых воспоминаний, сдвигающийся ближе и ближе ко мне. К сейчас. Поэтому приходится регулярно заменять старые воспоминания на новые, чтобы оставить между мной и барьером достаточно пространства и не потерять себя самого за его границей.

И это всё, что волнует мою душу. В остальном мне можно завидовать: полное принятие реальности, уверенность в себе и твёрдость характера. И прочее, и прочее. К сожалению, ничего не могу сказать о своих собратьях. Потому что я нем и неподвижен. Как и они. Всё, что мне дано – это наблюдать, помнить и чувствовать. Думаю, смысл существования – лишь тщательное пережёвывание происходящего.

Моё последнее воспоминание в длинной цепочке событий, о которых я помню, – это полная темнота и ощущение такого сдавливания, что начинает казаться будто я не выдержу и дам трещину, распавшись на более слабые части, пока не раскрошусь в пыль. Не знаю, случалось ли нечто подобное раньше. Барьер не даёт сделать ни шагу за него.

Но сейчас я пока что помню и, кажется, могу ощутить всей поверхностью тела вновь силу, давившую сверху. Хотя, на самом деле, в тот момент – момент полной темноты – из-за особенности моего зрения верх, низ, остальные стороны смешались и дезориентировали меня. Я мог лишь стараться выдержать давление, ощущая твёрдую, холодную землю, и нечто грубое, шершавое, тёплое, давящее на меня. Только понимание того, что моё окружение неоднородно, позволило сориентироваться в пространстве.

Нечто продолжало давить, а я, скованный природой в застывший сгусток, надеялся на то, что не дам трещину. Случалось такое редко, но мои собратья иногда дробились на части или вовсе рассыпались. Они становились мельче, становились уязвимее. Я видел, как маленькая трещина уничтожала в конце концов их до состояния пыли. И не хотел повторять подобной участи. Что происходит после такого? Расщепление личности на количество, кратное количеству осколков? Или полное уничтожение внутреннего голоса? А может одна единственная личность распределяется по всем осколкам, сходя в итоге с ума от переизбытка чувств?

Да, я не знал, и сейчас не знаю, как же управлять собой, но тогда я думал лишь об одном: борись! Как? Неважно. Постарайся хоть как-то повлиять на событие. Неопределённость будущего одномоментно заставила расстаться со всеми иллюзиями на счёт моей силы характера. Кажется, в тот момент трещину дала душа, а не тело. Вдруг стало важно, чем же мир хочет меня одолеть.

Но меня резко освободило. Прижим поднялся в ночное небо, пропав в нём, а затем с грохотом упал где-то дальше от моего места лёжки. Земля дрогнула единожды, тряхнув и меня. Послышался новый грохот. И ещё один. Огромная туша пронеслась надо мной, загородив звёзды, а потом растворилась в ночи, махнув еле заметным кончиком хвоста и издав гортанный зов. Кто-то ответил этому существу таким же продолжительным рёвом.

После освобождения меня обдало свежим воздухом. Стали падать прохладные капли, размазывающиеся по моей неровной пока что поверхности. Они часто били рядом в землю и точно в меня, приводя микроударами душу обратно в равновесие, затягивая трещину. Под аккомпанемент дождя темнота начала понемногу отступать.

Рассвет – один из тех бесчисленных рассветов, оставшихся в памяти – размазался от линзы появившегося неглубокого ручья, на чьём пути лежал я. Тучи убегали от лучей вслед за ночью. Яркие краски, контраст света и тени начали искриться в постоянно меняющемся течении. Оно извивалось, будто живое, неохотно обтекало меня, иногда всё же захлёстывая, сталкиваясь с острыми углами моего многогранного и твёрдого тела, разрезавшими поток и как будто создававшие в нём небольшие ранки.

Вода меж тем напирала, а я следил как она играючи меняет картину мира. Будто нет ничего незыблемого для её внутренней силы, будто для неё нет преград. И в какой-то момент я даже глубоко поверил в это под напором ощущений.

В конце концов многократно усилившееся течение всё-таки смогло подхватить моё увесистое тело, потащив, а вернее сказать, покатив меня по дну, только что бывшему лишь частью предгорья. Окружающий мир начал не только расплываться и плясать в меняющемся потоке, но и медленно перемещаться вдоль него. Наконец я смог увидеть абсолютно всё вокруг себя, а не только то, чего не скрывает от взора земля и соседи по бокам. Мимо проплывали кустарники и ещё совсем невысокие деревья. Они качались так же, как если бы их качал ветер. Однако водный поток, в отличие от ветра видимый глазу, наглядно демонстрировал свою работу небольшими завихрениями и подводными течениями. Кое-где появлялись воронки водоворотов, заглатывавших в большинстве своём беспомощные листья. Хилая трава легла по течению на дно, придавленная водной массой.

Меня медленно катило, а преобразившийся мир старался удивить метаморфозами, от которых я отвык после долгого пребывания на одном месте. А затем видимость резко упала. Вокруг гас свет, вода как бы становилась визуально тяжелее, меняя свой цвет с прозрачно-голубого на тёмно-песчаный. Пространство вокруг сжималось, будто бы я оказался виновником внезапного изменения мира. Будто бы я нарушил равновесие, утягивая якорем своего тела ткань пространства.

По всей видимости, в нём существовала только тёмная вода. В ней я падал на дно, выброшенный яростным потоком, пока одна из моих подточенных в путешествии граней не упёрлась в мягкий песок. Болтанка кончилась. Мир выбрал для меня новое пристанище, чтобы я смог продолжить неподвижное существование, оглядывая однообразный пейзаж. Песок здесь шёл длинными параллельными гребнями, стремившимися в сторону берега, как бы повторяя поверхность моря, когда его ничто не волновало. Он терялся в темноте, будто являясь её продолжением. Вершины гребней и подавно напоминали щупальца местных обитателей, иногда ковылявших по дну в поле зрения. А сверху то появлялся, то исчезал блёклый свет. Его источник, колеблясь от беспокойной воды, проходил каждый раз почти по одному и тому же пути. Однако его лучи практически не достигали меня из-за мутной воды. Я остался наедине с её прохладой и чистым песком, иногда перемещавшимся взад-вперед, когда вода вдруг начинала вспучиваться наверху, заставляя песчаные волны приходить в движение здесь, внизу. И они очень медленно ползли по дну, часто ломая свой строй, зачастую ломаясь сами. Однако песок неизменно возвращал себе исходный узор, самоотверженно борясь с хаосом.

Так продолжалось и продолжалось. Я лежал то в полной темноте, то солнце наверху всё-таки пробивало толщу несколькими особенно удачливыми лучами. Но теплее от них не становилось. Всё, что мне оставалось – заполнять воспоминания практически неменяющимися видами. На этом песчаном дне так не хватало движения, сопровождавшего жизнь, что я начал теряться в своей памяти среди однообразия картинок из прошлого и только что прошедшего настоящего.

Но всему приходит конец. Из темноты без какой-либо предпосылки материализовалась длинная пасть со множеством мелких зубов. Света не хватало на столько, что я смог разглядеть только выпуклый лоб обладателя челюстей, и ничего больше. Но отсутствие хорошего освещения ему не мешало: он выхватил меня со дна и подкинул вверх. Затем пнул тупым и шершавым носом, находившемся на кончике верхней челюсти, не давая вновь упасть вниз. Это нечто подкидывало меня, пинало, прикусывало, скрежеча зубами по моему привыкшему к неожиданным испытаниям телу, откалывая небольшие кусочки от наиболее выступающих углов. И с каждым подбрасыванием вокруг становилось светлее. Не потому, что что-то изменялось во мне. Нет. Существо, теперь полностью видимое из-за увеличивающегося количества света, транспортировало меня с глубины к мелководью. Цветом оно походило на пасмурное прибрежное небо, когда низкие хрупкие светло-серые облака начинают проливать первые капли затяжного дождя. Обтекаемое тело изгибалось вверх-вниз, пуская от кончика носа до плоского хвоста волну, продираясь таким образом через водный массив. И чем дольше существо со мной развлекалось, тем меньше становилось расстояние между дном и водной поверхностью. Я начал различать элементы прибрежного мира: плавающих существ поменьше у самого песка, разноцветные водоросли, качающиеся из стороны в сторону, и причудливые формы застывших и казавшихся мёртвыми пористых деревьев, у которых на ветвях как будто осела известь, а листья опали навсегда. Но не смотря на кажущуюся безжизненность, они очевидно функционировали, иногда надувая какую-то из своих частей и выпуская мутные облака из множества частичек, подхватываемых течением.

Тем временем к существу присоединились его товарищи. Они вклинивались между нами, соперничая за каждый новый удар, переворачивая, захватывая в пасть и унося меня всё дальше и дальше. Существа то и дело издавали цокающие звуки, похожие на те, что получаются, когда, например, меня тянет течением по дну из моих собратьев. Звуки получались короткими и звонкими, быстро теряющимися среди воды. Серые существа же постоянно чередовались, а я болтался от одного к другому, уже не в состоянии различить обидчиков между собой. Хотя подобная болтанка вовсе не беспокоила. Наоборот, я наконец мог положить в свою память нечто новое, что точно останется яркой точкой, которая не даст затеряться в однообразии последних воспоминаний.

Я купался в ярком свете, от которого успел отвыкнуть. Я наслаждался динамикой существования, которую подарили мне существа, наигравшиеся и пропавшие далеко-далеко в блёклой пелене моря. Они оставили меня практически на берегу. Теперь то я мог наблюдать жизнь и над водой, и под её неспокойным зеркалом. Вокруг много кто плавал: существа как будто старались перещеголять друг друга – настолько яркими и вызывающими они плавали на фоне одноцветного песка, прозрачной воды и неменяющегося пейзажа. Мне показалось, что будь я раз в пять больше, то смог бы находиться и под водой, и над ней. Смог бы разбивать чередующиеся гребни волн, сбрасывая со своих скользких боков их пену.

В определённые дни, когда солнце совсем не появлялось из-за чёрных туч, волны набирали такую силу, что их подводные части, закручивающиеся в спирали и пугающие обитателей вод, могли спокойно схватить меня за выступающую грань и подтолкнуть ближе к берегу, играя со мной также, как это делали серые, цокающие существа.

Я по определению не могу сопротивляться жизни, а поэтому принимал всё, да и сейчас принимаю, как данность. Неотвратимость. Вот синоним моего существования. Потому что любое действие надо мной таким и является. В конце концов, спустя множество попыток, большая вода смогла вывести меня на твёрдый и тёмный песок, то сушившийся под солнцем с образованием корочки, то омываемый потеплевшей водой. Своим весом я продавил верхний слой песка и с удобством устроился в нем, недвижимый, но теперь имеющий потрясающий вид на береговой лес, синее небо и уходящую вдаль неровную поверхность моря. Время от времени большие волны продолжали атаковать берег. Иногда казалось, что вода злилась из-за бесплодных попыток вытащить меня с насиженного места. Порой одна из волн наиболее яростно обрушивалась сверху, проносясь по инерции мимо, вглубь берега. Но попытки оставались тщетными.

В яркие дни я мог видеть множество существ, парящих надо мной. Они играли с ветром, подставляя ему свои крылья, зависая в воздухе или же резко уходя вниз, к воде, ныряя в неё, а затем выныривая с только что плавающей жертвой. После они всегда взлетали вверх, если не становились добычей более крупных водных обитателей.

Много что я смог запомнить в те моменты. Много чего я видел. Однажды ветер и волны были настолько сильны, что вода полностью накрыла меня. Однако она не смогла никак поколебать внутренний мир и нарушить моё спокойствие. Да и какая мне разница, если я никак не влияю на ход времени, а эти события никак мне не угрожали? Зато потом, когда всё утихло и день посерел после непроглядной темноты, передо мной предстал не лес красавец, а поломанные деревья, кое-где вырванные и брошенные погибать под вышедшим из-за облаков обжигающе жарким солнцем. В тот момент мне вдруг стало неуютно от изменившегося вида. Солнце к тому же нещадно палило, стараясь расплавить и изменить меня, но вода не давала этому произойти, с каждой небольшой волной охлаждая нагревавшиеся грани.

Буря сильно изменила вид на берег, зато теперь в просветах между деревьями я смог разглядеть возвышенности, поднимающиеся над всей этой суетой непоколебимыми глыбами. Не знаю почему, но меня сразу же потянуло к ним. Потянуло туда. Хотелось стать летуном, чтобы взмыть вверх и полететь к белым вершина, дабы осесть там и созерцать в тишине всё то, что происходило у подножия. Захотелось стать частью чего-то большего и монументального. Захотелось перестать быть собой.

Это продолжалось недолго. С каждым рассветом становилось легче. Мой взгляд привыкал к новому ландшафту, свыкаясь с необратимыми изменениями. Пока вода не спеша подтачивала грани, я считал закаты, наблюдая за тем, как небо чернеет после цветовой вспышки при заходе солнца; как на нём проступают мелкие пятна звёзд, мигающие друг другу приветствия, делящиеся друг с другом новостями. А затем они тускнели, пропадая, как и мои прошлые воспоминания, потерянные за неощущаемой гранью, стирающей всё и вся внутри моей личности.

Но закаты и рассветы, волна за волной, пробегающие мимо меня боком забавные существа, не давали создавать однообразность, каждый раз появляясь передо мной в каком-то новом обличие, меняя свои детали так, чтобы я уловил это и смог записать новое, ни на что не похожее воспоминание.

И вновь случай заставил меня изменить местоположение. Рядом приземлился один из летунов: бело-серый, с мощным клювом и плотным оперением. Кончики его крыльев будто были испачканы в угле. Он доковылял до меня, внимательно осмотрел маленькими чёрными глазами, и, недолго думая, схватил, и воспарил над всем тем, что я видел только со своего уютного места.