Предел погружения

Веснушка потянул вверх кремальеру, и Саша почти выкрикнула им в спины:

– Так как же всё-таки – всплываем или нет?

– Да всплываем, всплываем, – буркнул Карцев. – Только какой тебе с этого толк, мы всё равно…

Захлопнувшаяся переборка проглотила последние слова.

Ей нужно было наверх. Постоять хоть пару минут, подышать воздухом. Она слишком долго старательно не замечала, как мир съёживался до размера железной коробки, в которой она жила. С этим ведь ничего нельзя было поделать – и она давила в себе тревогу, давила тоску по дневному свету, по открытому пространству. А теперь, едва обмолвились: «Всплываем!» – аж заболело внутри.

Может, там действительно качка, может, наверху ливень, ветер. Ерунда. Она будет стоять на палубе, пока не погонят вниз, напьётся небом, морем, огромной, необъятной жизнью. Там всё – живое. И у неё хватит сил как-нибудь протянуть ещё несколько недель до следующей вылазки.

А вдруг её не пустят? Скажет командир – не положено. Да ну, почему он так скажет? Другие ведь тоже наверняка пойдут? Или – может он решить, что гражданскому нельзя? Ну нет уж. Она убедит. Упросит. Заставит. У неё дядя – адмирал, в конце концов!

Как-то там дядя Слава? Узнал ли он, что они с Сашкой провернули? По-хорошему – не должен, но ни разу на её памяти им не удавалось от него что-то скрыть. Даже когда они стащили классный журнал и запрятали его в овраге – Анна Петровна так и не нашла ни журнал, ни виновников. А дядя Слава всё понял и на фильм про адмирала Нахимова их с собой не взял – в наказание. Сашка сильно тогда расстроился, он в то время ещё любил и море, и корабли, и офицеров в бело-золотых мундирах…

Дядя Слава, если ты всё уже знаешь – не сердись. То есть, конечно, ты будешь сердиться, но не так, чтобы разругаться навсегда и сказать «ты мне больше никто». Правда?

И всё будет хорошо, и она, Саша, обязательно вернётся, и они обнимутся крепко-крепко, и будут до ночи сидеть и разговаривать о том, что она натворила. Да. Только для начала надо выбраться и подышать воздухом.

Ого, она и не заметила, как ноги донесли её до кают-компании, пока она раздумывала.

Пусто, голые столы, ещё пахнет щами с обеда. Ивашов, невысокий, поджарый, стоит на носочках у стены и тянется к горшку с лиловыми фиалками, щёлкает приборчиком.

– Лёша? – позвала она. Ивашов щёлкнул ещё пару раз, повернулся.

– Здорово, Сань, – сунул прибор в карман, протянул руку. Саша пожала её, чувствуя ладонью шершавость – не то мозоль, не то рубец от ожога. – Тебе чего?

– Да ничего, – она смущённо переступила с ноги на ногу. – Не знаю, куда себя деть.

– А я цветы на радиацию проверяю, – усмехнулся Ивашов. – Каждую автономку, блядь, одно и то же. Русским же языком вам всем сказано: при штатной работе реакторов фон в отсеках ниже, чем на Красной площади! На кой десять раз мерить заново?

– Командир требует? – сочувственно спросила Саша.

– Командир не идиот, – Ивашов мотнул головой. – Сосед твой по каюте, параноик ебучий.

– Илья? – удивилась она. – Он же связист. Радиация вроде не по его части?

– Вбил себе в голову, что цветы у нас от радиации дохнут. И оттого, что уровень кислорода падает, – Ивашов снял с плеча другой прибор, массивный, металлический, опустил его на стол. – Сейчас и кислород посмотрим, куда деваться.

Саша прошла вдоль стенки, запрокинула голову, разглядывая фиалки. У многих листья желтели на концах, сворачивались в трубочку. Несколько потемневших бутонов безжизненно свисали, так и не успев распуститься.

– А с берега не могли никаких вредителей занести? – осторожно поинтересовалась она. Ивашов хохотнул:

– Вот с этим вопросом Илья вечером побежит к доктору. Потащит его смотреть цветы. Так-то хуй с ним, с доктором, ему всё равно особо нечем заняться. Но Илья каждый раз бегает – сначала ко мне, потом к нему. Я ему десять раз объяснял: цветочкам хуёво оттого, что здесь нет естественного источника света. И кислорода не двадцать один процент, как снаружи, а девятнадцать – это наша норма, и ничего ты с ней не поделаешь, хоть голову продолби!

Ивашов надел ремешок аппарата, пожал плечами.

– Девятнадцать, всё как по книжке.

– Так ведь и для людей девятнадцать процентов – слишком мало, – Саша сложила руки под грудью, повернулась к нему. – Я даже не говорю про стресс для организма. Предполагается, что подводники должны быстро просчитывать ситуацию и принимать решения – а недостаток кислорода вредит мыслительной деятельности.

– Вредит, это точно, – хмыкнул Ивашов.

– Так почему нельзя сделать нормальный уровень кислорода? Техника не даст?

Ивашов пренебрежительно поднял брови – кажется, оскорбился за свои приборы.

– Техника тебе сколько хочешь даст, хоть все пятьдесят, – фыркнул он. – Только ты забыл, что давление у нас повыше атмосферного будет. Знаешь, как легко и непринуждённо вспыхивает кислород под давлением? Ты прошёл мимо компрессора, а он – хоп! – искру, – рука Ивашова ухватила её за загривок, больно потянула, – и твои волосы, на которых полно микрочастиц масла, сколько ты их ни мой, полыхают лучше всякого факела.

– Полегче, – буркнула Саша, повела шеей. Ивашов выпустил её.

– Я видел, – он поморщился. – Не на нашей лодке, на К-314, меня туда прикомандировали. Командир исстрадался: хочу, мол, нормально дышать, кашель замучил. Начхим ему и подкрутил на двадцать один процент. А я, думаю, что сделать могу – не лезть же против командира и начхима, я на флоте без году неделя, старлей, только-только из училища… зассал, короче, – он махнул рукой. – Двух часов не прошло – загорелся анализатор, и у матроса, который с ним возился, сразу волосы загорелись, одежда. Хорошо, нас четверо было в отсеке – он, я и ещё два матроса. Пламя сбили кое-как, затушили.

– Он выжил? – выдохнула Саша. Ивашов кивнул.

– Ожоги на всю жизнь, семь месяцев в госпитале. С флота списали, конечно. Я вот думаю: раскрой я тогда рот, мог я этого не допустить? Вряд ли, кто бы меня слушать стал… а всё ж таки…

Он махнул рукой.

– Короче, Вершинин, имей в виду: цветы подохнут так и так, а у тебя есть шанс сохранить свою шкуру целой. Не проеби его.

– По местам стоять, к всплытию, – донёсся из динамика ясный голос командира. – Всплывать на перископную глубину с дифферентом пять градусов на корму.

«Всплывать», – стукнуло, заколотилось у Саши в затылке. Внутри всё билось, пульсировало. Всплывать.

– А скоро всплывём, как думаешь? – тихо спросила она. Ивашов пожал плечами.

– Минут пятнадцати хватит.

Она чувствовала – губы улыбаются сами собой. Хотелось обнять Ивашова – или кого угодно, обнять и кричать от радости.

Всего только пятнадцать минут – и солнце.

– Сигнал слабый, тащ командир, – связист повернулся в кресле, сдвинул наушники на затылок. – Помехи.

– И что мне с этим делать? – Кочетов пожал плечами. – Сказать: «Извините нас, товарищ командир дивизии, у нас тут жужжит и мы не слышим ваших ценнейших указаний?» Ебись как хочешь со своим пультом, Илья, а связь мне дай. Нормальную связь.

– Тащ командир, всё нормально будет, – скороговоркой пробормотал Илья, розовый ото лба до шеи. – Ещё восемь минут. Сейчас настроим.

– Давай, сокол ясный, настраивай, – Кочетов откинулся на спинку кресла, помассировал веки.

Илья справится, в этом Кочетов даже не сомневался. И в дивизии их не за что особо рьяно костерить – так, слегка, в порядке профилактики. График они держат, осталось пройти один участок, который любят прослушивать натовцы, а дальше будет попроще – до того момента, как они войдут в квадрат и начнут готовиться к стрельбам. Эх, были б это нормальные, привычные, сто раз испытанные ракеты…

Кочетов ещё с училища был уверен, что от всяких режимов секретности больше вреда, чем пользы: экипаж должен знать перед походом, на какое задание он идёт и зачем. И вот в первый раз он чувствовал себя немного легче оттого, что задание запрещено было сообщать команде до входа в заданный квадрат.

Ладно. Отстреляются, вернутся – он ещё поговорит с теми, кому пришло в голову заварить эту кашу.

– Роман Кириллыч, – негромко произнёс старпом, наклонившись к его креслу, указал взглядом в сторону выхода. Кочетов поднял голову, повернулся и увидел в дверном проёме щуплую фигуру журналиста.