Предел погружения

– Так и будем молчать до конца автономки? Ольховский, у нас не всё время мира в запасе, моя смена скоро кончается.

– Я не знаю, как об этом сказать, – Ольховский поднял гладко стриженную голову. – Я, когда подписывал контракт, думал, всё будет в порядке. И пока в базе стояли, мне нормально было. А тут… всё время под водой – я ёбнусь скоро… виноват, тащ доктор, свихнусь. Я не могу так.

Агеев хмыкнул, повертел в руках медкарту Ольховского. Ишь ты, тонкая совсем, почти не болеет.

– Я-то вам чем могу помочь, матрос Ольховский? Выписать успокоительных таблеток? Мы их на борту не держим: от них реакция замедляется и здорово в сон клонит. Или, может, мне пойти к командиру и попросить его срочно всплыть и вызвать спасательный вертолёт, потому что матрос Ольховский пересмотрел свой выбор жизненного пути и не хочет больше служить с нами на подводной лодке?

На худой шее дрогнул кадык.

– Не могу я, товарищ доктор, – глухо произнёс парень. – Видеть больше это всё не могу.

Агеев подавил вздох. Придвинулся ближе к столу, наклоняясь вперёд.

– Слушайте меня, матрос, внимательно. На флоте слов «не могу» нет. И если вам этого не объяснили в военкомате, я могу вам только посочувствовать. Но не буду. Потому что мне плевать, что у вас в башке. И всем на лодке – плевать. От вас нужно, чтобы вы точно и неукоснительно, блядь, выполняли ваши должностные обязанности. И если для этого потребуется окунуть вас с головой в цистерну с дерьмом, мы это сделаем!

Ольховский смотрел на него, белый, большеглазый. Кадык так и вздрагивал над воротом рубахи.

– И это не потому, что мы жаждем напиться вашей крови, Ольховский, – тише произнёс доктор, откидываясь на спинку стула. – А потому, что море хандры не простит. Ни вам, ни всему кораблю. Так что намотайте сопли на кулак, задерите хвост трубой – и работать, работать! Когда вернёмся в базу – хоть в тот же день подавайте рапорт об увольнении, держать вас никто не станет.

Круглые чёрные зрачки всё так же смотрели ему в лицо. Ольховский молчал.

– Синяк покажите, – Агеев указал ладонью на его левый бок. Парень замотал головой:

– Всё нормально, тащ доктор, уже почти не болит.

– А раз нормально – бегом на боевой пост, блядь! Выполнять!

– Есть выполнять!

Криво отдав честь, матрос выскочил из каюты. Агеев покачал головой. Может, замполиту сказать – пусть с ним по душам побеседует? А то ведь два с лишним месяца на таких нервах хрен протянет, придётся в лазарет укладывать.

Повертев в пальцах карандаш, доктор закинул его туда же, где лежало обложкой вверх «Убийство в Восточном экспрессе». Какая история, а – поезд, отрезанный от мира, кругом снега, в купе труп, люди мечутся, не зная, куда деваться…

Мда, на подлодке – чтиво самое подходящее.

Насчёт «спасать» она, конечно, погорячилась. У неё оказалось вполне достаточно времени, чтобы вытащить из-под вороха вещей пачку тампонов, сбегать в гальюн, привести себя в порядок и спокойно пойти ужинать.

Вот только сейчас ложку подносить ко рту вообще не хотелось, хотя мясной суп пахнул пряно, аппетитно. Вниз живота то и дело накатывала горячая волна, в поясницу медленно, методично ввинчивали шуруп.

Ерунда какая-то. Да, девчонки говорили – кто-то в эти дни лежит пластом с грелкой в ногах, кто-то еле передвигает ноги и глотает но-шпу горстями. Но она-то – рассекала на велике по набережной, бегала сдавать зачёты, забиралась с альбомом и красками на склон, согнувшись в три погибели. Ну, ныла поясница пару дней, так она на это и внимания не обращала. А тут…

А тут глубина сто восемьдесят метров, чего ты хочешь. Не мудрено, что организм лихорадит. Хорошо бы к доктору зайти, взять таблеток – да не дай бог начнёт выяснять, что с ней, потребует её осмотреть. Нет, нельзя рисковать. По крайней мере, трюмные не разглядывают мусор, который выбрасывают из лодки. И бельё здесь не стирают, оно тоже летит в мусор, на смену выдают новое. Вот только в душ, конечно, каждый раз не набегаешься… ну ничего, влажные салфетки есть. Главное, чтобы никто…

Ай, ай, да ж что такое-то.

– Вершинин, а ты чего не ешь? – сосед, Паша Карцев, смотрит на неё искоса. – Не заболел?

– Нормально всё, – она растягивает губы в улыбке. – Просто неохота.

– Тогда я возьму твою котлету?

Цепкая рука Карцева с вилкой уже тянется к вожделенному мясу. Саша устало кивает:

– Не лопни.

– Такой разве лопнет, – фыркает акустик. – Ему хоть за всю команду брюхо набивай – всё мало будет.

Через стол Караян что-то рассказывает, блестя глазами, энергично жестикулируя ладонью. Все смеются, у командира подрагивают уголки губ, замполит недовольно хмурится. Караян поворачивает голову, смотрит на неё, поднимает брови – словно бы с вопросом. Она пожимает плечами. Недоеденный кусок хлеба всё ещё у неё в пальцах, она машинально отправляет его в рот.

В ноздрях противно зудит. Апельсиновый сок в стакане, кажется, отдаёт ацетоном. И ещё чем-то противно-маслянистым, сладковатым… или дело не в соке?

Саша поднимает взгляд от стакана, нервно вертит головой. Странно: так всегда пахло – или только сегодня? Сок этот она уже три недели пьёт.

Нет, нет, это где-то рядом, это…

Саша задирает подбородок, разглядывая скрученные листья фиалок в горшке, блеклые бутоны. Командир за своим столом натужно кашляет, прижимая ладонь ко рту, снова наклоняется над тарелкой, и Саша чувствует, что у неё самой скребёт и в горле, и в носу, и даже, кажется, в ушах.

– Фиалки? – доктор Агеев смотрит на неё с интересом. – А что, вполне может быть. Они выделяют эфирные масла – не в большой концентрации, но всё же… Слушай, а ведь когда батя не ходил есть в кают-компанию, ему вроде как легчало. И привезли их нам аккурат перед автономкой, до этого всё какие-то белые лилии чахли.

– Аллергия, – Саша утвердительно наклоняет голову. – Наверняка.

– Ну, тогда, как только снимают режим тишины, я посылаю матросов – пусть побросают всё это ботаническое царство в мусор к ядрёной матери. Молодец, журналист. А то батю нашего обследоваться не затащишь – поди пойми, от какой дряни его так сгибает пополам.

– Рад помочь, – Саша серьёзно кивает. – Слушай      , а может, не надо выкидывать? Поставим их куда-нибудь, где командир редко бывает. К тебе… или хоть к старпому в каюту.

– Старпом нам эти фиалки знаешь куда запихнёт? – Агеев усмехается. – И потом, кто не создан для железа, всё равно на нём засохнет. Тут не надо сентиментальничать. А то приходил ко мне сегодня один… тонко чувствующий лирик, бля. Вьюноша бледный со взором горящим.

– Ты про кого?

– Знаешь такого – матроса Ольховского? Приходил ко мне плакаться, что лодка – слишком грубое место для его нежной душевной организации и что он хочет наверх, на солнышко.

Саша беззвучно вздыхает.

– Его можно понять.

– Понять – можно, а делать с ним что? Почему я, например, не сучу ногами по кушетке и не скулю «хочу к мамочке»? Почему ты, журналист, понимаешь, что, раз тебя хер кто достанет из лодки на свежий воздух, надо улыбаться и не истерить, а он, матрос – не понимает?

Она молчит. Что тут сказать?

– Понабрали детей на флот, – Агеев тянется за блокнотом, листает.

– Как, ты говоришь, его фамилия?

– Ольховский. Здоров, главное, как лошадь, а в голове – полный бардак…

Саша встаёт, и поясницу вновь простреливает – она с трудом удерживается от гримасы.

– Ну так ты разберёшься с фиалками?