Соло на два голоса

– Ладно, – ворчливо согласился Серж и, видимо, ушёл. А потом открылась дверь в мою комнату. И я увидела мать…

Она была нарядной и надушенной, но красной от гнева и волнения. Её глаза сверкали нехорошим огнём – огнём ненависти. Теперь я это оценивала именно так, а в детстве просто до смерти боялась этого огня и тут же убирала свой взгляд – опускала глаза и вообще мечтала ослепнуть.

– Ты что же это? – тихим и низким голосом начала мать, медленно наступая на меня, девочку, от двери. Взрослая я смотрела на неё сбоку и отметила, что я теперь выше и шире в плечах, чем была мать. И мне не страшно. Мне лишь безумно жалко ту девочку, что пригнулась к столу и прикрыла глаза, будто ожидая удара. Теоретически удар мог случиться: изредка на мать находило, и она могла врезать пощёчину или увесистый подзатыльник. – Ты что же это себе позволяешь, а?

– А он? А он? – тихонько забормотала девочка, на всякий случай прикрывая голову кулачками, которые никак не могли разжаться. – Зачем он так?

– Он с тобой как отец! И говорил про тебя как отец! Это забота! Это нормальная отцовская забота!

– Мамочка, он не отец мне! Он не должен так говорить! – заплакала я. – Мне неприятно, мне было очень неприятно, мамочка!

– Да плевать на твоё «приятно-неприятно»! – возмутилась мать и подбоченилась. – Ты кто такая тут, кто тебе дал право портить взрослым людям праздник? Тем людям, которые заботятся о тебе, кормят, одевают, переживают за твоё грёбаное будущее и, между прочим, теми самыми словами, на которые ты изволила оскорбиться, лишь доказывают именно это!

И тут опять что-то случилось. Только уже со мной нынешней, взрослой. Я находилась в двух шагах от матери, сбоку. После этих её слов неожиданно для себя самой я размахнулась и изо всех сил врезала ей по физиономии. Кажется, кулаком… Это было такое потрясающее чувство освобождения и отмщения, что у меня разорвалось сердце. По крайней мере, мне так показалось из-за боли. Я охнула и согнулась пополам, но с наслаждением слушала адский материн визг: «Что это было, а-а-а! Как больно, боже мой, что это было?»

…В ту же секунду я вернулась к своему трельяжу. Я по-прежнему сидела перед ним, слыша невнятный гул Илюшиной ругани – то есть опять время никуда не выпало, это я из него снова вываливалась неизвестно каким образом. Хотя бы знаю, куда… Мои кулаки всё ещё прижаты к щекам, только вот правый кулак болит. Ноет от боли, как от удара обо что-то твёрдое. Как от удара? Так ведь удар был! Матери в скулу. Со всей моей силы.

Всё же я сумасшедшая. Моё заболевание науке неизвестно. Поэтому никакие таблетки не помогают. И всё же любопытно, мне стало намного легче, я испытла такое необыкновенное моральное удовлетворение, будто на самом деле съездила ей по морде в тот момент, когда она особенно изощрённо надо мной издевалась. Мне стало хорошо! Легче! Даже веселее!

Вот и всё, что нужно было сделать тогда – дать по морде. Но разве могла такое сотворить девочка двенадцати лет? Конечно, нет. А это было единственным и таким простым спасением от всего. Кто ж знал…

Пойти дать Илюше по морде? Я даже засмеялась от такой нелепой мысли.

Из спальни я вышла почти совсем спокойная и улыбаясь.

– Илюш, всё. Это – всё. Хватит. Давай разъезжаться. Я тебя люблю… наверное… не знаю… скорее, всё же люблю… Но жить так больше не могу и не хочу.

Надо было видеть его глаза: распахнувшиеся, изумлённые, будто его взору предстали сразу все инопланетяне, какие есть во вселенной.

– Почему, Анюта? Из-за чего? Из-за этого? Да я просто психанул, ну, ты знаешь, я психопат, да. Но это ж такая ерунда, любимая моя! Ведь главное, что есть ГЛАВНОЕ! – второй раз слово «главное» он произнёс очень и очень пафосно, с пребольшим нажимом.

А что главное-то? Что? Где оно? Какое? Может, главное – это когда человеку хорошо и спокойно? И тогда вообще не надо никакой любви? А если есть пара, то хорошо и спокойно должно быть только одному или всё же этот танец танцуют двое?

Главное – это когда отличный секс и есть о чём поговорить? Но почему же тогда это не делает меня счастливой? Может, в таком случае, мне нужно что-то вовсе не главное, а нечто весьма второстепенное, чего вот как не было в моей жизни, так и нет?

Может, это второстепенное – и есть любовь, а для большинства людей ГЛАВНОЕ – вовсе не она?

Я запуталась тогда, совсем запуталась. И в своих чувствах, и в своих мыслях. И тогда решила положиться на инстинкт. А он буквально орал: мне нужно остаться одной, чтобы разобраться. Потому что очень утомительно жить вот так, не понимая, что главное, а что нет, что такое любовь и как она связана с восхищением. Вырастить дочь и так и не научиться разбираться в подобных азбучных вопросах – надо было умудриться. Я смогла, у меня получилось, э-ге-гей! Значит, получится и разобраться. Я всё же упрямая.

Ну, вот собственно, и всё. Так и случились в моей жизни Израиль, Нетания, вечное лето и загадка про то, как всё же связаться с Моисеем?

Как всякий неофит, на пляж я хожу каждый день, по два раза в день, фанатично, ведь для меня море в пяти минутах ходьбы – это почти такое же чудо, как выигрыш джек-пота. Мне всегда мало моря! Меня, рождённую в глубоко сухопутном месте – в городе Москве, возможность каждый день плескаться в тёплой морской воде, жариться под убийственным, почти африканским солнцем, собирать ракушки и постоянно ощущать на губах соль, можно оттащить от моря лишь за силком, а сама я уйду, лишь когда совсем утомлюсь от жары, или когда беспощадное солнце, наконец, бессильно упадёт в море, знаменуя стремительное начало чёрной южной ночи.

ЛИЧНО Я…

Она делает, что хочет, распоясалась. Моя героиня по имени Анна. Она решила не подчиняться задуманному мною сюжету, зато ей очень нравится то же, что люблю я: поговорить, порассуждать. И я теперь уже ничего не могу с ней поделать. Боролись, воевали за главенство, вернее, за авторство в этой истории несколько недель кряду. Констатирую: я проиграла. Поэтому не знаю, чем всё кончится, до чего она додумается, что с ней станет. Хотя иногда мне кажется, что мадам Бовари – это я… Шутка!

Пока продолжу свою незаконченную раньше мысль о желанности-нежеланности смерти. А Анна пусть пока сама думает о своём прошлом и израильском настоящем.

Чаще всего мысли о смерти, вернее, о её желанности, возникают в совершенно определённые моменты. И уж такие эти моменты случаются нехорошие, что никаких сомнений в том, как сильно я её хочу, вот как Ромео хотел Джульетту и ничуть не меньше, у меня нет. Потому что в ту конкретную минуту даже наступление прям завтра моего личного, персонального рая со всем, абсолютно всем тем, о чём я хоть раз мечтала, никак не отменит того, что творилось, уже свершилось раньше, когда-то, давно или недавно, и моего сиюминутного ада тоже не отменит. Память о плохом – куда денется? То, что жрёт изнутри посильнее любого глиста, который хотя бы больно не делает, а память – ещё как. Извращения лично моей памяти вообще фантастические! Она, стервоза, умудряется даже из хороших воспоминаний со временем вытряхнуть всё, что было прекрасно и замечательно, оставив только то, что лучше бы забыть, как лишнее и портящее красивую картинку. Она педантично и бережно сохраняет все мои косяки и ошибки, глупости и просчёты, зато чёрным маркером жирно, с большим нажимом вымарывает любую мою хоть маленькую, но победу или просто радостное событие.

– Да брось, это всё фигня была, абсолютная лажа, забудь! – глумится память, пририсовывая к моим фоткам усы и рожки. – Всё было не так, напрягись, вспомни, дурында!

И начинаются воспоминания-терзания о том, что, конечно, было на самом деле и не украсило мою жизнь, но о чём на фоне хорошего и радостного можно было и забыть. Но нет, вместо этого я забуду, вернее, полностью обесценю хорошее. И, таким образом, всё моё прошлое, как вы понимаете, стало лично для меня, мягко говоря, неприятным, стыдным и даже позорным.

Иногда я себе напоминаю Портоса, прятавшего от всех свой вид сзади, закрыв спину плащом: дабы никто не узнал, что его роскошная спереди перевязь – абсолютная дешёвка сзади. Вот так и я прячу от всех своё прошлое. Улыбка, чи-и-из, всё окей и идеально, картинка рекламного ролика про совершенную жизнь. Спереди всё сверкает, а на плечах небрежно накинут элегантный плащ длиной во всю мою прошлую жизнь. И никто никогда не узнает, как мне стыдно за любой эпизод оттуда, из-под плаща.

Отношения с людьми, к примеру. На переднем плане только мои ошибки, какое-то мелкое враньё, странные недоразумения и конфликты. То, что помимо всего этого была гора чудесного – весёлые посиделки, минуты удивительной близости, огромное количество отлично проведённого времени с теми или иными людьми – это всё не имеет ровным счётом никакого значения! Мои воспоминания о прошлом – то, что должно, вроде, быть той самой сладкой ностальгией, это сплошное «господи, как стыдно! брр, как я могла! боже, да что ж это со мной было?!».

Из-за этого дошло до жуткого. Однажды…

Умерла моя близкая подруга. Нелепо погибла – упала с седьмого этажа, когда мыла окна. Я считала её практически самой близкой подругой, насколько такое вообще возможно при моём характере. Мы знали друг про друга, наверное, почти всё. В частности, она была в курсе моих отношений с одним товарищем, чьи человеческие качества можно ласково назвать сомнительными. А если без политкорректности, то был он, по-моему, явный бандит. Мелкий, не убийца, но воришка и, возможно, даже гоп-стопщик. Обаяния невероятного! Вот чистый Бельмондо – с такой же в точности улыбкой. Устоять я не смогла. Да, было дело по-молодости.

Так подруга мне весь мозг вынесла, предупреждая, внушая, умоляя, ругая. Обо мне беспокоилась! А надо было о своём имуществе. Потому что после того, как я – я! – привела его к ней в гости домой, у неё кое-что пропало. Кое-что ценное.

И мы с подругой поцапались, прилично так поцапались-то. Права была она, безусловно. Но мне, во-первых, было ужасно грустно и мучительно из-за исчезновения моего возлюбленного (естественно, он тут же исчез из моей жизни со скоростью курьерского поезда), а во-вторых, признавать себя неправой, тем более – дурой, тем более – дурой, которую предупреждали и из-за дури которой пострадал кто-то другой – ну, это было слишком для молодой меня. Вот и поцапались.

Потом всё ушло, проехало, забылось, заросло. Вроде бы как. Для подруги. Не для меня. Меня так мучило это воспоминание – чувством вины, стыдом, отвращением к себе, что… сейчас будет страшное… я до сих пор не верю, что могла такое почувствовать. Фух… В общем, когда подруга погибла я, помимо ужасного горя, испытала даже некоторое облегчение. Это ад. У меня в душе – ад. Я сама – ад.

Нет больше человека, который знал о моём позоре, который фактически вместе со мной находился в той ситуации, видя её изнутри и досконально, почти, как я. Или даже круче и подробнее: как жертва по моей милости. Мне стало легче, что носителя этой информации больше нет. Вот таким я оказалась чудовищем. А она ведь была отличным другом – никто, кроме неё, ничего не знал про ту историю и так и не узнал.

Теперь знают все. Будем считать, что я исповедовалась.

Осознала я всю глубину своего убожества сразу, прямо в день её смерти. Ужас в том, что это чувство – облегчения и удовлетворения – росло, сволочь, с каждым годом. Не раз я ловила себя на мысли: хорошо, что никогда больше не надо, видя её, ловя её взгляд или разговаривая с ней, в сотый раз прокручивать в голове тот кошмар и испытывать не самые приятные эмоции по поводу себя самой. В конце концов, я перестала ходить к ней на кладбище, потому что у её могилы на меня всегда накатывал противный и липкий вал эмоций. И я начинала себя ненавидеть – тихо и без истерик, но капитально, фундаментально. И мои слёзы на её могиле были скорее не о ней, а о себе, о своём ничтожестве. Поэтому уже лет восемь я не была у неё на кладбище. Видимо, больше и не приду.

Кстати, эта же подруга однажды мне рассказала историю из своей жизни. Шёл 98-й год, они с мужем хорошо поднимались в своём маленьком бизнесе. И запланировала она, подруга, поездку в город Париж – именно по делам бизнеса, поэтому вместе с мужем, но решила, что раз уж всё так хорошо идёт, приурочить командировку к осенним каникулам своей десятилетней дочки, чтобы сводить ту в Диснейленд. Мол, раз начали хорошо жить, так и нефиг себе ни в чём отказывать. Надо ли говорить, каким визгом счастья верещала дочь?

Решение было принято в июле, а в августе в стране случилась большая гадость для всех обычных граждан, которые не были ни в курсе, ни в доле. Нет, бизнес подруги устоял – с трудом, на полусогнутых, в совершенно рахитичном состоянии, но, чудо – они не закрылись. Поэтому поездка в ноябре не отменилась – напротив, она сделалась ещё более необходимой, потому что надо было здорово торговаться с поставщиками во имя того, чтобы выжить. Только вот ехать втроём и даже вдвоём теперь было нереально.

На семейном совете, сопровождавшимся жалобными рыданиями дочери, было решено, что полетит подруга, а её муж будет разгребать руины в столице нашей родины -бандитки с большой дороги, в очередной раз насытившейся нашей кровушкой.

Подруга поехала решать парижские дела и как-то удачно их все переделала весьма быстро. А до обратного полёта оставалось ещё целых два дня. Ну, тоже мне, проблема – скажет кто угодно. Это ж Париж, ходи, гуляй, смотри, офигевай! Всё так, но город не был незнаком моей подруге: она там бывала уже раз десять. А вот настроение у неё в ту конкретную поездку было омерзительнейшим – ведь именно сейчас она должна была везти свою любимую дочку в Диснейленд, чтобы подарить ей несколько часов абсолютного счастья. А она, вместо этого, сидит в номере отеля и наматывает сопли на кулак. В полном одиночестве.

И случился с подругой приступ мазохизма. Наверное, от горечи ей немножко сорвало крышу. В общем, поехала она в этот Диснейленд одна.

– Зачем? – спросила потрясённая я. – Хотела аттракционами отвлечься?

– Ты совсем дура, да? – заорала подруга. – Плевать мне было на все аттракционы. Я хотела себе сделать окончательно больно: посмотреть, чего лишилась моя дочка – и неизвестно, на какой срок лишилась, может, вообще навсегда! Я хотела себе расцарапать душу до крови, потому что чувствовала себя виноватой.

– А твоя фамилия Ельцин, чтобы виноватиться? – опять неудачно выступила я, желая её утешить, посмешив. Подруга вздохнула:

– Ведь ты ж, кажется, просто супер-мама, так любишь Дениску, как же ты не понимаешь?

В общем, мрачным привидением припёрлась она на этот праздник детства и счастья. Ходила по территории, смотрела со стороны на всё тамошнее великолепие, а пуще всего наблюдала за детьми, посетителями парка. Не ревела, нет. Сдерживалась. Но вида, наверное, была ужасного, потому что, по её словам, люди от неё шарахались.

Из всех павильонов она зашла лишь в «Дом ужасов», решив, что он более всего соответствует её настроению и не будет диссонировать с её обликом и ощущениями. Ну, примерно, так и вышло. Мрачные залы с паутинами по стенам и люстрам, отрезанная голова женщины, вещающая со стола и, наконец, танцующие вальс призраки – прозрачные, но такие реальные, в полный рост люди же, но призраки, и красивая музыка печального вальса сделали свое дело. Подругу окончательно проняло, и она всё-таки заплакала. Хорошо, что там было довольно темно, никто ничего не заметил.

– Понимаешь, вокруг меня были семьи, сплошные семьи. Или мамы с детьми. Или группки детей. В общем, праздник жизни творился, смех, разговоры, впечатления. А я, как дура, одна. А моя дочка, бедняжка, в Москве. И всё у нас не так, как у людей! Как-то стыдно, что ли! Вот стыдно, что не можем быть, как эти самые европейцы, даже одному своему единственному ребёнку раз в жизни подарить простую радость – поездку в этот грёбаный Диснейленд! Ну, убогие мы все, кривые что ли, косые, тупые, из говна сделанные? Не понимаю. Дочку было жалко ужасно. А сама себе была противна. И это гадкое чувство стыда…