Золотой Ипподром

– Подожди, сначала выслушай. Я объясню, почему это так. В первом случае мужчина может счесть тебя легко доступной и перестанет уважать, а во втором ты в конце концов начнешь его раздражать, потому что он почувствует себя униженным. А если ты хочешь дать понять мужчине, что он тебе не нравится, то нарочито избегать его и вести себя невежливо – тоже не самая удачная тактика. Если мужчина глуп, то тонких намеков не поймет, а грубость станет для него поводом пересудить тебя в какой-нибудь компании и даст пищу для сплетен. Если же он умен, то припишет твое поведение не своим недостаткам, а твоим. Например, он вполне может подумать, будто ты избегаешь его потому, что боишься показаться перед ним в невыгодном свете.

Принцесса вздрогнула и, чуть помолчав, проговорила:

– Ты хочешь сказать… что Луиджи Враччи…

– Луиджи, да будет тебе известно, прекрасно танцует. Поэтому смотри, как бы он не подумал, будто ты избегаешь его потому, что сама танцуешь не очень-то хорошо. И, что еще хуже, то же самое он может подумать о твоем уме, образовании и других качествах.

Катерина покраснела и закусила губу.

– Ну, я могла бы с ним станцевать, конечно, – сказала она, – но у меня уже не осталось свободных танцев.

– О, тебя надо отдельно поздравить с таким успешным дебютом! Но эта проблема легко разрешима. – Августа поднялась. – Сейчас я прикажу объявить белый вальс.

Принцесса, которая уже собиралась встать, откинулась на спинку дивана и растерянно посмотрела на мать.

– И что, я должна буду… пригласить его?

– Боишься? – спросила Евдокия, чуть приподняв брови.

– Боюсь?! – Катерина вскочила на ноги. – Нисколечко!

– Тогда вперед!

* * *

Медленно поднимаясь по застланной темно-красным ковром лестнице на площадку, откуда объявлялся очередной танец, императрица ощущала, как в ней закипает досада. Мало того, что Катерина повела себя на балу невозможным образом – надо молить Бога, чтобы заметившие это гости и журналисты списали всё на ее «детский возраст» или наивный восторг перед героем нынешних бегов! – но еще и дочь Никоса вовсе не собиралась затевать интригу с Луиджи, на которую ее собирался подговорить император. По просьбе августы, Евгений показал ей Мари: юная турчанка и не подумала «поиграть» с Луиджи, проводя время совсем в другом обществе. «То ли она совсем глупенькая, то ли он ей так хорошо объяснил? – сердито думала Евдокия. – И хоть бы поинтересовался, как этот „прелестный ребенок“ выполняет его задание!» Но Константин как пропал после Фракийского вальса в бильярдной, так и не выходил больше оттуда. А ведь она сказала ему, что белый вальс будет вскоре после Венского, и муж обещал к этому времени появиться в зале, чтобы она могла пригласить его… И вот, где он?! Нет, ждать его дальше нет никакой возможности, надо немедленно пресечь баловство дочери, которое уже могло кое-кому показаться скандальным! Хорошо бы, Конста все-таки появился в зале, когда она объявит белый танец… А если он не появится? Тогда ей придется приглашать кого-то другого. Но кого?..

Августа внезапно ощутила почти ревность к «бильярдным» собеседникам мужа, к зеленым столам, киям и шарам. Конечно, Константин решает важные деловые вопросы, и она давно смирилась с тем, что на больших балах он проводил рядом с ней мало времени, хотя порой это вызывало у нее досаду; но еще никогда не случалось, чтобы муж забыл о белом вальсе. А разве она хочет от него слишком многого и трудно исполнимого? Всего три-четыре танца за весь долгий бал! Или он, как и ее поклонники, тоже считает, что его «виртуального» присутствия на балу для нее достаточно – стоит обозначить его словесно, и оно тут же материализуется? Всё это, конечно, хорошо, но с одним августейшим именем не станцуешь! Неужели она должна посылать к нему туда препозита с напоминанием о танце?! Все-таки Конста не маленький, и если он не считает нужным вспоминать о том, что обещал ей, то… она сумеет развлечься без него! Евдокия прикусила губу и в этот момент стала очень похожей на свою дочь. Да! Разве она не царица бала? Не вправе ли она пригласить на танец кого угодно? Конечно, она уже много лет танцует белый вальс только с мужем, но… это ведь не какое-то писанное правило, которое непременно надо соблюдать всегда! Тем более, что муж, судя по всему, и сам не рвется танцевать с ней…

Поднявшись на площадку, императрица улыбнулась магистру оффиций, который низко поклонился ей, взяла микрофон и оглядела зал: нет, император не появился. Между тем время на ожидание истекло: оркестр был поставлен в известность о том, что сейчас пойдет вне очереди вальс Муз, и оставалось только объявить его. Евдокия испытала новый прилив досады, и тут ее взгляд наткнулся на великого ритора: Киннам, прислонившись к колонне недалеко от лестницы, переговаривался с ректором Сорбонны-VI. Француз стоял к августе боком, а «самый красивый мужчина Эллады», как его называли за глаза дамы, смотрел на Евдокию, и досада в ней внезапно сменилась приятным возбуждением. Вот кого она пригласит! Один из лучших танцоров на балу и, конечно, развлечет ее: он удивительно тонко ощущал ее настроение и, если она была раздражена или взволнована, всегда умел повернуть разговор так, чтобы успокоить и развеселить, – а вальс будет медленный, подходит для беседы. Как хорошо, что Феодор оказался тут поблизости! И августа с улыбкой поднесла к губам микрофон.

– Дамы и господа! – раздался из громкоговорителя под потолком бильярдной мелодичный голос императрицы. – По традиции наших балов, я вне очереди объявляю белый танец! На этот раз мы будем танцевать всеми вами любимый вальс Муз. Итак, дамы приглашают кавалеров!

«Как, неужели уже белый вальс?» – удивился император и вспомнил, что Венский, действительно, недавно прошел, а он забыл о просьбе августы появиться в танцевальном зале, заговорившись с ирландским королем о судьбах Великой Британии. Но, хотя виной тому была его забывчивость, Константину, тем не менее, стало неприятно, что Евдокия впервые за много лет пошла танцевать белый вальс с кем-то другим. «Она могла бы меня и подождать или хотя бы прислать сюда Евгения с напоминанием, – подумал он. – Кого же она пригласила, интересно?» Вслед за этим его встревожила другая мысль: «Как там Мари с Луиджи? Надо все-таки пойти посмотреть, что там происходит…» Он поспешил закончить исполненную тонких намеков беседу с его величеством Томасом Мак-Донахом и потайным переходом направился в свою ложу.

В левом переднем углу обитой пурпурным шелком ложи были закреплены друг над другом большие мониторы, куда камеры транслировали происходящее во всех залах Триконха. Император взял пульт управления и, поиграв кнопками, немного увеличил изображение на верхнем экране, чтобы лучше разглядеть танцующих. Он почти сразу различил августу, медленно плывшую по залу в объятиях своего кавалера, и, еще увеличив изображение, Константин увидел, что она танцует не с кем иным, как с ректором Афинской Академии. Они беседовали и улыбались друг другу, Евдокия слегка откинула голову, и император прочел на лице августы радость, граничившую с упоением, почти детское удовольствие. Правда, он знал за ней эту склонность безудержно отдаваться танцу, но сейчас в лице Евдокии ему почудилось нечто большее, чем просто наслаждение музыкой и движением. Константин присмотрелся к ее кавалеру, и происходящее не понравилось ему еще больше: на лице Киннама читались такое упоение и восторг, что у императора перехватило дыхание от острого приступа ревности. Ему мгновенно вспомнился подслушанный разговор Меркеля со Стратиотисом, и хотя сплетни о похождениях великого ритора еще так недавно вызвали у Константина лишь усмешку, теперь, при виде собственной жены в объятиях этого «безнравственнейшего человека», ему стало не до смеха. Почему она пригласила именно Киннама? И как смели эти двое так наслаждаться присутствием друг друга?! Как дерзали они почти неотрывно смотреть друг другу в глаза, так улыбаться и разговаривать, словно были одни в целом мире?! Или Евдокия совсем забыла, кто она и где находится? Константин тут же пожалел, что ушли в прошлое времена, когда ромейские августы не танцевали с гостями, а принимали от них поклонение, сидя на троне, в окружении евнухов…

Рука императора дрогнула на кнопке, изображение ушло чуть влево, и на экране крупным планом появилась другая пара: Мари и какой-то бородатый молодой человек, явно посредственный танцор, но девушка, похоже, была им довольна. «Как же это? Кто это? Что они делают? – бессвязно подумал император. – Что вообще тут происходит?! И где Луиджи?» Он немного уменьшил масштаб изображения и вдруг увидел Луиджи, танцующего с Катериной. Хотя этот факт должен был его обрадовать, никакой радости император не ощутил. Всё шло совсем не так, как он себе представлял, и он испытывал неприятное ощущение, что не только потерял всякий контроль за ситуацией, но вообще совершенно не понимает, что делается вокруг.

Он растерянно опустился в кресло и принялся смотреть на проплывающие мимо ложи пары. Киннам с августой были по-прежнему поглощены друг другом, и император с раздражением подумал о том, что они странным образом умудряются не сбиваться с ритма и не падать. Катерина с Луиджи, кажется, ни о чем не разговаривали, но по лицу принцессы Константин понял, что танец доставляет ей огромное удовольствие – неудивительно, ведь юный Враччи в самом деле был прекрасным танцором. Всё новые и новые пары представали взору императора, и внезапно он увидел Мари и заметил, что она смотрит прямо на него, то есть в объектив телекамеры. Причем, в глазах девушки Константин прочел и упрек, и обиду, и одновременно как будто даже чувство превосходства. Константину вдруг стало неуютно. Он поднялся и вышел, сказав одному из стоявших у дверей комитов императорской ложи:

– Я ухожу, передайте препозиту, чтобы продолжали без меня.

Покинув Триконх через потайной выход, Константин отправился в дворцовую обсерваторию, надеясь, что созерцание далеких миров развеет его мрачные мысли и поможет собраться.

* * *

Возвратившись с бала уже после полуночи, августа заглянула к сыну, который вернулся двумя часами ранее с детского бала, устроенного одновременно со взрослым в соседнем с Триконхом Мраморном дворце. Кувикуларии сообщили ей, что Кесарий был в восторге от праздника, «но уморился и, конечно, уже спит». Тихонько войдя в спальню, Евдокия зажгла матовый ночник у двери и, неслышно ступая по мягкому ковру, подошла к постели сына. Августа долго с нежностью смотрела в его лицо, в чертах которого, несмотря на десятилетний возраст, уже в полной мере проступал характер – такой же упрямый и волевой, как у отца, но с унаследованной от матери горячностью и склонностью к нарушению правил. Евдокии хотелось запечатлеть поцелуй на этом высоком чистом лбу над круто изогнутыми темными бровями, но она боялась разбудить принца и, еще немного с улыбкой постояв у его кровати, тихо покинула комнату.

Придя в свои покои, она поинтересовалась у препозита, у себя ли Константин, и Евгений ответил, что император еще не возвращался. Августа почти умиротворилась, глядя на спящего сына, и готова была простить мужу его невнимание на балу, но теперь почувствовала новый приступ обиды: «Вот как! Он не только не соизволил явиться потанцевать со мной, но еще и пропал с бала неизвестно куда! Даже не сказал, где он и когда вернется!» Правда, она предполагала, что он или в библиотеке, или в обсерватории, где любил проводить время поздними вечерами, и могла позвонить ему, но ей уже не хотелось. Если он решил ее игнорировать, то ему же хуже! И разве он пренебрег только ею? Похоже, до Катерины и ее возможного жениха ему тоже мало дела. «Значит, он придумал эту дурацкую интригу, а продвигать ее в жизнь должна я?! Очень мило!»

Евдокия ощутила, что ее снова охватывает раздражение, и решила подумать о чем-нибудь приятном. Но почти всё приятное, испытанное ею в этот вечер и сразу представшее ее мысленному взору и чувствам, оказалось связано с Феодором Киннамом. Это ее немного смутило, ведь раньше при размолвках с мужем она никогда не утешалась мыслями о других мужчинах. «Но разве я виновата, что с ним так приятно общаться? – подумала она. – В конце концов, мы ничего дурного не делали!» Успокоив себя таким рассуждением, она прочла несколько вечерних молитв, приняла душ, залезла в постель и, утомившись за вечер от всех танцев, разговоров и волнений, мгновенно уснула.

Император тем временем сидел в обсерватории. Жерло телескопа поворачивалось из стороны в сторону, отыскивая на небе знакомые светила и словно прислушиваясь к их голосам. «Интересно, если бы звезды действительно предсказывали будущее, что бы они сейчас мне сказали?» – меланхолично размышлял Константин.

Он чувствовал усталость. С годами он чувствовал ее всё чаще и понимал ее неизбежность. Это трудно – отвечать за всё, ох, как трудно. Даже при наличии Синклита, помощников и всех механизмов «правового государства». Да, формально он разделяет ответственность с кем-то еще, но это ведь только иллюзия для посторонних. Наоборот, чем больше народа вовлечено в управление, тем больше любопытных глаз, пересудов, смешков: «Ну вот, а мы думали… А август, пожалуй, не на высоте положения…»

Константин часто вспоминал об одном своем державном предке. Легко же было ему править! Захотел – послал схолариев резать зарвавшихся динатов, захотел – отнял земли у монастырей и заставил монахов работать, захотел… Впрочем, кончил плохо. И память по себе оставил плохую. Такую, что Константину даже неудобно было бы держать его портрет в приемной зале. Но… с другой стороны, ведь никто потом не пытался вернуть прежние порядки. Голову отрезали, а всё, что он сделал, осталось. А мертвых всё равно не вернешь… Но понимала ли такие мысли Евдокия? О, он помнил, как она впервые явилась на заседание Верхней палаты Синклита! Прекрасная, решительная, но вид десятков серьезных мужчин ее заметно обескуражил. Сидела она недолго, пыталась вникнуть в суть дела, но явно скучала, поигрывала кулоном на длинной цепочке. Затем встала величественно, улыбнулась: итак, вы здесь, наверное, справитесь без меня? – и удалилась. Вероятно, она даже чувствовала себя слегка обиженной невниманием. Но разве совет – место для светской болтовни? И ее муж… разве он виноват, что призван править, призван с юности, и никто никогда его от этой ноши не освободит? Ведь это было понятно с самого начала: император будет именно править, а не наслаждаться жизнью. А жене государственные дела малоинтересны, она порой намекает, что там много времени тратится впустую. Пусть так. Но разве у кого-нибудь получалось иначе?

Император быстро и почти машинально вращал маховики подстройки телескопа, жужжал электроприводами. Он бросался от планет к звездам, иногда сверяясь с таблицами небесных координат. Вот и в космосе даже ярчайшие светила висят в скучной и беспросветной черноте. Пока их найдешь, отвыкнешь от света. Но разве возможно эту черноту отменить?

Женщине нужно внимание, внимание… даже в мелочах. Но для чего требовать его так настойчиво? Неужели жизнь и без того не заполнена миллионами дел, эмоций, интересов? Нет, любовь прекрасна, но с годами она обретает другое содержание, и как может быть иначе? Стоит ли забытый вальс этого немого упрека, этого кружения на виду у всех с посторонним человеком? Этой демонстрации…

«А была ли это просто демонстрация? – подумалось вдруг императору. – Была. А если нет, то…»

– Но уж в чем я совершенно чист, так это в том, что никогда не мог помыслить рядом с собой другую женщину, – сказал он вслух.

«Ой ли?» – вдруг лукаво пискнул кто-то внутри, мерзко захихикав. «Никогда! – оборвал его император. – И в мыслях не держал!»

Но, главное, ведь он же ничего не понимает в женщинах, и это его счастье, может быть. Или нет?.. Так или иначе, ему всё можно простить хотя бы за верность, которой немногие в его положении могли похвастаться.

Константин до боли всматривался в рельеф знакомых планет и спутников. Всё сегодня казалось контрастнее, чем обычно. Моря и каналы, подсвеченные невидимым солнцем кратеры, пятна, пятна… Светила, казалось, строили издевательские физиономии… Юпитер! Он был весь в морщинах и складках, светился красным.

Константин отъехал от окуляра, налил вина в старинный приземистый кубок. Задумался немного, потом сказал вслух:

– Какая же всё это ерунда. Что я взял себе в голову? Ничего страшного не произошло и не могло произойти.

Вино было терпким. Отдавало немного сливой и приятно горчило.

День второй

В восемь утра императорское семейство встретилось в столовой за завтраком. Константин предпочитал обходиться в семейном кругу по возможности без посторонних. Завтрак подавался в небольшой овальной столовой, которая казалась слишком просторной для четверых. Служители заранее расставляли пурпурные кофейные приборы с золотыми вилками и ложками, раскладывали на блюдах яства, ставили большой горячий кофейник и удалялись. А уж разливать кофе и потчевать домашних приходилось Евдокии, хотя она иногда бывала этим недовольна.

Император не выспался и не выглядел отдохнувшим, августа с принцессой смотрелись куда бодрее. Принц выспался лучше всех, был очень оживлен и без умолку рассказывал о вчерашнем детском бале.

– А ты, Катерина, довольна балом? – спросил император.

– Очень! Я в восторге! Почаще бы у нас устраивались такие балы!

– Да-да, – подхватил Кесарий, – я тоже хочу почаще балы!

– Ты ешь лучше, любитель балов, – сказала Евдокия. – А то смотри, мы уже почти всё съели, а у тебя еще полная тарелка.

Кесарий принялся за оливки и козий сыр, а Константин, как бы между прочим, поинтересовался у дочери:

– А как тебе понравился наш юный итальянский друг?

Принцесса чуть приподняла брови и ответила: