Траектория полета совы

Заинтригованный, Феодор взобрался наверх по каменной осыпи и очутился на поляне. К его удивлению, ее заполнял народ – и какой! Несколько отрядов одетых по-восточному всадников с копьями и луками расположились полукругом. Две старинные пушки были вкопаны в землю, вокруг них копошились люди в оранжевых костюмах. Живописная группа из нескольких ярко одетых девушек в длинных платьях стояла посередине. Они пытались петь какую-то песню, но толстый мальчик с железной булавой в руках всё время мотал головой, обрывал пение и тихо ворчал себе под нос.

Весь этот бедлам – Феодор мысленно удивился, что ничего не слышал, сидя внизу – происходил вокруг группы характерного вида людей в кепках и темных очках. Они были вооружены кто кинокамерой, кто фотоаппаратом, а иные размахивали микрофонами на штангах и серебристыми светильниками.

– Господин учитель! – услышал снова Киннам девичий голос за спиной. – Они ведь так увезут ее, вы должны вмешаться!

Не оглядываясь, Киннам подошел к группке людей, вокруг которой, как стало понятно, заваривался главный конфликт. В этом месте на поляне стояла желтая карета скорой медицинской помощи, тут же гарцевали два всадника в остроконечных шлемах и красных плащах. Рядом стояла молодая женщина в свободном красном платье со шлейфом, туго зашнурованная в корсет, на ее голове было намотано нечто вроде цветастой шали. Женщина стояла спокойно, опустив очи долу, несмотря на то, что ее весьма бесцеремонно тянули в разные стороны двое мужчин – один невысокий, с русой бородой, в черном пиджачном костюме священника, другой в одеянии средневекового турецкого паши, в тюрбане и остроконечных башмаках. Оба они что-то кричали друг другу, но вникнуть стоило немалого труда. Паша вроде бы кричал по-турецки, но Киннам почему-то не понимал ни слова. Зато намерения его противника были более очевидны: он орал по-гречески о бесовских играх, о том, что его духовная дочь больна и ее нужно немедленно увезти в клинику, познакомить с императором… Турок, очевидно, представлял интересы продюсера. Он яростно вопил, вращая глазами, и внезапно выхватил из-за пояса кривую саблю. Она сверкнула на солнце, яркий блик попал Киннаму прямо в глаз, и Феодор заморгал от неожиданности. Неясная тревога напряженно висела над поляной, над конными группами, словно ожидавшими сигнала к бою. Тревога и ощущение неотвратимого. Все вокруг громко говорили и взвинченно смеялись. Ржали лошади, резко гудели свирели, били бубны.

А в женщине, о которой спорили, словно о добыче, чувствовалось нечто безусловно героическое – пожалуй, больше, чем во всех этих чернобородых всадниках, в паше, который мог бы храбро разорить мирный город, и уж точно больше чем в священнике, приехавшем на санитарной машине. Возможно даже, что сваленные рядом в кучу доспехи и оружие принадлежали именно ей. Но сейчас женщина стояла тихая и отрешенная. Ее лицо показалось Киннаму очень знакомым – ну конечно, он ее узнал! Великий ритор быстро приблизился и схватил священника за руку повыше локтя.

– Кто вы такой? – спросил он сурово.

Священник посмотрел на него удивленно и молча стал вырываться, но безуспешно. Тогда на помощь пришел турок. Киннам набрал в легкие побольше воздуха, чтобы прикрикнуть и на него… и проснулся.

Солнце по-прежнему слепило глаза сквозь кружево хвои, всё тот же ветерок волновал зеленое сосновое море… Прошло не более пяти минут, Феодор не сомневался в этом: чай в стоявшей на земле кружке даже не успел остыть, – но при этом словно бы что-то успело измениться. Что же?

– «От нападения и беса полуденного…» – прошептал почему-то великий ритор слова псалма.

Привидится же такое! Впрочем, что особенного в этом сновидении? Просто сцена на съемочной площадке… Нет, кое-что особенное было. И весьма неожиданное – появление среди действующих лиц призрачного спектакля странной девушки, Афинаиды Стефанити, с которой теперь как будто установились некие непонятные отношения. Да и с ней ли еще они установились? В чьем образе предстала эта полудевочка-полуженщина в случайном тонком сне? И что всё это может означать?..

«Фу-ты, о чем я думаю? – Киннам тряхнул головой. – Может, еще и с сонником справиться? Чтоб уж полностью вжиться в средневековую атмосферу! – съехидничал он сам над собой. – Голова забита русско-турецкой историей, ночью не выспался, да еще недавний рассказ Афинаиды про лежневцев, вот и лезет в голову всякая ерунда…»

Он начал собираться – на это, как всегда, ушло гораздо больше времени, чем на разбивку импровизированного лагеря. Возник соблазн прикопать мусор тут же, в песке, но стало совестно, и пакет со всякими ошметками поместился в кармане рюкзака. «Донесу уж до большой тропы, – подумал Феодор, – брошу в урну. Не зря же они там стоят…» Дорогой он размышлял о том, что успел придумать и набросать вчера. Как всегда, ночные озарения наутро казались на редкость глупыми, но опытный Киннам не верил подобным ощущениям: самое ценное из того, что могло прийти ему в голову, уже хранилось в электронной памяти ноутбука.

– Вышел бы из этого настоящий толк! – воскликнул вслух великий ритор, взбираясь по тропинке на гребень очередной холмистой гряды. Внезапно вспомнился вчерашний Фима – как он сказал, развалившись на деревянной скамейке: «Собственно, нет никакой разницы – думаю я о чем-то, делаю ли я это в реальности или просто созерцаю это свое намерение нечто совершить… И есть ли в таком случае смысл тратить силы?»

«Нет, друг мой, смысл есть, и немалый!» – твердо сказал себе Феодор, с грустью ощущая, что вряд ли попадет домой раньше полуночи.

***

«Не бойтесь надоедать мне», – сказал великий ритор во вторую встречу с Афинаидой, и она пользовалась этим разрешением, чтобы общаться с ним почаще. Они обменялись телефонами и электронными адресами, она посылала ему соображения по поводу диссертации и написанные кусочки, он в ответ писал ей рецензии, указывая на ошибки и недоработки, хваля за удачные находки и доказательства. Она спрашивала, что лучше почитать по той или иной теме, он высылал ей библиографические справки. Многие нужные ей книги оказались у него в личной библиотеке, и она нередко появлялась в кабинете ректора, чтобы взять или вернуть очередную книжку, а заодно задать вопросы, поделиться соображениями или впечатлениями от прочитанного. Киннам всегда был рад с ней побеседовать. Афинаида задумалась о том, не стоит ли ограничить общение с ним, чтобы не питать и не раздувать собственное «пристрастие», как она поначалу обтекаемо выражалась, но вскоре осознала, что бессмысленно лгать самой себе: она отчаянно влюбилась.

Когда она видела в почте письмо от Киннама, ее сердце радостно стучало; когда его имя высвечивалось на экране мобильника, у нее прерывалось дыхание; входя в его приемную, она трепетала от предвкушения беседы с ним, а уходя от него, чувствовала за спиной крылья. При виде карандашных пометок на полях книг, которые он давал почитать, она радовалась, словно встречаясь с ним самим, и внимательно изучала их – критические замечания по поводу различных исследовательских ляпов, пометки «NB», восхищенные «да!» или просто восклицательные знаки, иногда знаки вопроса, порой – ядовитые «неужели?» или «а мы и не знали», иной раз более подробные ремарки с отсылкой к другим работам по теме. «Какой же он умный! – вздыхала она. – Мне бы стать хоть на десятую часть такой же…» Она думала о нем на работе, сидя у компьютера и обрабатывая читательские заявки, вспоминала разговоры с ним по дороге домой. По вечерам она допоздна сидела за ноутбуком, стараясь поскорей написать что-нибудь, чтобы показать ему, стремилась побыстрей прочесть или просмотреть очередную книгу, которую можно будет обсудить с ним.

«Нет смысла ограничивать себя, – думала она. – Что толку, если я не приду к нему лишний раз или не напишу ему? Всё равно я думаю о нем, мечтаю о встрече… Если я не борюсь с этими мечтами, то зачем убегать от общения? Довольно и того, что я не пытаюсь соблазнительно одеваться, как Элен, и не надеюсь на взаимность с его стороны! Остальное выше моих сил… и через себя не перепрыгнешь. Да и вообще, это ведь только до защиты… а потом всё кончится!» – тут ей становилось горько, и она предпочитала не додумывать эту мысль.

Мария не могла скрыть удивления по поводу того, что Афинаида не занялась преобразованием своей внешности после первой же встречи с великим ритором. Сначала она, правда, ничего не говорила, но в конце концов не выдержала и, придя в очередной раз к подруге с набором пирожных, сказала, наблюдая за тем, как Афинаида заваривает чай в пузатом фарфоровом чайнике с отбитым носиком:

– Послушай, Ида, ты, пожалуй, и впрямь святая! Я всё жду, жду, когда же ты принарядишься, накрасишься… или хоть причешешься по-другому… Неужели тебе совсем не хочется ему понравиться?

Афинаида покраснела, накрыла чайник грелкой в виде совы, села за стол напротив подруги и ответила:

– Нет, Мари, я не святая. Просто я не хочу выглядеть дурой. Какой в этом смысл, во всех этих… финтифлюшках? Он ведь все равно на меня не посмотрит. Зачем же мне начинать… такие игры?! Глупо! Если он заметит, только смеяться надо мной будет! А так он общается со мной о науке, нормально общается, по-человечески… пусть не как с женщиной, но зато как с человеком! А если я начну… всё это такое… он меня презирать будет! Зачем мне это?! Ты говорила, ваша завкафедрой не смогла его соблазнить, как ни старалась… Ну, и сравни меня и ее! Да мне до нее никогда не допрыгнуть!

– А вот это ты врешь! – заявила Мария. – У тебя чертовски красивые глаза, тут не только наша завкафедрой от зависти помрет, а вообще кто угодно! И губы прекрасные! Конечно, размалевывать ни к чему, я сама не люблю яркую косметику, но блеском можно было бы чуть-чуть… Ресницы у тебя длинные, черные, можно и не красить! И кожа у тебя отличная… А вот прическа ужасная! Зачем ты так прилизываешь волосы?! У тебя и фигура что надо, многие бы позавидовали, без шуток, а ты всё прячешь в эти балахоны зачем-то! Тебе самой не противно на себя в зеркало смотреть? – Мари всё больше распалялась. – Ладно Киннам, но тебе самой-то что, это нравится?! Ты вот верующая, да? Так как там у вас по вере: человек – образ Божий, Бог каждого создал, дал ему определенную внешность… И тебе дана красивая внешность, Ида! Зачем же ты себя уродуешь? Это ведь бунт против Бога выходит! Если Он дал тебе красоту, значит, хотел, чтоб ты была красивой! А ты что с собой делаешь? Кого ты соблазнить боишься?! Это там, знаешь, в средневековье, когда женщины закутанными ходили, может, если какая-нибудь подол чуть приподнимала, мужики сразу распалялись, а теперь-то?! Ты что, думаешь, если ты юбку покороче наденешь или кофточку с вырезом, то мужики вокруг в обморок попадают? – Мари расхохоталась. – Да никто и не заметит! Сейчас, чтоб соблазнительной стать, надо, знаешь, ого-го как себя вести! Ты так вести себя всё равно не будешь, так чего ты боишься? Зачем издеваешься над собой? Ради чего?! Я тебя не понимаю. Если ты такая смиренница, что боишься к себе внимание привлечь, так знаешь, ты своими балахонами страшными больше внимания привлекаешь! Одевалась бы, как все, так была бы незаметней! Странные всё-таки вы, верующие, какие-то!

Подруга сердито умолкла. Афинаида смотрела на нее в растерянности: такие соображения не приходили ей в голову… А ведь, пожалуй, Мари права! Действительно, кого она соблазнит, если наденет юбку покороче? Не мозолит ли она людям глаза как раз «православными» одеяниями?.. В самом деле, если Бог дал ей определенную внешность, не логично ли будет поддерживать ее в первозданном виде, а не пытаться замаскировать? Да, в житиях много случаев, когда женщины из благочестия скрывали свою красоту или старались уничтожить ее постами и подвигами… но не потому ли, что тогда было другое отношение к этому? Да и что толку подражать житиям, если святой ей всё равно не стать? Разве она старается непрестанно молиться, разве следит за помыслами, старается не думать о Киннаме? А если нет, то все эти потуги сохранять благочестивый внешний вид – не более чем пристрастие к той самой пустой форме без внутреннего содержания, о которой они говорили с великим ритором в первую встречу. Может, и тщеславие, какое-то лукавство, попытка убедить себя и других в том, что она еще благочестива, «не как прочие человеки»…

– Ты, пожалуй, права, Мари, – проговорила Афинаида. – Я… подумаю над твоими словами.

– О! Как пафосно! Серьезная, серьезная девушка! – Мария улыбнулась. – Лучше, подруга, не думай, а чай разливай, а то остынет!

***

Афинаида сидела перед исписанным с обеих сторон листом бумаги, грызла ручку, поглядывала на трех экзаменаторов и раздумывала, идти ли ей отвечать – получается, самой первой – или подождать еще. Наконец, в очередной раз подняв глаза, она встретилась взглядом с преподавательницей, которая с самого начала поразила ее своим видом: очень пожилая, совершенно седая, худая, сухощавая, в черном костюме и ярко-желтой блузке; нос с горбинкой, тонкие губы, смугловатая кожа, большие темные глаза, так и сверкавшие из-под густых бровей, – и при этом поистине королевская стать; в ней ощущалось внутреннее благородство, и в то же время ее острый взгляд поневоле заставил Афинаиду поежиться. И вдруг эта «королева» улыбнулась и сказала:

– Вы, я вижу готовы? Так подходите, не бойтесь, вас тут не съедят! Хоть византийская литература кому-то и может показаться лабиринтом, но мы всё же не минотавры!

По аудитории прошел смешок, остальные двое преподавателей заулыбались. Афинаида глубоко вздохнула, встала и направилась к столу.

– Идите ко мне, я постараюсь вас не слишком мучить, госпожа… как ваше имя? – спросила «королева».

– Афинаида Стефанити.

– Так-так, замечательно! – Она окинула девушку внимательным взглядом. – Итак, я вас слушаю.

Слушание неожиданно переросло в подобие дискуссии: сначала они поспорили о Прокопии Кесарийском и сошлись на том, что «историк он хороший, а человечишка дрянь», как выразилась экзаменатор Афинаиды. Вторым вопросом шло творчество Кассии Константинопольской, Афинаида рассказала о ее стихирах, цитируя наизусть, благо хорошо их знала, затем об эпиграммах, причем «королева», приведя ее стихи о том, что «глупцу лекарства нет вообще и нет леченья, кроме смерти», воскликнула:

– Отлично сказано, не правда ли?

– Да, но смотря что считать глупостью, – нерешительно сказала Афинаида. – Бывает, что человек наделает в жизни… всяких глупостей, а потом из-за этого набьет себе шишек и хоть немного поумнеет…

– Если поумнеет, значит и не был глупцом! – сказала «королева», как отрубила. – Глупцы не умнеют, они к этому неспособны! А скажите-ка, что вы думаете о побудительных мотивах творчества Кассии? Почему она так ненавидела глупцов, как по-вашему?

– По-моему… большинство ученых, которые об этом писали, ошибаются, когда считают, что причиной был ее провал на смотринах.

– Вот как? Значит, вы не согласны с научным сообществом по этому вопросу? Вы смелая девушка! Так держать! Я, кстати, тоже не согласна со всеми этими скучными мужиками! – вдруг сообщила «королева» почти доверительно. – Вечно они о женщинах какую-нибудь глупость ляпнут, не так ли?

Афинаида невольно рассмеялась.

– Мне кажется, – сказала она, – что Кассия, скорее, могла иметь в виду людей, которые не считают для монахов обязательным светское образование, ведь она сама много знала, это видно из ее творчества, – не только Писание или отцов, но и Платона, например. А про Феофила известно, что он был очень образованным, покровительствовал наукам, его за это хвалят даже враждебные к нему православные хронисты. По-моему, Кассия вряд ли могла считать его глупцом… и тем более всю жизнь мстить в стихах за провал на смотринах!

– Ну да, это мелко, слишком мелко для такой личности как она, – согласилась «королева». – Ваше объяснение мне по душе. Но вы, наверное, читали роман о ней?

– Роман? – Афинаида немного растерялась. – Нет, не читала… Разве о ней есть роман?

– Как, вы не знаете о романе Кассии Скиату? Он вышел два года назад, большой роман, так и называется «Кассия», почитайте непременно! Это куда лучше иных учебников истории! Там как раз развивается версия о новой Ипатии и любителях православного обскурантизма… Как говорили древние: «Но приятней всего и здесь соблюдение меры!» Знаете, откуда это?

– Да, из Гесиода.

– Всё-то вы, я вижу, знаете!

– Нет, просто этот стих цитируется в романе Евмафия Макремволита, и я запомнила.

– Ах да, вы же пишете о нем диссертацию, как мне сказали.

Третий вопрос был по Георгию Паламе, драматургу восемнадцатого века, который за свои нелицеприятные насмешки над высокопоставленными лицами даже несколько раз попадал в тюрьму. О нем Афинаида тоже могла много чего порассказать, но экзаменатор не стала ее долго слушать и, поставив отлично по всем вопросам, отпустила со словами:

– Желаю вам успехов, госпожа Стефанити, и надеюсь побывать на вашей защите!