Вьюга

– Храни, храни, – невнятно бормотала мать. – В головах дай, из шкафа…

Он стал рыться в ореховом шифоньере, у койки. Из ящика пахнуло забвенным духом детства, запахом сухих яблок. И здесь был утихший, святой мир: кусочки красного сургуча, кожаные папильотки сестры, ее серые шведские перчатки с прорванными кончиками пальцев, искусственные цветы на проволоке, шпильки, пожелтевшие любительские фотографии, его давнишний оловянный солдатик без подставки, пасхальные подсвечники с розетками – голубые, белые, закапанные воском, позвеневшие нечаянно под рукой, и мотки ниток, и венчальные свечи в большой коробке, как из-под кукол, потемневшие, витые, с золотыми полосками и нечистыми белыми бантами. Одна свеча была надломана, к другой, в легкой полосе копоти у конца, пристали шерстинки. Эта горсть праха, забытая в шкафу, таила в себе самое дорогое, что остается от жизни.

Пашка принес все в охапке на койку. Мать едва тронула коробку с венчальными свечами.

– Когда отвезут, положи со мной. Всегда помни. Не забудешь меня.

– Зачем вы так говорите? Вы поправитесь… Я за Ольгой пойду. Я же говорил, доктора надо позвать.

– Пусть Ольгунька придет. Скажи, маму пусть помнит. И Николаю напиши, пусть помнит…

– Но зачем вы так говорите? Конечно, напишу. Нет, я за Ольгой пойду.

Бледный, кусая губы, он торопливо надел чухонскую шапку.

Вскоре тощий юноша в потрепанной гимназической шинели бежал, задыхаясь, по Васильевскому острову, по пустым мостам. Раза два он прислонялся к стене.

На Фонтанке ему открыла сама Ольга. Сестра была в голубом бархатном кимоно, в меховых туфлях с белой оторочкой на босу ногу. Она прикрыла ноги полой кимоно. В прихожей ему стало тошно от застоявшегося теплого воздуха, отдающего табаком и вином.

– Мама умирает, Оля.

Ольга посмотрела на него, отмахнула от лица дым папиросы. Белая сытая рука обнажилась до плеча. Ольга пополнела, стала грузнее, были густо намазаны ее черные ресницы, слипшиеся стрелками.

– Мне очень жаль, но что же я могу сделать, – равнодушно сказала она, отходя. – Сколько теперь помирает.

– Я думал, ты придешь. Ведь мама. И потом – у нас твой Костя.

– Сама знаю, что у вас. Костю надо куда-нибудь в приют отдать, это верно.

Она стояла у замерзшего окна, ее лицо светилось и мерцало. Пашка увидел, какой страшный рот стал у сестры, черный, так сильно были накрашены губы.

– Как же так, Оля, – виновато и недоуменно сказал он, озираясь со страхом и брезгливостью. – Неужели ты не придешь? Ведь мама.

– Куда мне идти? Чего ты от меня хочешь?

– Я, Оля, ничего. Я только хотел, чтобы ты зашла к своим.

– К своим. Каким своим? Или не видишь, не понимаешь, кем я стала? Какой дурак. Я и помнить о вас не хочу. Не хочу, понимаешь? Чего стоишь, на меня рот разинул?

– Оля, прости, пожалуйста, я вовсе не хотел…

– Чего стоишь, на меня рот разинул, – повторила Ольга, и ее желтоватое отекшее лицо задрожало. Она заплакала некрасиво, всей грудью, утирая лицо голубой полой кимоно, повторяла обиженно, бессмысленно:

– Рот разинул…

Он никогда так нежно и так виновато не говорил с сестрой.

– Чего же ты плачешь?.. Я уйду… Ты не приходи к нам, когда тебе неприятно. Ведь я ничего не понимаю. Я не знал, что тебе нельзя приходить. Извини, Оля.

– Куда мне идти, зачем идти, – Ольга высморкалась. – Не надо идти.

– Да, конечно, не надо. Ты не приходи, Оля.

С шапкой в руке он вышел на лестницу, стал тихо спускаться по ступенькам.

– Пашка, – вдруг окликнула его сверху сестра.

– Да, – порывисто ответил он, точно ждал, перегнулся через перила и заглянул вверх.

В пролет лестницы сверху смотрела Ольга. Ее белокурые волосы свесились вниз прядями:

– Пашка, скажи маме, я приду. Слышишь, непременно скажи.

Ольга говорила так весело, что он даже обиделся.

– Какая ты, Ольга, странная, ей-Богу. То ревешь, то кричишь.

– Ладно, ладно, скажи, непременно приду…

В сумерки Пашка вернулся домой. У соседей тренькала гитара. Кто-то очень тихо начинал петь, обрывал, снова тренькала гитара. Катя и Костя встретили его в темном коридоре. Дети сидели на ларе. Они озябли, ожидая его в потемках.

– Бабынька там, – сказала Катя, и он понял, что случилось что-то.

В чулане матери он натыкался в темноте на кресла и стулья.

– Мама, – позвал он и тронул выпяченные ноги в наморщенных шерстяных чулках. «Нянька», – вспомнил он, вдруг закричал от страха высоко:

– Мама, мама.

Он побежал в коридор, стал стучать к соседям. Это была все та же старая дверь в кабинет отца, и на мгновение ему показалось, что сам отец отворит ему.

Дверь отворил коротко остриженный молодой красноармеец или красный офицер во френче, за ним, с гитарой, стоял другой. Оба смотрели удивленно.

– Умерла, – повторял он растерянно. – Умерла.

– А чего вы, между прочим, кричите? – сказал красноармеец с гитарой. – Умерла, ну и умерла.

– Кто умер-то? – равнодушно осведомился коротко остриженный.

От его спокойного, слегка раздраженного голоса, Пашка пришел в себя.

– Моя мать умерла. Я не знаю, почему кричал. Извините. Он побежал наверх, к Тане Вегенер. За ним, стараясь, как он, шагать через ступеньку, забирались Катя и Костя.

Таня сказала, что с покойницей детям спать нельзя, чтобы все трое оставались наверху. Пашка, прижавшись лбом к стеклу окна, плакал безутешно. Вегенер с Катей несколько раз ходила вниз, натащила оттуда одеял, шубу, прорванный халат, полушубок, оставленный Николаем, узел с бельем, зачем-то самовар.

– Дядя Паша, муку надо взять, – советовала Катя. – Я все принесу, и крупы, я знаю, где у бабыньки кульки спрятаны…

Дверь к Маркушиным долго стояла открытой, покуда красноармеец с гитарой не выбранился: «Холоду нагоняют», и не захлопнул дверь со злостью. Таня всем троим постлала у себя на полу.