Последний медведь. Две повести и рассказы

– Лу-та! – вдруг ясно произносит Вера.

– Что?! Что она сказала?..

– Лу-та! – не без досады повторяет сестренка, еще выше задирая голову.

– Она смотрит на луну! – бабушка на седьмом небе. – Мне и в первый раз так показалось, а теперь уже нет сомнения, она сказала: "Луна!"

Что и говорить, ребенок, чьим первым словом вместо "мама", "баба" или "дай" была "луна", должен быть существом особенным. При всей своей ревности я, скрепя сердце, признаю это. Бабушка, наклонясь к Вере, от полноты сердца целует красноречивую внучку. Та в ответ мертвой хваткой вцепляется в ее шапочку:

– Ля-па!

– Шляпа! – кричу я, поневоле заражаясь общим энтузиазмом…

Иметь детей маме очень не хотелось. Она потому и родила меня так поздно, в тридцать пять, что надеялась вообще обойтись без приплода. Для нее с появлением ребенка захлопывался семейный капкан. Пеленки, кашки, сопли – ее брала тоска при одной мысли о них. В этой жизни превыше всего она ценила любовь и свободу, а к институту семьи относилась более чем скептически. В свои девятнадцать повстречав романтического одесского Казанову, двадцатисемилетнего говоруна, певуна и красавца, она полюбила в нем такую же вольную душу. Его перерождение в угрюмого домашнего тирана с домостроевскими наклонностями происходило так постепенно, что она не осознала подмену судьбы. Но дети… их бы она ни за что не стала рожать, вздумай он потребовать этого. Легко уступая в том, что ей казалось, не всегда справедливо, мелочами, она была бы поражена, в столь важном деле услышав его коронную, без звука "р" и все же рычащую фразу: "Я  сказал!"

Тут-то игра была бы проиграна, его власти пришел бы конец. А он, хитрюга, молчал, позволяя ей только догадываться о его мечте. Это была нежная, трепетная мечта. Ему мерещилось обновление, иная жизнь, добрая и мирная… как будто он был на нее способен.

Мамино великодушие не выдержало такой деликатности: она сдалась именно потому, что ее не атаковали. Из этого получилась я. За моим рождением последовало формальное заключение брака, фактически уже шестнадцатилетнего. Только с обновлением ничего не вышло. Убедившись в этом, отец стал поговаривать, что, мол, иное дело, если бы сын…

"Ладно, – решила мама. – Жизнь все равно испорчена, пусть будет второй".

Когда ее увезли в роддом и бабушка сказала, что у меня теперь есть сестренка, она родилась из маминого живота и ее скоро привезут, я за несколько дней намалевала огромную кипу рисунков. Больше, чем за всю остальную жизнь. И все об одном: я и моя сестра. Состоящие из палок и огуречиков, мы с сестрой, держась за руки, гуляли под деревьями, листва которых пестрела всеми цветами радуги, под чудовищным желтым пауком-солнцем, среди ни на что не похожих бабочек и птиц, мимо кривых, но тоже неистово разноцветных домиков. То были пейзажи рая, где наконец не будет одиноко.

А потом мама вернулась. Со свертком. В нем фыркало и корячилось сморщенное, красное, бессмысленное. От Пальмы и то было больше толку…

Рожденная мамой в сорок лет, уже явно последняя, Вера стала любимицей отца. К вящему его разочарованию не будучи мальчиком, она, чуть подросши, стала зато такой пленительной девочкой, что он преобразиться не преобразился, а помягчел. Она ласкалась и мурлыкала, как кошечка, и, едва научившись говорить, никогда не забывала предложить маме и папе разделить с ней ее конфетку, благо они всегда умиленно отказывались. А я, "великовозрастная дылда", не делилась. Мне казалось, это будет выглядеть заискиванием. И отец понимал, что я не жадная, дело в другом. Но он бы, возможно, предпочел, чтобы я была жадной, чем непокорной.

Покорность Веры была шаловлива и грациозна. Я подозревала, что она дурачит родителя. В ее широко раскрытых несравненных очах было уж слишком много невинности – хватило бы на целый сонм ангелочков. Между тем характер у этого миниатюрного созданьица был еще упрямее моего, кто-кто, а я об этом знала. Сестренка души во мне не чаяла, всюду таскалась за мной по пятам, но при этом не уставала добиваться, чтобы все было по ее. Я раздражалась, начала даже орать, чего со мной прежде не бывало:

– Отстань! Или принимай меня такой, как я есть!

– Почему? Только потому, что ты старше? – кротко лепетала малютка, а мне за этой кротостью чудились стальные тиски, из которых теперь век не вырваться.

– Нет, потому, что я могу без тебя обойтись, ясно?! Ты мне не нужна! Если я тебе не нравлюсь, обходись без меня тоже, пожалуйста! Занимайся чем угодно, только сама, одна!

– Не хочу одна, ведь у меня есть сестра. Почему ты такая злая? Папа, Саша меня гонит, не хочет со мной поиграть.

– Ты у меня дождешься! – рявкал отец.

И я, взбешенная, откладывала книгу, шла играть. Вера ликовала: ей казалось, что вот теперь все уладилось наилучшим образом. А на мои свирепые взгляды она плевать хотела.

Ей шел четвертый год, когда я свела знакомство с громогласной взъерошенной теткой, рыхлившей на совхозном поле какие-то посадки. Что именно она рыхлила, не помню, но главное, у нее была рыжая пузатая лошадь, впряженная в плуг. Тетка благоволила ко мне, находя меня забавной. Ей запомнилось, как в прошлом году они скирдовали с бабами солому, заодно убивая вилами попадавшихся на глаза мышей.

– А тут откуда ни возьмись ты! – хохоча во всю глотку, она хлопала себя по бокам и продолжала рассказывать, как будто меня там не было или я могла по малолетству эту «умору» забыть. – Как кто на мыша нацелится, ты на него прыг! И поди приколи его, когда тебя зашибить боязно! А ты знай зыркаешь кругом, боишься еще мыша пропустить! Уж мы с девками ржали, ржали…

– И-го-го! – отрывисто подтвердила лошадь.

– Можно мне на ней посидеть? – охрипнув от волнения, просипела я.

Еще похохотав, в восхищении от моей новой экстравагантности – похоже, она произвела меня в шутихи, тетка сказала:

– А чего? Полезай. Да погоди, подсажу.

И вот я восседаю на спине клячи, а та идет себе да идет вдоль борозды. Блаженство неописуемое, страха нет, хотя очень высоко, лошадь кажется ужасно толстой, а собственные ноги – слишком короткими, чтобы объять необъятное. Все это пустяки: главное, есть в жизни счастье.

От "палаццо" хорошо видно, как я красуюсь верхом. И я сверху вижу бабушку и Веру. Они стоят и, заслоняя глаза ладонями, смотрят на меня.

Прощаясь, я с надеждой спрашиваю новую приятельницу:

– А завтра можно опять прийти?

– Пондравилось! – баба заливается хохотом. – Да приходи, чего.

Что такого уж интересного было для меня в этой кляче, которая тащилась по прямой из конца в конец поля, поворачивалась и тем же равномерным унылым шагом плелась обратно? Не сумею объяснить: сама не знаю. Но только я буквально голову от нее потеряла. Все в ней, даже явная безотрадная старость, трогало меня и восхищало, должно быть, потому, что в отличие от молодого резвого коня это животное не наводило на меня робости, хоть и было таким большим. Мне уже казалось, что я всегда теперь буду кататься на этой прекрасной лошади, она ко мне привыкнет, и, может быть, придет день, когда мне позволят сесть на нее без плуга, проскакать полем и лесом… О том, как скачут, бедная скотинка, верно, давным-давно забыла, зато моя фантазия уже неслась галопом.

– А меня возьмешь поехать на лошади? – требовательно спросила Вера.

– Ты что? Нельзя! Ты маленькая! – почуяв опасность, я попыталась пресечь ее в зародыше. Но где там!

– Я же не одна буду, а вместе с тобой. Я хочу! Ты нарочно.., – сестра энергично дипломатически заревела.

– Так! – на пороге стоял отец в самом неблагоприятном расположении духа. – Опять маленькую обижаешь?

– Саша сама на лошади катается, а меня не берет! – пропищала Вера.

Это был конец. На чело отца набежала грозовая туча:

– Какая лошадь? Кто позволил?

Объяснять, что лошадь смирная, что ее вела в поводу знакомая тетя, не имело смысла. Преступление было налицо: его не спросили. Выкручивая мое ухо, отец прорычал:

– Не сметь подносить мне сюрпризы! Про лошадь думать забудь!

Удар был сокрушительный. Боясь, как бы не заплакать при них, я забилась в укрытие между сараем, забором и кустом желтой акации. Слез не было, но в горле торчал ком размером с хороший булыжник. Существование утратило смысл. Стало так плохо, что я вместо того, чтобы растравлять свое горе, с болезненным любопытством промеряя его глубину, испугалась и стала искать утешения:

– Жила же я раньше без лошади. Значит, проживу.

Раз десять повторив про себя эту сентенцию, исполненную тухлого благоразумия, я почувствовала, что лекарство омерзительно, но помогает.

Зато теперь лошадиная лихорадка овладела Верой. Она только коней и рисовала, только о них и говорила, а малышовая книжка, на одной из страниц которой изображалась деревянная лошадка-качалка, так всегда и лежала открытая на этой картинке.

Показывая ее отцу, Вера спрашивала самым умильным голоском:

– Папа, ты мне купишь такую лошадь?

Мне в подобном случае он сообщил бы, что денег не печатает. Я уже лет с трех приучилась не давать ему поводов для этого столь же справедливого, сколь неприятного заявления. Но Вера была любимицей, и он снисходительно посмеивался:

– Куплю.