Последний медведь. Две повести и рассказы

Последний медведь. Две повести и рассказы
Ирина Васюченко

Проза Ирины Васюченко доставит подлинное наслаждение ценителям современной русской литературы. Мастерское владение словом и материалом, глубокий психологизм, изумительно точные детали – и при этом никакой вычурности, органичная естественность сюжетов и живые, узнаваемые персонажи. И даже когда автор привносит в повествование мистический элемент – он ничуть не разрушает жизненной правды. В таинственном литературном мастерстве талантливый писатель Ирина Васюченко вышла на новый уровень.

Последний медведь

Две повести и рассказы

Ирина Васюченко

© Ирина Васюченко, 2021

ISBN 978-5-0055-6182-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Автопортрет со зверем

1. Фонтан и туфли

– А кто это такой серьезный? Ну-ка, ну-ка, дай на тебя посмотреть! Большая, прямо невеста! Скоро замуж выдавать будем! Хочешь замуж, признавайся?

– Нет.

– Притворяешься! Невеста всегда замуж хочет, подтвердите, дамы!

– Не дразните ее, она же стесняется, сейчас заплачет, бедненькая!

– Я не заплачу.

– Ого, какая! Гордая, значит? А лет тебе сколько?

– Три года.

– Все знаешь, молодец. А вот скажи, что ты сегодня во сне видела?

– Фонтан и туфли.

Они аж взвыли от восторга, орда чужих, про которых бабушка успела сказать девочке, что все это ее дяди, тети, кузины и их друзья, которые приехали в гости. Почему они так орут? Куда подевалась бабушка? Ох, как же их много! Они кажутся огромными: душистые нарядные женщины, полуголые подвыпившие мужчины в пижамных штанах. Без малого полвека спустя они стоят передо мной, как живые, разве что угол зрения странный, снизу – от этого в глаза лезут все больше подбородки, бюсты, животы. А девочки не вижу. Ее я знаю только по фотографии: лобастый наголо стриженый карапуз смотрит оттуда с упрямой задумчивостью. Но поскольку этим карапузом была я сама, должна засвидетельствовать, что видимость обманчива. Мыслей не было. Их еще долго не будет. Но ощущения… Они так сильны и ярки, что языком детства их не перескажешь. К тому же ребенок, растущий, подобно мне, в окружении взрослых, и не знает никакого детского языка. Важная, старомодная бабушкина речь для меня на четвертом году жизни так же естественна, как для питомцев яслей их "нетушки" и "фигушки".

Итак, я оглянулась, ища, куда бы улизнуть. Между роскошной перезрелой блондинкой в пестром халате до пят и пузатым весельчаком, который приставал ко мне больше всех, такой просвет имелся. Сквозь него я увидела садовую дорожку, усыпанную желтым песком, угол большого белого дома в резных завитушках, цветущий куст жасмина. Внезапно из-под куста величественно выплыло нечто золотое, сказочно сверкающее на солнце. Зверь пересек дорожку неторопливо, важно, словно и не было здесь этой галдящей взбудораженной компании. Кошка? Неужели это чудо – родная сестра обычных уличных мурок?

– Кто это?

– Пушка.

– Неправда! Пушка – то, из чего стреляют.

– Ха-ха-ха! Она и это знает! До чего ж умный ребенок, все-таки наша порода! Сперва, видишь ли, все подумали, что она кот, назвали Пушок, а котик нам котяток принес, вот и оказалось, что это Пушка. Пятерых выстрелила!

– Леня! Она же как-никак ребенок, ну зачем об этом?..

Стройная смуглянка, та самая, про которую бабушка говорит: "Алла – твоя кузина", сдавленно хихикает, потом кричит кому-то, смотрящему из окна:

– Вова! Липочка! Идите сюда, тут дяди Колина малышка такие вещи говорит! Как ты сказала, детка? Что тебе снилось?.. Но сначала поцелуй дядю Вову и тетю Липу, они тебе родня.

– Зачем мне их целовать? Я к ним совершенно равнодушна.

Лица вытягиваются, и шелестит над головой неприязненный шепоток:

– М-да… Однако… Воспитание…

Я не хотела их обидеть. Почему, стоит мне заговорить, чужие всегда или хохочут, или злятся? Ну, наконец отстали, разбрелись. Можно заняться делом, промедления не терпящим: отыскать Пушку. Проверить, не померещилась ли эта невиданная золотистость, эта плавность и независимость. Я обошла огромный сад, заглядывая под низко спускающиеся ветви голубых елей и раздвигая заросли высоких цветов, пробежала по березовой аллее – кошки нигде не было. Наверное, она в доме. Но дом полон гостей, они снова начнут…

– Эй, кнопка, поди-ка сюда! Иди-иди, не съем. Тут про тебя чудеса рассказывают. Выкладывай дяде Васе начистоту: ты во сне что видела?

– Фонтан и туфли.

– Гм, действительно… Ну ладно, гуляй, выдумщица. Свободна.

Значит, они считают, что я придумала свой сон, и это им смешно. А мне и в самом деле приснился фонтан. Он был сух, безжизнен: огромная серая тарелка с железной трубкой в середине и плоским пыльным ободком, на котором стояли ветхие стоптанные домашние туфли. Из-за этих людей придется помнить сие унылое видение до конца дней. Позднее я соображу, что, вероятно, нечто похожее попалось мне на глаза в Харькове, в той покинутой жизни, из которой память не удержала почти ничего. Мерещились, как в сумерках, смутные очертания чего-то большого, угловатого – домов, что ли? А еще было стихотворение Надсона, которое мама, не умевшая петь, монотонно декламировала, усыпляя свое, как ей представлялось, совсем еще бессмысленное чадо:

На полдень от нашего скудного края,
Под небом цветущей страны,
Где…

Нет, даже потом, когда подрасту, стану сходить с ума от стихов и научусь запоминать их километрами, эти строчки, как заколдованные, будут ускользать, хотя в душе поныне что-то отзывается на их баюкающий размер. Но было там дальше про скалы, "прибой средиземной волны", а потом еще какие-то фонтаны, и уже помня, что на самом деле стихи называются "Могила Герцена", я просила сквозь дремоту:

– Мама, про фонтан…

Впрочем, догадавшись – что было бы чудом – о связи между своей давнишней колыбельной и сновидением, имевшим такой негаданный успех, я все равно ничего не стала бы им объяснять. Не хотелось. И все тут.

Где же Пушка? Она такая… такая…

Встав под жасминовый куст и оттуда, по известному человечьему обычаю начиная танец "от печки", я попробовала пройтись по дорожке так же величаво и грациозно, как это недавно сделала кошка. Но сразу почувствовала: пытаться подражать совершенству нелепо. Вряд ли я точно понимала тогда это слово, хотя в бабушкином лексиконе оно, безусловно, присутствовало. А впечатление было именно таким – совершенным. Что до меня, кроме свежих и поразительных, я ведала уже кое-какие привычные ощущения, и среди последних успело надежно закрепиться ощущение собственной неуклюжести. Где уж тут с Пушкой тягаться… Ох, да вон же она!

Золотой зверь восседал на глухом высоченном заборе. О том, чтобы дотянуться, притронуться, погладить нечего было и думать. Я стояла внизу и, задрав голову, глазела на Пушку, пока шея не затекла. Вид забора меня не удивил. В Харькове мы жили на улице, где не было деревянных заборов, и я думала, что им положено быть такими. Только потом, начав выходить за пределы этого неуютного земного рая, где среди резвящихся гостей и цветущих клумб почему-то было так скучно, я заметила, что в поселке неподалеку заборы совсем другие. А этот монстр – он претендовал не больше не меньше как на сходство с кремлевской стеной! Обнеся им свою дачу, мой дядюшка, крупный ответработник, кроме свойственного ему дурного вкуса, проявил прискорбную непредусмотрительность.  Сооружение это вместо ожидаемого трепета внушало местным жителям предположения игривые и непочтительные. Поговаривали, будто такой забор понадобился потому, что тетка, неистовая блондинка со следами былой неотразимости, помешана и, выбегая в сад нагишом, беснуется там. Слухи эти, возможно, не без умысла, косвенно поддерживала домработница Дуся, хитрая и наглая деревенская старуха. Надо было слышать, каким сложным тоном она говорила, к примеру, совхозному пастуху:

– Отгони-ка стадо подальше. Барыне воняет.

Тут все было: и насмешка над вздорной "барыней", и что-то заговорщицкое, намекающее: "Мы-де с тобой, малый, одного поля ягода", и тут же кичливый вызов: "ан гляди, какой между нами заборище!" Если здешние хозяева и их столь же привилегированные гости казались скорее дико самодовольными, чем злыми, то эта женщина была создана из злобы, ставшей плотью. Тетка, чувствуя это, да и зная, что Евдокия ее обворовывает, временами гнала "дрянь неблагодарную" вон, но вскоре принимала обратно, ибо никто, кроме Дуси, ее обхождения вытерпеть не мог. Злые языки врали лишь наполовину: она и в самом деле частенько бесновалась, но одетая, вся в голубых либо розовых рюшах. В гневе она вопила так, что подвески на люстре звенели, а когда однажды повздорила с моим отцом, дуэт брата и сестры (его баритон стоил ее сопрано) едва не обрушил стены. Домработниц разъяренная тетка, не чинясь, хлестала по щекам. Но тут же отходила, начинала распространяться о том, что, в сущности, она тоже совсем простая баба, "а ты, Дусенька, мне как родная… поди-ка налей нам по рюмочке, и давай поцелуемся. А что, скажи, ведь есть у меня КОП на голове? Как подумаешь, чего добилась! – тут она обводила комнату широким победительным жестом. – Стоило жить, чтобы умереть в таких палатах!"

Зная жгучий темперамент сестры, равно как и особые свойства "копа на голове", отец очень не хотел жить с ней рядом. Мама желала этого соседства и того меньше. Но родичи настаивали. С тех пор, как появилась дача, из Москвы понеслись письма с неправдоподобно бурными изъявлениями сестринских чувств, а маме еще и сулили работу по специальности в системе, где царил дядюшка. Проматывая громадные суммы на приемы, обстановку, наряды, эта чета в иных случаях страдала отчаянным скупердяйством. Им претило тратиться на сторожа. Да и как доверить столько добра постороннему пьяному деревенщине? Оставлять хоромы на всю зиму без присмотра тем паче не с руки. Иное дело родня: тут и надежно, и бесплатно, и есть повод похвалиться благодеянием.

– А в этой сторожке, – говаривала тетка, стоя с гостями на балконе второго этажа и картинно указуя вниз, на низенькую дощатую хибарку, – будут жить Коля и Марина. Уж такой я человек: мне для своих ничего не жалко! Душа у меня русская, широкая, я щедрость люблю! – Эту сцену на теткиных поминках, лет без малого сорок спустя, с ядовитым умилением заклятой подруги вспомнила одна из приятельниц покойной.

Привычная к победам, тетушка и на сей раз добилась своего. Помог ей в этом мой рахит. Подвальная комнатка, где мы жили в Харькове, была сырой и холодной. Я стала чахнуть, а переезд сулил чистый воздух и полтора гектара чудного сада, где дитя сразу оживет.

Скрепя сердце, родители решились. И вот я слоняюсь по саду, высматривая повсюду сияющий хвост Пушки. Она не желает меня знать. Она вообще презирает род людской и, пресыщенная, даже покормить себя позволяет лишь в виде особого одолжения. Правда, есть еще Пальма, серая, мелкая беспородная собачонка, странно похожая на домработницу Дусю. Пальма примечательна тем, что любит, подкравшись на брюхе, неожиданно вонзить зубы в чью-нибудь беды не ждущую пятку. Что самое поразительное, ей ни разу не случилось ошибиться в выборе. Среди множества пяток она облюбовывала те, чьи владельцы были мелкой сошкой, случайно затесавшейся среди вельможных гостей. Не станет же шофер, парикмахер или приглашенная из милости застенчивая подруга чьего-нибудь детства поднимать шум из-за какого-то укуса!