Дневник из преисподней

Дорога в Са Арэт вела через тот злополучный город Саэрли, где меня пытались убить. Саэрли на самом деле был чем-то вроде отдельного населенного пункта, территория которого фактически входила в границы Са Арэта.

Тем утром мы проследовали через основную улицу Саэрли и через знакомую площадь города на большой скорости, распугивая и разгоняя первых появившихся прохожих. И количество воинов милорда, сопровождавших нас, увеличилось по сравнению с обычным числом вдвое.

Рядом с милордом на этот раз следовал сэр То Ан Лис, в полной мере оправдывающий свое имя. Молчаливый и абсолютно незаметный, он был на редкость внимателен к мелочам, ускользавшим от обычных людей. Его талант дополняли сильно развитая интуиция и способность предчувствовать опасность. Он нередко призывался милордом, а во время войны не покидал свиту Магистра, и насколько мне было известно, сэр Лис дважды спасал жизнь своего господина. Мне в подробностях рассказал об этом дядюшка Кэнт.

Жизнь в городе уже успела пробудиться и к моменту нашего прибытия бурлила вовсю. Люди куда-то спешили или не спешили, но все направлялись по каким-то делам с видом занятым и целеустремленным. Кто-то усердно отвешивал поклоны при виде милорда и его сопровождения, кто-то спешил убраться с нашей дороги, кто-то делал вид, что его наши дела не касаются, но сам милорд совершенно не обращал внимания на окружающих людей.

Мы прошлись по торговым рядам и остановились возле неприметной лавки господина Ли Таэра. Милорд говорил мне, что это лучшая ювелирная лавка во всей стране, одновременно торгующая оружием столько лет, сколько было самому городу. Владельцем оказался очень почтенный и абсолютно седой человек, однако назвать его стариком просто язык не поворачивался, и судя по его добродушной реакции, милорд нередко посещал его дом и явно не уходил с пустыми руками.

– Ваш заказ готов, милорд. Сейчас его принесут! – Господин Таэр произнес это с чувством собственного достоинства, слегка склонив голову перед милордом.

Я почувствовала тревогу и постаралась стать еще незаметнее, ретировавшись к маленькому столику для гостей, находившемуся в самом дальнем и почти неосвещенном углу лавки. Анжей заметил мой маневр и покачал головой, полагая его излишним, но я оставалась в своем убежище все то время, пока милорд внимательно изучал содержимое длинной коробки, врученной ему. По всей видимости, он остался доволен и даже улыбнулся, когда мы выходили.

В городе мы больше не задерживались, не считая небольшой остановки на перекрестке двух улиц, где пытались разъехаться и неудачно задели друг друга повозки с товаром.

Заминка была недолгой, но вынужденная остановка заставила меня более внимательно вглядеться в лица людей, останавливающихся на тротуарах, а также глазевших на нас и на произошедшее дорожное происшествие.

Я даже не поняла сначала, почему взгляды некоторых из них были прикованы именно ко мне, а не к милорду, пока не осознала их значение. В глазах людей я увидела презрение и на меня словно откровение снизошло. Меня не только презирали, но и ненавидели, и это не было моим воображением или фантазией. Я как будто их мысли читала, прикасаясь к чувствам и эмоциям, следуя тенью за их желаниями.

Мне стало совсем нехорошо, когда мелькнула определенно здравая мысль: я не способна любить ненавидящих меня людей. Мысль последующая была следствием предыдущей – милорд это понимал и именно в этом состоял его замысел. Иначе зачем тащить меня за собой в Са Арэт, да еще и сэра Лиса прихватив? И кому из нас, интересно, грозила опасность?

Когда мы выбрались из Са Арэта и свернули на западную дорогу, чтобы снова не проезжать Саэрли, милорд заговорил:

– Жители Са Арэта не отличаются любезностью. Не следует обращать на них внимания, Лиина.

Я пыталась сдержаться, но не смогла:

– Им сказали правду или намекнули на что-то вроде: «Она требовала смерти мальчишки, и милорд согласился с нею!»?

Наши взгляды пересеклись, и милорд улыбнулся в ответ на мой сарказм:

– Вы думаете, что народу Элидии нужна правда? Они знают о неудачном покушении на вас и вряд ли для них имеет значение, кто убил, если убили из-за вас.

Я почти ненавидела его в эти мгновения, а затем вдруг резко остыла и сказала то, что, действительно, думала:

– Юношу звали Альмэон. Он хотел меня убить и был честен до конца в своем стремлении. И он не боялся смерти. Вы же, милорд, используете меня, зная, сколь безразлична мне моя репутация. Мое знание о себе и мнение народа Элидии разнятся благодаря вашим действиям, но вы должны понимать, что ненависть к врагам и любовь к друзьям определяет не репутация человека, а его выбор.

До самого замка никто не проронил больше ни слова, но пообедали мы вместе. Несмотря на наши разногласия, милорд был очень милым за обедом и развлекал меня, снова став самым обаятельным и привлекательным мужчиной в моей жизни, способным увлечь любую женщину в этом мире, да и во всех остальных мирах тоже. Самое поразительное, – если милорд и играл, то никогда не переигрывал, не фальшивил и не драматизировал. Более того, он был настолько романтичен и увлечен своей игрой, что вслед за собой увлекал и меня.

За обедом он рассказал мне о своем детстве, по крайней мере, то, что он помнил о своей настоящей матери, которую, как и я, потерял слишком рано. Таким я его не боялась, не считая известного чувства тревожной бдительности, затаившегося где-то глубоко. И милорд удивил меня в тот день, потому что преподнес подарок – оружие, за которым мы ездили в город Са Арэт.

Длинная коробка скрывала в себе изумительную в своей смертоносной красоте шпагу. Это было не просто оружие, а очень дорогая смерть, на изготовление которой понадобилось время и мастерство. Милорд подарил мне не украшение, а холодное оружие, во все времена и всегда выступающее символом смерти, и я оценила значение его подарка. Такой же подарок преподнес мне и Дэниэль, но его кинжал был символом защиты. Подарок милорда намекал на другое…

Каждый, кто хоть раз прикасался к холодному боевому оружию, испытал определенные чувства. И я не могу утверждать, что они подлежат разделению на хорошие или плохие, правильные или неправильные. Все они – естественные для человека, взявшего в руки смертоносную сталь.

Оружие раскрывает человеку истину о самом себе. Стоит только прикоснуться к боевому оружию и желание применить его силу возникает независимо от целей, сформулировать которые, возможно, еще только предстоит. И кто воспротивится этому?

Ощущение силы пьянит, желание разрушения таится в подсознании, а чувство благоговения сродни дружеской привязанности к этим смертоносным игрушкам. Никогда в своей жизни я не встречала человека, способного отбросить оружие, как горячий уголек, нестерпимо жалящий руки. Человечество никогда не сможет жить в мире, ибо, чтобы добиться мира, надо уничтожить все человечество. И кому, как ни человечеству сыграть самую главную роль убийцы, будучи палачом и жертвой одновременно. И я не исключение из правила, ибо оружие вызывает во мне те же самые эмоции. Оно притягивает меня и рука, ощущающая его холод, никогда не дрожит.

Пусть я не оружейный мастер, но понять, сколько сил было вложено в создание этой шпаги, я могла. Легче обычной, она была приспособлена для моих не слишком широких ладоней и не слишком сильных пальцев. Смертельная сила, изящная красота, безумно дорогой подарок. Хорошее оружие ценилось в этом мире больше, чем человеческая жизнь, и за него отдавали не только деньги. Оружие дарили в знак преданности, особого расположения, покровительства и привязанности. Оно скрепляло клятвы и обещания, являлось символом власти, смерти, дружбы и даже любви.

Я приняла дар с благодарностью, однако проглотила рвущийся наружу вопрос. Что бы я стала делать, скажи вдруг милорд правду о смысле этого подарка?

Обед завершился в исключительно приятной атмосфере. И задним числом я понимаю, какое сильное воздействие оказал на меня подарок милорда. Неискушенная в любви, дружбе и ненависти, моя душа не могла не подчиниться милорду, и он увлек ее за собой на все последующие бесконечные дни и недели.

Мы снова вернулись к занятиям, но милорд изменил их содержание. Он не только учил меня сам, но и привлекал к обучению сторонних учителей. Он добавил к моему боевому арсеналу еще несколько видов холодного боевого оружия и увеличил физические нагрузки.

Я немного похудела, но взамен приобрела мускулы, гибкость, быстроту и что-то похожее на выносливость и силу. И еще я очень уставала. Даже природа вокруг казалась мне совсем иной, пока однажды до меня не дошло, что лето уходит, и вместе с ним умирают цветы в саду и листья на деревьях. По ночам стало намного холоднее, а днем приходили долгие, нудные и серые дожди.

Однажды милорд предложил сделать перерыв в наших занятиях, и я с радостью согласилась. Я почему-то всегда с радостью соглашалась на любое предложение ничего не делать. Пытаясь оправдаться перед собой, я убедила себя в том, что в глубине каждого человека прячется заросшая паутиной и мхом Ее Величество Лень. Для нее не имеют значения возраст и воспитание. Она непобедимая, вечная и бессмертная. И я иногда позволяла ей всецело завладевать моим телом.

Не знаю почему, но лень обладала способностью отключать меня от разрушающего воздействия внешнего мира, окружающих людей, собственной работы. И тогда я переставала что-либо делать, куда-то торопиться, даже говорить с людьми. Я могла часами просиживать в кресле с книжкой в руках или смотреть на облака; лежать на диване в обнимку с подушкой и грезить о неведомых мирах; смотреть на ночные звезды, пока не закроются глаза или просто глядеть в потолок, не думая ни о чем. Меня не мучала совесть и я ощущала приятное безразличие ко всем текущим делам, и мне было все равно, что происходит за пределами моего собственного «я».

Как это ни странно, но мгновения лени для меня были самыми созерцательными, и дождь зачастую являлся непосредственным виновником подобного состояния. Именно поэтому я любила его и не любила одновременно. Во время дождя с самого детства можно было ничего не делать, и никто из взрослых не обращал на это внимания, словно мое безделье было вынужденным.

Застыв у окна, глядя, как капли ударяются сначала о землю, а потом о лужи, я мечтала о том, чтобы дождь никогда на кончался. В такие часы мое тело, обожающее бездельничать, и моя совесть, недовольная этой любовью, достигали полной гармонии и взаимопонимания. Дождь был моим алиби перед собственной совестью. Я радовалась безделью, и совесть меня не тревожила, понимая, что во время дождя никто не выходит на улицу, не копается в огороде и не работает в поле.

И все же я любила дождь не только за это. Меня привлекали его монотонность и шелест листьев, о которые ударялись капли дождя; раскаты грома и молнии, вызывающие чувство восторга и вызова собственному страху; запах воздуха, пропитанный озоном и свежестью. Капли дождя ударялись о ладони – теплые, как парное молоко, и прозрачные, как горный хрусталь, и мне хотелось наполнить ими огромный стеклянный кувшин и выпить его без остатка. Обычно я делала лишь пару глотков и понимала, что во вкусе дождя нет ничего божественного, но мне все равно снова и снова хотелось сделать еще несколько глотков. В такие минуты я становилась философом, и мне раскрывались тайны, недоступные в обычном состоянии, посещали мысли, ранее не приходившие в голову никогда. Мне казалось, что дождь идет только для меня, и в целом мире существуем лишь мы вдвоем.

Но в мире милорда осенний дождь шел совсем по-другому. Он не шел, а моросил: нудный, холодный и бесконечный. Он почти не шумел, не шуршал о листья и не стекал непрерывными ручьями по стеклам окон, крышам домов и веранд. Он, словно липкая паутина, неприятно касался лица и ладоней, и не дарил свежести. Он не усыплял, как добродушный кот, мурлыкающий колыбельную под боком, а просто раздражал, ужасно меня раздражал.

Именно в такой день, не задавшийся с самого утра, посыльный принес письмо от Учителя. Из короткого, но емкого послания, я узнала о смерти Грэма и покушении на принца Дэниэля. Я никогда раньше не понимала, что чувствуют люди, способные предвидеть будущее, как не понимала и того, что они ощущают, если предпринятые усилия изменяют его. Думаю, я так и не узнаю этого, потому что единственным чувством, овладевшим мною, была всепоглощающая ярость.

Швырнув первый попавшийся твердый предмет в огромное зеркало, занимавшее чуть ли не треть библиотеки и каким-то непостижимым образом делавшее ее в два раза больше, я с чувством полного удовлетворения наблюдала, как осколки стекла рухнули на пол. И мне было наплевать на те тысячи несчастий, что они сулили. Я даже не заметила первое из них – глубокий порез на правой щеке, задевший кровеносный сосуд. Я очнулась только тогда, когда кровь заструилась по шее и пропитала рубашку на груди. На развернутой ладони кровь казалась рубиновым вином – такой темной она была.

Кровь покидала мое тело, смешиваясь с гневом, подкравшимся ко мне, словно бешеный пес, оскаливший зубы. В первый раз за все время пребывания здесь я потеряла контроль над собой, поглощенная сильной яростью. Ее воздействие на мой разум было опасным и разрушительным. Именно в этот момент я увидела свое отражение в осколках зеркала и встретилась с глазами совершенно незнакомого мне человека. И тогда последние оставшиеся в раме части некогда огромного зеркала разлетелись вдребезги, разбитые окровавленным кулаком. Искаженное лицо, охваченное гневом, было моим, но оно несло на себе отпечаток тьмы, и я поняла, что милорду удалось очень быстро и легко уничтожить во мне что-то светлое, казавшееся мне прежде незыблемым. Глядя на изуродованные останки зеркала, я не узнала себя, и именно это привело меня в чувство.

Кровь не останавливалась, и я отправилась за помощью к дядюшке Кэнту, заменявшего нам доктора при несерьезных ранах и царапинах. Увидев залитую кровью одежду, он даже спрашивать меня ни о чем не стал, а быстро остановил кровь и перевязал голову. Разобравшись с моим порезом, он также вручил мне довольно большой кусочек желто-красной смолы, напоминавшей по цвету янтарь, но мягкой, словно глина. Она размягчалась в руках от человеческого тепла и обладала свойствами регенерации и скорейшего заживления ран. Я слышала о ней, но никогда не держала в руках, и знала, что даже небольшой кусочек стоит довольно дорого в мире, где совсем недавно основным занятием всего населения была гражданская война. С того дня я никогда не расставалась с этой живительной субстанцией, имевшей странное название Фаара, с ударением на второй слог. Я спрятала ее в потайном кармане собственной куртки и никому об этом не сказала.

Общение с Кэнтом успокоило меня, но видеть милорда я не могла и потому заперлась в своей комнате. Облюбовав любимое кресло, я неторопливо раскачалась, закрыла глаза и постаралась успокоиться.

Я нисколько не сомневалась в том, кто послал убийцу во дворец Дэниэля, и действия Магистра свидетельствовали о его готовности нарушить негласный договор с собственным братом, а вместе с ним и шаткое равновесие этого мира, давно балансирующего на грани войны. И мое присутствие в замке милорда становилось абсолютно бессмысленным.

Мастер был прав! Милорд вел свою игру и одновременно играл с нами. Дэниэль не просто возложил на меня власть и ответственность, он объявил меня равной ему, а это автоматически влекло наследование трона после его смерти. К этому я была не готова. Я не задумывалась над этим вообще, ибо не понимала до конца отношения между братьями. Но я и предположить не могла, что милорд способен подослать наемного убийцу. Даже отпуская Грэма, я была уверена, что мои сны – всего лишь плод моих фантазий и подсознательного беспокойства. Но затем я подумала, что кладбищами, где похоронены дети, погибшие от рук своих родителей, и родители, принявшие смерть от своих детей, можно опоясать весь земной шар, возможно, и не один раз. Почему же нужно делать исключение для братьев? Кровное родство не исключает убийства.

Мастер никак не комментировал изложенное в письме, но это говорило только об одном – он изложил факты, а составить заключение, сделать выводы и принять решение предложил мне. И сейчас передо мною стояла одна дилемма – остаться или вернуться?

И в том и в другом случае мы проигрывали, ибо мое возвращение не препятствовало милорду предпринять еще одну попытку взамен неудавшейся. К тому же мое стремительное бегство легко расценивалось, как обвинение милорда в организации покушения, а без доказательств – это было обвинение, оскорбляющее честь и достоинство Великого Магистра.

Как официальное лицо, гостившее у него, я не могла разбрасываться обвинениями, порождающими даже не дуэльные поединки, а войны. В своем письме Мастер не выдвигал никаких предположений именно потому, что любой прочитавший письмо до меня не должен был иметь оснований для ответного обвинения принца Дэниэля в оскорблении чести милорда.

А потом я вдруг подумала, что если бы покушение на Дэниэля увенчалось успехом, то я была бы уже мертва. Я даже вспотела от одной только мысли об этом. Одним ударом уничтожить принца Дэниэля и его наследника – это было в стиле милорда, и мне стало понятно значение его подарка. Он дарил мне смерть, но вряд ли подозревал, что Грэм вернулся к Дэниэлю из-за меня и потому задуманный план провалился.

В то же время милорд прекрасно знал, что без железных доказательств публичных обвинений со стороны Дэниэля не последует. Убийца мертв и ничего не скажет, значит, доказательств нет. При таких условиях брошенное милорду обвинение – все равно, что прямое оскорбление его чести и хороший предлог для начала войны. Но даже при наличии косвенных улик Дэниэль вряд ли выдвинет обвинение, как бы ни была задета его честь.

Подобное обвинение равнозначно вызову на поединок, а все поединки этого мира продолжались вплоть до того момента, пока не умрет один из поединщиков или оба. Дэниэль не мог убить родного брата и я понимала это также хорошо, как и Мастер. Я только не знала, связано ли это с вопросами чести самого принца Дэниэля или он испытывал родственные чувства к своему родному брату.

К вопросам чести в мире милорда относились слишком щепетильно, и всех нюансов подобного отношения я так и не смогла понять до конца, как не смогла окончательно усвоить, что, собственно говоря, в этом мире считается честью. Я и со своей-то честью не особо разобралась. Но я хорошо выучила историю этого мира и ее поворотные моменты, напрямую связанные с гибелью того или иного участника поединка. И история знала немало примеров, когда клевета или недоказанное обвинение приводили к мелким, а то и крупным военным стычкам между двумя державами, или смертельным поединкам между королями. И даже орлы не являлись исключением. В этом мире клятву верности давали своим королям, и армия служила не стране и народу, а своему правителю или его наследнику. В случае их смерти народ и армия переходили под покровительство завоевателя. Поэтому история знала немало примеров боевых поединков между правителями, приводивших к смерти одного из них, а также фактическому окончанию войны.