Спрессованные в алмазы

Давид, с выступившим на верхней губе потом, слушал не сводя глаз с её побледневшего лица, на котором, как сполохи, сверкали огнём глаза, большие

миндалевидные чёрные глаза Наргиз, – и постепенно

выражение его лица менялось, и он стал похож

на прежнего, «доамериканского» Давида.

– Наргиз, а ты стала настоящей красавицей, – ти-хо произнёс он. – Мне… очень… жаль…

– А мне – нет.

Во дворе уже шумели гости. С громким смехом они

проходили в дом и рассаживались за накрытые столы.

Наргиз быстро поднялась к себе в комнату – её позовут к гостям, когда она должна будет сказать формаль-ное «да» и протянуть руку для кольца. Вот и для неё

настал момент истины, который даст ответ на вопрос – кто она и что из себя представляет. Будет ли

она и дальше прятаться за паутиной оцепенения в без-опасной сытости или поступит честно и выйдет навстречу болезненным ударам.

Её позвали, она вышла к гостям, стараясь сдержать

слёзы волнения и дрожь. Холодный пот, разом по-16

крывший всё тело, назойливым зудом, казалось, разъ-едал её. Она посмотрела на смеющееся счастливое ли-цо отца, и у неё потемнело в глазах. Как из-под земли

дошли слова:

– Ну что скажешь, дочка?

Она нашла глазами Давида и, глядя в его круглое

лицо с убегающим взглядом, сказала:

– Я не люблю Давида. И никогда не смогу полюбить человека, который способен бросить страну, мать, отца в трудный час. Завтра он точно так же бросит жену и детей. И найдётся тысяча объяснений для

обыкновенного малодушия и трусости.

Она закрыла глаза, задохнувшись от накатившейся

волны внезапно наступившей тишины. Услышала веж-ливый скрип стула. Это был Давид. Он молча ушёл.

За ним так же тихо стали подниматься остальные. Через десять минут в зале не осталось никого, кроме неё

и близких.

Отец всем сделал знак выйти, но Левон остался.

Отец молча встал из–за стола и направился к Наргиз.

– Папа, я всё объясню, – срывающимся голосом

начала Наргиз.

И не закончила. Пощёчина согнула её пополам.

– Убери руки с лица! Быстро! – заорал Акоп Левонович.

Наргиз убрала руки и попыталась выдавить члено-раздельно:

– Он… мне сказал…

И вскрикнула от боли – другая сильная пощёчина

свалила её наземь. Левон бросился к отцу, схватил его

17

за руки. Тот, вдруг обмякнув, со стоном приник к сы-ну:

– Какой позор! Дегенератка… Вот что наука делает

с женщинами… Книги, аспирантура… Они их превращают в гадюк. Я же спросил её, хочет она замуж или

нет. И эта змея сказала: «Я согласна».

Последовали трёхэтажные ругательства в адрес

Наргиз, жены, тёщи и родни по женской линии. Наргиз вдруг стошнило. И отец тут же встал и быстро

ушёл. Левон, бросив на сестру злой взгляд, пошёл бы-ло за ним, но потом вдруг остановился и раздражённо

спросил:

– Что тебе сказал Давид?

Наргиз опять стошнило, и она зашлась в кашле. Левон вышел, хлопнув дверью. Наргиз, шатаясь, встала

и поднялась к себе в комнату. В доме будто только что

кто-то умер. Слышался приглушённый плач матери.

Вот уж кого Наргиз сейчас хотела видеть меньше

всего. Ограниченная и истеричная, с замашками «кня-гини», вышедшей из «грязи», мать никогда не понимала свою дочь, изводя её придирками и упрёками, будто

мстя дочери за её отличную учёбу, свободный английский и безукоризненный русский, самобытность, тон-кую натуру и раскосую, смуглую красоту.