Вы меня не знаете

2

11:28

До того как меня арестовали по подозрению в этом убийстве, у меня была работа. Ну, не такая работа, где тебе платят зарплату и все такое, но у меня было дело, которым я зарабатывал на жизнь. Но я не бандит, я тачки продавал. Машины. Я их обожаю. О них я знаю больше вас и вообще кого угодно. Мне нравятся старые тачки. Нравятся новые тачки. Нравятся тачки с восьмицилиндровыми двигателями, с безнаддувными, с турбонаддувом.

Короче, я вот что понял: большинство из тех, кто продают свои машины, понятия не имеют, что они продают. Одна девчонка думала, что продает старый «воксхолл-карлтон» своего парня. Но она не знала, что это не просто какой-то старый «карлтон», цена которому фунтов триста. Это «лотус карлтон». 3,6 литра, битурбо, 377 лошадей. Разгоняется до шестидесяти за пять секунд. Максимальная скорость – 176 миль в час. Да за такую легко выручишь двадцать штук, пусть ей и двадцать лет. Видите, я секу, что покупаю. И знаете еще что: большинство моих покупателей тоже сечет. У меня на районе людям драндулеты не втюхать. Они все обсмотрят с лупой. За каждую вмятину даешь скидку. За каждый наворот поднимаешь цену.

Так и тут, согласны? Вы просто поверите обвинению на слово или присмотритесь поближе и заглянете под капот? Обвинение продает вам качественный товар? Или какую-то китайскую хрень?

Так что давайте посмотрим на первую улику. Пацана застрелили в том же районе, где живу я. И что? Вот что я на это отвечу. Его застрелили в том же районе, где живут все люди, которые живут в этом районе. Это обоснование – ни о чем, и улика тоже ни о чем. Не вижу смысла еще что-то говорить об этом.

Если бы его застрелили в вашем районе, это значило бы, что его застрелили вы? Ни фига. Это просто тупость. Но господин обвинитель так не думает и раздувает из мухи слона. Но это всего лишь один факт не в мою пользу. Он может говорить что угодно – все будет против меня. Но если присмотреться, это просто хуйня. Простите, ваша честь, у меня вырвалось. Я имею в виду, что, если бы я рассказывал об этом так же, как обвинение, вы бы хором сказали, что «это не улика, а чушь собачья». Я живу там же, где и убитый пацан, ну и?.. Это что, реальная улика, которая что-то значит? Да ни хрена она не значит. Ну серьезно?

Теперь посмотрим на вторую улику. Кто-то видел, как я прошел мимо убитого и назвал его конченым. Обвинитель и все, кто смотрит слишком много фильмов, считают, что это типа улика. Типа я сказал убитому, что ему конец. Как будто я мафиози из американского фильма. Ха! Извините, господа присяжные. Извините, просто, если бы вы знали то, что знаю я, и, если бы вы выросли там, где вырос я, вы бы тоже посмеялись. В Лондоне на улицах это значит другое. Господин обвинитель никак не может этого знать, потому что он не рос на улицах. На настоящих улицах, на тех, которые знаю я, где люди стреляют друг в друга. Это, наверное, плохой пример, но вы поняли. Он из другого общества. Не то чтобы это плохо. Но это правда. Если бы я пошел с ним и его компашкой на охоту или еще куда, я бы тоже не все слова понимал. Когда я слышу «тачка», я представляю себе машину. А он, наверное, представляет тележку с ручками и одним колесом. Понимаете, что я имею в виду? Мы с ним из разных миров. Я не хотел бы жить в его мире, но хотел бы, чтобы он денек пожил в моем. Конченый!

Давайте я вам объясню. Когда мне было одиннадцать, я пошел в новую школу. Не в ближайшую государственную школу, потому что в ней не было мест, а в другую, за милю от дома. Это была такая коробка из семидесятых, которые когда-то считались крутыми, но, когда туда пришел я, она походила на разваливающуюся многоэтажку. Я помню зеленые панели и большие квадратные окна между ними. Вокруг был двор, где мы играли на переменах, и ограда по всему периметру, чтобы дети не выбегали на дорогу. И все. Они просто сделали максимум пространства, которое можно сделать за минимум денег, и голое, как пустыня, так что там негде было спрятаться.

Хотя нет, было одно место. Типа пожарной лестницы, такой спирали с квадратными площадками, которая шла снаружи по стене, и под последним пролетом у нее было вроде колодца. В самом низу она вела к запертой металлической двери в какой-то подвал, где, наверно, сторож дрочил или типа того. Это место мы назвали «плевок». И там уж точно никто не хотел оказаться.

Короче, переехать из одного района в другой – это все равно что переехать в другую страну. Я как будто оказался в зоне боевых действий. В моей первой школе черных было процентов пятьдесят. А тут – да я как будто попал в штаб-квартиру БНП[1 - Британская национальная партия.]. Во всей школе было всего восемь или девять небелых детей. У меня зрение как будто переключилось из цветного режима в черно-белый. А те дети, блин! Какой только расистской херни там не происходило, уж вы мне поверьте. Простите, ваша честь, я помню, что вы говорили насчет ругательств, но «ниггер, черножопый, черный говнюк» – такое мы слышали постоянно. Но и пофиг. Как было – так было. Ты просто живешь с этим, и все.

Я как мог старался от этого отключаться. Не буду врать, пару раз мне пришлось дать кое-кому в рожу. Невозможно терпеть вечно, все равно однажды сорвешься. Мне не особо нравилось драться. Потому что, кроме всего прочего, из-за этого я чувствовал себя как все те черные чуваки, которые в фильмах бились с Рокки. Все всегда надеялись, что мне настучат по башке. В основном я просто держался так, чтобы ни во что не влезть. Если стычки можно было избежать, я так и делал. И еще имейте в виду, что я покрасивее большинства пацанов, так что и риск у меня был больше! Хотя потом, когда я пару раз прилично кое-кому навалял, со мной особо не связывались. Ведь всем хочется не просто победить в драке. Всем хочется победить легко. И если вы из таких, то ко мне лезть не стоит.

Короче, в школе был один пацан, Курт, тоже черный. Большой, толстый и какой-то заторможенный. Такому можно говорить что угодно, а он будет только слюняво ухмыляться в ответ. Не важно, что ты ему скажешь, и не важно, что даже в том возрасте он был размером с дом. Он только улыбался в ответ. И ему реально можно было говорить что угодно, а не только называть его жирным черножо… Простите, ваша честь.

Например, ему можно было сказать, что его мамка дает за пару фунтов, и даже тогда он тебе ничего не сделает. Просто он такой, миролюбивый. Но в этом-то и проблема. Позволишь один раз себя задеть, и тебе будет прилетать постоянно.

Но это опыт. Наверно, это как в тюрьме. Если хотя бы немного дашь слабину, тебя разорвут. Так что можете представить, какое говнище повидал Курт.

Мне казалось, что Курт до конца жизни останется неудачником. Он был не просто супертолстым и су-пердружелюбным, он еще постоянно был в раздрае. Его мать была наркоманкой, или алкоголичкой, или типа того, а еще, хотя мы тогда об этом не знали, она, видимо, втихаря подрабатывала проституцией. Курт иногда приходил в школу с синяками на лице. Разглядеть их было не так-то легко: такая темная у него кожа. Но я видел. Я-то мог разглядеть. В такие дни он улыбался меньше, чем обычно, и выражение лица у него было какое-то виноватое. Разговаривать ему тогда не очень хотелось. В такие дни у него было такое выражение, что даже кто-нибудь туповатый не стал бы к нему лезть – прессовать его еще больше было бы слишком жестоко.

Но пацанов в школе не волновало, что там происходит у Курта дома. У них тоже были свои проблемы, это понятно. Даже не сомневаюсь. И тем не менее они его не щадили. Обычно я наблюдал, как они его достают. Какой-нибудь дохлый пацан в два раза меньше обзывал его ниггером, а Курт просто опускал голову. Потом пацан, например, подпрыгивал и шлепал его по щеке. Курт не реагировал. Все смеялись над ним, орали, а я стоял и думал: «Ну чувак, ты же в два раза больше этих придурков. Отпизди их как следует». Но он никогда так не делал. Он все им спускал.

Мне казалось, они пытались вызвать у него хоть какую-нибудь реакцию. В глубине души-то они знали, что, если его все-таки спровоцировать, он возьмет и прибьет их, но они как будто не могли удержаться и все равно доставали его. Хотели увидеть, как из него вырвется Халк. Короче говоря, они перепробовали все. Материли его. Бросались в него чем ни попадя. Воровали его вещи. Всю херню, которую одни пацаны могут сделать другому, они делали. Однажды они даже затолкали его в «плевок» и сорвали с него одежду. Он остался там в трусах и плакал, а сотня пацанов стояли наверху у колодца и харкали на него зелеными соплями. Один пацан даже попробовал его обоссать, но не смог нормально прицелиться. Потом, когда пришли учителя, Курт просто вытерся и оделся, будто ничего не случилось. Ну поплакал еще немного, но на этом все.

Вообще-то, Курт мне нравился. Собственно, потом он стал моим лучшим другом. Можно даже сказать, моим единственным настоящим другом. Но тогда я его плохо знал. В той школе он проучился недолго, потому что потом его мать переселили куда-то в северную часть Лондона и ему пришлось переезжать с ней. Но вот что я помню о нем из того времени: как бы он ни пытался быть невозмутимым и как бы ни пытался сделать так, чтобы его оставили в покое, хаос его преследовал. Он был как магнит для неприятностей.

* * *

Знаю, звучит так, будто я свернул вообще не туда. Но я подхожу к сути, честно. Итак, Курт. Как-то раз он, как обычно, сидел один на крыльце и ждал, пока кончится перемена и можно будет вернуться в класс, где безопасно. Я решил постоять немного с ним. Я был дерзкий, поэтому, когда остальные видели, что мы вместе, к нему не приставали. Так что я как бы оказывал ему услугу. Уже не помню, о чем мы трепались. Тогда мы не особо общались и не дружили, но у нас было кое-что общее.

Сначала я не заметил ничего подозрительного. Да и никто, по-моему, не заметил. Да, было шумно, но на переменах вечно кто-то орет – прямо как в тюрьме на прогулках. Но кого я хорошо запомнил, так это Марка Уорнера. Знаете, бывают такие тринадцатилетние пацаны, которые выглядят как двадцатилетние парни? Вот он как раз такой. С таким выражением лица, будто никогда ничего хорошего в жизни не видел. Особенного в нем было, что он дрался как зверь. Да, он был худой как палка, но такой быстрый, что в драке даже не было видно, как двигаются его руки. Только они начали мелькать у тебя перед глазами, а ты уже лежишь на земле. Наблюдать за этим было странно, потому что ты и ненавидел его, и не мог оторваться. Отвести от него взгляд было просто невозможно.

Итак, Уорнер, со здоровыми кулаками и распухшим лицом. Он вразвалочку проходит мимо с видом «я король вселенной», но видит нас и останавливается. И говорит что-то вроде «сраные черные педики». Сейчас, если со мной такое случается – а случается, честно сказать, редко, – я никому не даю спуску, кто бы это ни был. Если хочешь до меня докопаться – лучше уматывай. Но тогда, как я уже сказал, я дрался, только если мог победить, и поверьте: плясать с Уорнером мне вообще не хотелось. Так что я посмотрел под ноги, пробормотал: «Пошел ты» и стал дальше разговаривать с Куртом.

Я даже не понял, что произошло, как вдруг я уже лежу на земле, а меня лупят по лицу, все равно что бейсбольной битой. Я встаю, и инстинкты включаются. Я на автомате делаю выпад в сторону Уорнера, вокруг нас уже образовалась толпа. Я промахиваюсь, наверное, метров на сто. Моя рука пролетает мимо его головы, и я чуть не падаю снова. А Уорнер как заводной. Бьет, как будто у него руки на поршнях. И так быстро, что кажется, что ты наскочил на кирпичную стену. Я падаю, и он сидит на мне, давит коленями мне на руки и молотит кулаками по лицу. Еще пара секунд, и я бы до конца жизни ел через трубочку. Не вижу ничего. Все, что я могу, – вертеть головой и пытаться что-то прокричать сквозь удары и вопли толпы.

Короче, я уже подумал, что мне конец, как вдруг Уорнер отлетает от меня спиной назад, все еще молотя руками, но уже в воздухе. Я не сразу понял, что произошло. Это Курт. Он оторвал от меня Уорнера, как бешеного кота. Уорнер вырывается, видит, что это всего лишь Курт, и переключается на него. «А, это жирный ниггер», – говорит Уорнер и начинает дубасить Курта. Тот сперва не реагирует. Просто пригибается и терпит удары, как делал всю свою жизнь. Но тут Уорнер выкрикивает: «Ты, сука, конченый!» – и Курт слетает с катушек.

Глаза у него вдруг загораются, как будто кто-то включил зажигание. Одной рукой он блокирует удары Уорнера, а другой бьет прямо ему в голову. Не просто кулаком, а всей рукой. Уорнер падает. Он просто рухнул. Было слышно даже, как его голова ударилась об асфальт. Толпа беснуется. Уорнеру орут: «Ты че, дашь этому черножопому тебя уделать?» – все в таком духе. Он кое-как поднимается на ноги – не знаю, откуда у него силы взялись – и снова бросается на Курта. На этот раз Курт даже не раздумывает. Он хватает кулак Уорнера и выворачивает до тех пор, пока тот не начинает выть. Потом кладет другую руку ему на локоть и – хоп – переламывает.

Несколько недель спустя Курт ушел из школы. Как я уже говорил, его матери, видимо, понадобилось переехать, и он уехал с ней. Но я потом несколько лет вспоминал тот день. Почему он так поступил? Мы тогда не дружили. Я даже особо с ним не общался. Я скорее жалел его, потому что он был слабак. Так почему? Я бы за него вряд ли вступился. Даже так: я бы точно за него не вступился. Я так ни разу не делал. Но теперь я думаю, что понимаю. Он терпел, когда его обзывали черножопым, ниггером и так далее. Он терпел даже побои и унижения. Но чего он не мог стерпеть, так это чтобы его называли конченым.

Потому что он сразу вспоминал все. Вспоминал, что его мать продавала себя за наркоту. Вспоминал всех мужиков, которые имели ее и уходили. Вспоминал, как она просыпалась от ломки в собственной блевотине и ему приходилось мыть ее и укладывать в постель. Как каждый божий день она говорила ему, что жалеет, что не сделала аборт. Что он конченый. Поэтому он и озверел. Сомневаюсь, что он сам понимает, почему так отреагировал, но скажу вот что: если назовете его конченым сейчас, он вам сломает не только руку.

И еще кое-что. Этот мудила Уорнер получил по заслугам. Говорят, «за что платишь – то и получаешь», но как по мне, тут скорее «как поступаешь – за то и расплачиваешься». Всегда.

Так что, когда господин адвокат говорит так, будто сказать «ты конченый» – все равно что сказать «тебе конец», мне смешно. Для него это, может, просто слова, но на улицах – нет. Только не там.

Я сначала хотел сказать, что я ничего такого не говорил убитому пацану, но знаете что? Я признаю. Я так сказал. Это правда. Но это значит не то, что хочется господину адвокату. Я назвал убитого пацана конченым. И он был конченый, даже когда был живой. В моем мире он был конченый: придурок, ноль без палочки, назовите как хотите. Если бы я был посвященным мафиози, я бы, может, и имел в виду, что ему конец. Но это не так. Господину обвинителю надо выключить телик и вернуться на минуту в реальность.

Вот что я имею в виду, когда говорю, что к этим сраным уликам надо присмотреться поближе. Потому что господин обвинитель хреново работает. Мог бы работать хорошо. Но не работает. Он – как он там сказал? – пытается навесить вам лапшу на уши. Вот так, блин. Этим он и занимается. Берет лапшу и развешивает ее вам на уши. Он что, не мог сначала выяснить, что значит «конченый», прежде чем строить на этом обвинение? Да мог, конечно. Может, даже и выяснил. Просто не хочет, чтобы вы об этом знали.

Обеденный перерыв: 13:01

3

14:05

На чем мы там остановились? Улика номер три? Это даже проще, чем я думал.

За пару месяцев до того, как все случилось, свидетель видел, как убитый пацан ругался с черным пацаном примерно моего возраста и роста, одетым в черное худи с белыми иероглифами на спине. Кстати, сюда еще частично относится улика номер пять. Черное худи с иероглифами на спине, которое полиция нашла у меня в квартире.

Вы уже знаете, что я скажу, потому что я уже говорил это обвинителю в этом самом зале. Черным пацаном моего роста и возраста мог быть любой черный пацан из моего района. Сколько двадцатидвухлетних черных пацанов ростом пять футов одиннадцать дюймов живет сейчас в Камберуэлле? Сотни? Тысячи? Больше? Это черный район. Как там белые говорят? «Я даже не замечаю цвета кожи». Ха! Знаете что? Если вы сегодня пойдете туда погулять, вы точно заметите, сколько там цветных двадцатидвухлетних пацанов ростом пять футов одиннадцать дюймов. Ясное дело, других таких красавчиков вы там не увидите, но вы же понимаете, что я имею в виду?

И потом, сколько черных пацанов из других районов, которые по разным причинам оказались там в субботу? Ну так что, это настоящая улика или просто деталь? Если бы это была единственная улика, меня, может, здесь бы и не было. Может, вы бы сказали себе: да это чушь собачья, а не улика. И если бы вы так сказали, я бы с вами согласился. Так что давайте, может, ее отбросим?

Но остается еще худи, да? Вот что вас смущает. Было бы просто черное худи – это одно, но с иероглифами? Как-то слишком для совпадения, да?

Но разве слишком? Если присмотреться, вы увидите, что на нем нашивка. Когда пойдете в совещательную комнату, вытащите это худи из пакета и посмотрите на нашивку. Знаете, что там написано? Я вам скажу, потому что я читал. Там написано «XXL» и более мелким шрифтом – «сделано на Тайване». Может показаться, что это незначительная деталь, но, если подумать, она очень даже значительная – ну или, по крайней мере, достаточно значительная. Я ни разу не эксперт, но, когда компания, которая шьет эти худи, шьет эти худи, она, уж наверно, шьет не один экземпляр, а тысяч десять. Вы скажете: и что? А то, что это не тайваньцы покупают эти худи. Их шьют на экспорт. Это ясно, потому что ярлычок со значками стирки, или как эта штука называется, – на английском.

Короче, тысяч десять худи. По одному на каждого двадцатидвухлетнего черного парня, который был в тот день в моем районе, и еще девять тысяч. Одно из них нашли у меня в квартире – и что с того? Если обыскать квартиры всех, кто купил такие худи, знаете, что там можно найти? Эти самые худи. И может оказаться, что большинство из тех, кто их купил, или половина, или, может, только десятая часть – черные парни моего возраста. Почему? Потому что худи носят ребята моего возраста. Господин обвинитель не ходит субботними вечерами в худи, это сто процентов. Он ходит в каком-нибудь твидовом костюме. Худи носят молодые. Как я. Так что кроме меня это мог быть кто угодно из тысячи. И вы посмотрите на меня. Похоже, что я ношу XXL? И это при том, что я год каждый день ходил в спортзал и носил только M. Ну и чем тогда так хороша улика номер три?

Перерыв: 14:30

4

14:40

Я что хочу сказать: этот адвокат со стороны обвинения хочет вас запутать, но не дайте ему этого сделать. Вам нужно отмахнуться от дыма, который он напускает, и трезво оценить то, что он говорит. Дым ему нравится, потому что, когда дым, хочется закрыть глаза. Еще ему нравится соединять маленькие части улик и преувеличивать их значение. Он берет кусочек здесь, кусочек там и говорит: «Смотрите, какая большая улика получается».

Когда я был маленький, у нас в началке стояло огромное ведро с кусочками «Лего». Это не в той расистской школе, где я учился потом. В той школе было неплохо. Желтые стены. Я их помню. И стулья. Крохотные такие стулья. Ну так вот, «Лего». Я обожаю «Лего», потому что, во-первых, из него можно сделать все что угодно и, во-вторых, оно не ломается. Наверно, поэтому оно есть во всех школах. Его, блин, невозможно сломать, а это значит, что ему уже лет сто. Наверняка вы все играли в «Лего». И наверняка это любили. И наверняка сейчас думаете, почему больше не играете. И наверняка ничего плохого о «Лего» сказать не скажете. Но я могу.

Что плохого в «Лего» – может, вообще во всем, но особенно в том, что было в моей школе, – так это то, что его всегда не хватает. Тебе всегда не хватает деталей, чтобы построить то, что хочется, – космический корабль, дом, машину, да что угодно. Строишь ты дом из красных деталек, и вдруг они заканчиваются, потому что какой-то соплежуй уже все их забрал. И ты берешь голубые детали, а когда они тоже заканчиваются – желтые. Но даже когда ты использовал все нормальные детальки, тебе все равно нужно больше. Так что дальше приходится брать такие длинные и узкие или плоские серые треугольные. И вот ты закончил, а у твоего дома или что ты там строил – колеса вместо окон, а из стен откуда попало торчат углы деталек. И ты такой: «Мисс, смотрите, какой у меня дом!» Но это не какой-то нормальный дом. Это дом из кошмара какого-то психа. И когда мне было лет пять, я уже понимал: чтобы что-то собрать, нужны правильные детали. Они должны подходить друг к другу, иначе получится не по-настоящему. Что-то навроде чего-то. Или будет походить на настоящее, но все равно не совсем.

Вот этим обвинитель и занимается. Ему достаточно, чтобы только походило на правду.

Так, на чем я остановился? Это, оказывается, сложно. А по телику кажется, что легко. Говоришь пару слов. Присяжные тебе верят, ты плачешь, они плачут, потом говорят: «Невиновен». Я думал, так и будет. Когда я написал тот первый кусок, про Пальмерстона, и когда понял, что влип посерьезней, чем думал, я набросал еще несколько мыслей. Мне казалось, я смогу их просто зачитать, как текст говняных песен, понимаете? Но это, блин, сложно. У меня тут пунктов пятьдесят, о которых надо рассказать, но каждый занимает кучу времени, и я постоянно теряюсь. Может, со стороны кажется, что я несу хрен знает что, но это не так. Это все важно. Мне просто сложно держать в голове все эти мелочи, о которых нужно рассказать, но я не знаю как. И потом, есть еще одна штука… И чем дальше, тем больше я думаю, что мне точно надо вам об этом рассказать – но потом. Потом вы лучше поймете.