Белокурый. Грубое сватовство

Регент с самого утра чувствовал себя прескверно, кроме-то новостей из Стерлинга о надвигающихся бунтовщиках. Головная боль и сама по себе не подарок, а когда она сопровождается таким отеком носоглотки, что не вздохнуть…

– Подогрей красного, – с отвращением велел пажу Джеймс Гамильтон, граф Арран. – Имбиря, перца, кардамону туда побольше…

Джордж Дуглас Питтендрейк, самый хитроумный человек в Шотландии, стоя за спинкой кресла регента, с иронией обозревал вышитый жемчугом кант его боннета. Трудно быть престолонаследником, когда ты вовсе не приложим к этому делу тонкими гранями души, но почти невозможно, если и телесная немощь твоя такова, что три четверти года ты хвор различными недугами – не слишком тяжкими для исполнения официальной роли, но весьма досадными. Перемена погоды – и та отзывается в тебе нещадной головной болью. Вот за это самое, большего всего остального, люто не любил граф Арран быков-горлопанов вроде Босуэлла, Аргайла и Хантли – за несокрушимое здоровье. Эти черти могли пьянствовать и кутить всю ночь напролет, а наутро, когда бы регент слег в полном бессилии, выйти в поле с мечом и баклером грозными противниками для любого врага.

И ни за что бы не признался Джеймс Гамильтон никому, и себе самому – в первую очередь, что болеет от страха – страха совершить глупость и стать смешным в глазах целого королевства, как прежде он боялся не оправдать надежд дряхлого отца и ошибиться под темным и внимательным взглядом Финнарта. Теперь, когда обоих судей его уже не было в живых, тени их по-прежнему смущали покой его ума. Но, в конце концов, если регенту и не совладать с демонами прошлого, всегда можно прибегнуть к настоящим демонам, к родственникам по жене. Дугласы. Надо использовать Дугласов.

– Договоритесь с ним, дорогой сэр Джордж, – обаятельно улыбнулся граф Арран, мечтая, чтоб голова исцелилась сама собой, без кровопускания, а Питтендрейк сей момент провалился туда, откуда он родом – в преисподнюю. – Ваш старый враг… вам и карты в руки! В конце концов, все эти слухи о нем – про английское золото, про то, что он принял за Каналом истинную веру – они ведь неспроста. Босуэлл может стать нам недурным союзником в делах с англичанами, если ваш брат, доблестный граф Ангус, перестанет сердиться на него за детскую выходку.

Детская выходка стоила семье Дуглас около сотни человек мертвыми, власти в стране и почти пятнадцати лет изгнания. Нет, подобное поручение регента – совсем не то, на что надеялся Питтендрейк, входя в пышные покои Аррана нынешним утром.

Джордж Дуглас покинул Холируд с неприятным чувством, что сопляк обставил его. Верткость Стюартов, как оказалось, присуща даже правнуку короля.

Шотландия, Мидлотиан, весна 1543

Медленно полз хвост пяти с лишним тысяч человек – конница и пехота – по раскисшим дорогам, в дождь и вёдро, все ближе и ближе к насторожившейся столице. Лорды не торопились в явно изменнических поступках, несмотря на горячность в словах. До Эдинбурга оставалось полтора дневных перегона, ежели повезет с погодой. Городки обходили стороной, чтоб не нарваться на засаду, шатры на ночлег ставили в чистом поле, и только потом слуги россыпью разметывались по округе, обирая местных на снедь для стола господ. Хэмиш МакГиллан выстилал войлочными коврами пол в шатре, разжигал огонь, укладывал пледы на низкие походные кровати – ременная сеть, натянутая на деревянную раму. Брихина служки разоблачили из промокшей по подолу фиолетовой сутаны, расшнуровали исподний джек, епископская шапочка, заброшенная в изголовье постели, обнажила еще больше седины вокруг выбритой тонзуры. Это голое пятно на черепе Джона Хепберна смотрелось крайне нелепо, ибо не было ничего в железном Джоне от человека, которому впору носить образ нимба на голове. Укрывшись пледом, он почти сразу сомкнул глаза, однако не для сна, скорей уж, для размышлений. Белокурый тем временем при помощи Тома Тетивы высвободился из липкого от влаги плаща, промокшего в рукавах дублета, встряхнулся, потянул затекшие плечи…

– Кажется, отбил себе всё, аж звенят, – поморщился Босуэлл. – И испытываю огромное искушение сесть прямо в жаровню, чтоб просушиться хотя б отчасти…

– Тогда еще и испечешь, – безжалостно предположил Брихин. – Надо же, а было время, ты выдерживал верховую прогулку в ночь от Фолкленда до Стерлинга и наутро – от Стерлинга до Эдинбурга… без единого писка!

– Сравнил! – хмыкнул Босуэлл. – Я был в два раза моложе. И в три раза глупей.

– Скажи лучше, что разленился за время венецианских развлечений – под южным солнцем и среди куртизанок… да еще всю зиму просидел в Хермитейдже на своем сиятельном заду, вместо того, чтоб провести это время в седле.

– Ты считаешь, я был не прав и упустил момент?

– Что я считаю, уже не имеет значения, ибо время в самом деле упущено. А это ценный ресурс, который можно растратить как на добро, так и во зло.

Но «куртизанки» и «время» сложились в голове Белокурого внезапно в иную картинку:

– Погодите с моралью, ваше преподобие, ведь у меня есть для тебя подарок, дядя.

– Подарок? – удивился Брихин. – К чему эти нежности? Тебя и впрямь испортили итальянцы.

– До некоторой степени, – согласился, ухмыльнувшись, Белокурый и вытянул из-под изголовья постели тонкий том в переплете лучшей флорентийской кожи. – Мне подарил это один мой тамошний друг… ныне, правда, покойный. Книга на тосканском, латинский перевод волею случая уплыл у меня из рук, но я переведу тебе кой-что с листа… А после сам найдешь переводчика, коли захочешь.

Взрывы смеха, возгласы одобрения и отборная гэльская ругань, в волнах которой служки епископа упорно старались не различать также и голос святого человека, раздавались далеко заполночь из шатра графа Босуэлла.

– Мы выиграем у них по числу голов, – пробормотал епископ свое резюме, уже засыпая, почти сквозь сон. – Помяни мое слово… завтра отдохнешь в Босуэлл-Корте, в согретой постели, под сухой крышей.

Так и случилось.

Граф Арран собрал всего лишь три тысячи человек – Гамильтоны и Дугласы – и вышел навстречу устроителям «Мятежного Парламента Перта» к Фалкирку, лорд Ливингстон, его правая рука, выступил переговорщиком. Аргайлу, Хантли и Босуэллу было предложено явиться в Парламент и огласить там перед Тремя сословиями свои обвинения регенту. Весть эту принес Босуэллу Рональд Хей, двигавшийся во главе колонны вместе с волынщиками Аргайла – принес в жестоком разочаровании.

– Говорю же: плетей давно не получали, – и Гиллеспи Рой Арчибальд на мгновение показал капкан волчьей пасти в характерном насмешливом зевке.

Шотландия, Эдинбург, весна 1543

Кабинет, в котором тысячу лет назад Джон Хепберн, епископ Брихин, плел заговор в пользу короля – блистая молодой дерзостью, не сдерживая ни сил, ни властолюбия – ныне был освещен скудно и плохо протоплен, из углов комнаты слабо тянуло сыростью. Босуэлл не был здесь года два с половиной, в столь тщательно восстановленном дядей фамильном гнезде, и теперь его заново предстояло проветривать и обживать: ведь если двор королевы в Линлитгоу, то Арран держал свой в Эдинбурге, в Холируде, а он сам уже в том возрасте, когда спать предпочитаешь в своей постели, не на постоялом дворе.

– Если бы ты позволила помочь тебе…

Женщина смотрела в окно, устало прислонясь к тяжелой резной раме:

– Не стоит, милый мой. Когда дело повернется совсем скверно, ты ведь скажешь мне… и я не стану возвращаться в Карлаверок, а открою здесь Максвелл-хаус, который слишком давно стоит впустую… и потом, я могу уехать к Дженет.

Певучий грудной голос, который он так любил, который помнил прежде всех остальных в своей жизни, и разве что голос покойной кормилицы МакГиллан мог бы соперничать с ним в темных глубинах памяти.

– Не всегда тот момент, когда дело оборачивается скверно, мама, можно назвать вовремя. Тебе не следует возвращаться в Карлаверок теперь, когда лорд Максвелл в Тауэре и всеми его делами заправляет Роберт…

– Всеми, но не крепостями, их мой муж доверил младшему, Джону. Я всегда с ним ладила, и не могу пожаловаться на дурное отношение с его стороны. Тебе не стоит вмешиваться, Патрик.

Босуэлл расхаживал взад и вперед по кабинету – вещи здесь оставались на тех же самых местах, что и были, когда он покинул дом, уезжая в Стерлинг, к первому родоразрешению королевы, а оттуда – уже в Хермитейдж и в изгнание. Бронзовая статуэтка Амура на столе еще удерживала обрывок незаконченного письма… кому бы он ни писал в тот день, теперь это уже не имело значения. Тогда Ролландстон предостерег от посещения Босуэлл-Корта, где Дивного графа караулили люди короля… и два года Джеймс Стюарт боялся не то, что подступиться к опустевшему логову кузена – но хотя бы и подарить его кому-либо. Возвращаясь, Босуэлл предполагал, что придется силой выселять новых владельцев, однако снова запертое на ключ время, застоявшееся, густое, как крепкое вино, поджидало его за дверью. Время – и пустота.

Он остановился за спиной у матери, отвечал ей с плохо скрытым неудовольствием:

– Могу сказать одно – ты слишком независима для женщины.

– О да! Но не беспокойся, – Агнесс Стюарт Хепберн Хоум Максвелл обернулась, отвлекшись от созерцания унылой картины заднего двора, покрытого пятнами черной земли, вынырнувшей из-под снега, мимолетно улыбнулась. – Я всегда помню, что до некоторой степени нахожусь под твоей опекой, мой милый. И эта мысль греет мне сердце. Однако я здесь не для того, чтобы жаловаться. Скажи мне лучше, что ты намерен делать?

– Почему все спрашивают меня об этом – теперь, когда я и сам толком не знаю?

И тут Агнесс Максвелл уловила на лице сына свою собственную улыбку, и это было странное ощущение – казалось, больше ничем они не похожи, да и не могли быть похожими с этим крупным, опасным, сильным мужчиной.

– Потому что ты лжешь, Патрик, когда говоришь «не знаю» – и мне лжешь, и всем остальным. Я знаю тебя лучше, чем ты думаешь, хотя ты рос и мужал вдали от меня. И уж мне-то известно, когда ты задумал что-то, от чего не отступишься… вот я и спрашиваю, что именно?

Он отвечал ей, как отвечал дяде, как отвечал всем, кому не желал открыться. В игре, которую Патрик начинал, есть те, кто попытается уничтожить его, узнав пресловутые планы, и остальные, для кого эти планы могут быть опасны, потому что они – часть уязвимости графа Босуэлла, которую он тщательно скрывал:

– Не знаю, мама. Для начала мне нужно вернуть свое, отобранное. А после… отчего бы не вернуть то, что принадлежало первому графу, моему деду?

Леди Максвелл помолчала, взвешивая прозвучавшие слова, как аптекарь взвешивает дозу яда – или целебного снадобья. Патрик рассматривал мать: медь волос ее светлела с годами, увенчивая золотом прекрасную голову. Грудь Агнесс Максвелл теперь по возрасту целомудренно скрыта сорочкой и партлетом, но вырез густо-кровавого дорожного платья, отделанный жемчугом и мелкой шпинелью, был по-прежнему горделиво низок. Что бы ни случалось в ее жизни, леди шла в бой с открытым забралом, пренебрегая опасностью. И, видит Бог, в этом они родня.

– Что ж, – сказала она наконец, – цель достойная, а о средствах мне, как слабой женщине, лучше не знать, не так ли?

Мать и сын опять обменялись очень похожей улыбкой.

Слабая женщина? Кто угодно, но только не Агнесс Максвелл.

– Но и опасностей ты навлечешь на свою голову довольно. Мое же дело – молиться, чтобы ты ее сберег в целости и сохранности.

– И теперь, когда ты все знаешь, спрошу в свою очередь… что будешь делать ты?

– Уеду на север на некоторое время… паломничество по святым местам не повредит ни моей душе, ни твоей – особенно утруждаемой теми заботами, что ты назвал мне. Стану молиться за Джона… до тех пор, пока не станет понятно, примут ли англичане за него выкуп или оставят в Тауэре. Тогда я приму решение. Как странно, – медленно произнесла леди Максвелл, оглядываясь. – Я не была тут лет тридцать, и не предполагала очутиться в Босуэлл-корте снова… теперь я совсем чужая здесь, и каждый угол комнаты, каждая драпировка на стенах твердит мне об этом.

– Здесь был кабинет отца?

– Нет, здесь была его спальня… – она поправилась. – Наша спальня.