Умножители времени

– Но…

– Без «но». – На лице Консультанта появилась обаятельно-людоедская улыбочка, – Как сказал Ежи Лец: «Вечная загадка не та, у которой вообще нет разгадки, а та, у которой разгадка всякий день новая».

Он дал ещё несколько инструкций Всеволожскому. Они ещё посидели молча, потягивая виски и покуривая, молча пожали друг другу руки и молча, поглядев друг другу в глаза, расстались.

Когда Глеб Сергеевич вышел на улицу, небо было затянуто тучами. Вот-вот пойдёт дождь. Но одно пятно, напоминавшее по форме сову, было розоватое, и пока Глеб шёл к машине, оно менялось по форме и цвету: вот уже лиловое, а вот фиолетовое. Садясь в машину, он ещё раз поднял голову: среди серого неба было чёрное пятно в форме ворона с раскрытым клювом. Глеб вспомнил знаменитое стихотворение Э. По, где ворон кричал: «Никогда!». Он включил радио. Антонов пел: «Мечты сбываются…». Теория игр.

– 3 —

В старом стёганом халате, под которым на голое тело надета фуфайка из собачьей шерсти, ещё и подпоясанная на пояснице толстым платом, в валенках-катанках, подшитых толстой кожей, за полночь семнадцатого апреля одна тысяча семьсот тридцать пятого года в обширный полуподвал своего дома, где находилась химическая лаборатория, вошёл генерал-фельдмаршал, ученый и колдун, бывший сенатор и чернокнижник, граф Яков Вилимович Брюс.

Подагра невыносимо мучила, не было сустава в организме этого человека, который бы не возопил о боли. «Нарушен, совершенно нарушен у меня обмен веществ… и сосуды… Да, укатали Сивку-бурку крутые горки», – подумал граф в сотый раз, тяжело опустившись в кресло и положив палку-трость к себе на колени. Прикреплённый к палке шнурок он предусмотрительно надел на запястье руки: если палка упадёт, а его «прихватит за спину», из подвала ему выбраться будет сложновато. Он ослабил узел платка, расстегнул верхние две пуговицы фуфайки. Это фуфайку ему связала жена, ушедшая из жизни уже давно, в одна тысяча семьсот двадцать восьмом. Лаборатория, да ещё башенка с часами на крыше, где была устроена им небольшая обсерватория, были самыми дорогими сердцу местами в доме. Да ещё библиотека. Была жена, была библиотека, была, была… Слово «было» всё чаще приходило на ум, взбалтывая в уставшей голове и одинокой душе бестолковую мыслемешалку из обрывков воспоминаний.

Да, он всю жизнь любил уединение, и ему всегда было его недостаточно. Но одиночество – это совсем другое дело. Ему шестьдесят пять. Когда-то (да ведь буквально пять лет назад ещё!) голова его была светла, трудолюбие, прилежание и организованность – бесконечными и интуиция – отменной. Острый ум и чуткая, спокойная душа могли улавливать гармонию миллионов энергетических вибраций вокруг. Это привлекало в нём его наставника, друга и благодетеля Петра Великого, бок о бок с которым Яков прожил всю жизнь императора: с потешного войска до самой его смерти в одна тысяча семьсот двадцать пятом году. Или другой великий, великий по-другому… Почему гениальный Исаак Ньютон был так искренен и благожелателен с ним? Почему открывал Якову такие самые секретные свои, оккультные, сокровенные мысли о мире, об алхимии, мистицизме. Он ведь не открыл их более никому и учеников не имел. И что люди знают о Ньютоне? Да, открыл главнейшие законы в механике, математике, оптике… Но это лишь в проявленном, реальном внешнем мире. А сколько он сделал в мире невидимом! И сколько не успел! И он, граф Брюс, сколько не успел, не смог! Он, фельдмаршал, шотландец (как и Ньютон) по крови, отдал полюбившейся России, «трудам державства и войны» всю жизнь! А любимой науке, кабинетной тишине среди книг, аккуратной лабораторной работе, этому своему главному увлечению – алхимии, созерцанию звёздного неба в телескоп, всегда оставались крохи времени. Он был вынужден красть их у сна. Он завидовал Ньютону, другим европейским ученым. Да, Исаак возглавил Монетный двор Англии, и он, Яков, возглавил Монетный двор в России, но для Ньютона это была «единственная дельная забота», а для него – одно из множества дел и поручений царя. Самый счастливый и свободный для науки год – год его пребывания в Англии во время Великого посольства. Как много он дал, этот год! И как потом много пришлось заплатить за вольный воздух Европы! Пётр I «вздыбил» Россию и все «гнал-гнал своих коней», всё подстёгивал. И коней, и друзей-сподвижников.

С удовольствием вспоминались несколько лет исследовательской работы в Сухаревой башне, его малой «державе», его «вотчине». Первые годы жизни в Глинках снова вернули воздух свободы, и можно было в полную меру отдаваться творческим изысканиям, но смерть жены, дорогой Марфы Андреевны, да и прожитые годы отняли привычные для Якова силы, необходимые для его «полной меры». Сегодня как раз година смерти – семь лет как нет Марфушки. Тяжело.

После смерти Петра Алексеевича матушка Екатерина, ставшая императрицей, уважила просьбу Якова Вилимовича «удалиться от службы», дала ему чин фельдмаршала и лестную государеву грамоту: «…к пользе российской во всех обстоятельствах ревнительный рачитель и трудолюбивый того сыскатель…». И пенсион, достойный заслуг и званий, был величайше пожалован.

…На улице поднялся ветер, и низкое, но широкое окно полуподвала открылось немного, заставив колыхнуться огонь свечей. В двух огромных колбах, стоящих на большом дубовом, почерневшем от влаги и старости, изъязвлённом химическими реактивами столе, отобразилось лицо графа, искажённое выпуклыми стёклами и раздвоенное ими. «Трещины» на переносице и подбородке усиливали эффект раздвоения. Эти «трещины» присущи были лицу графа с молодых лет, но вот одрябшие щёки обвисли лишь в последние годы. Ледяные, чуть навыкате глаза были тревожными, с нависшими веками, и вместе со щеками делали лицо фельдмаршала беспокойно-сердитым. Да, Яков Вилимович был беспокоен и сердит на себя. Он чувствовал истечение жизненных сил. Чувствовал страх. Чувствовал приближение смерти. Но он и ждал её! Ждал, чтобы сделать главный, может быть, последний опыт в своей жизни! А страх мешал! Страх не от того, что жизнь закончилась, а оттого, что сможет ли он в очередной раз сделать так, чтобы жизнь возродилась. На сей раз его собственная. И он ходил, все спускался в свои подвалы, где всегда искал и находил Источники и Места Силы. Не боялся он ни раздвоений, ни «раздесятирений», сам ведь много раз проделывал такие штуки с раздвоением и отводом глаз. Была, была в нём эта волшебная энергия и чудотворная сила. Но любой колдун делается стариком. Зачем глупые люди изображают в своих сказках колдунов стариками? Старый – мудрый, но слабый. А раньше проделывал, ей-ей, много было проделок. Много эпатировал, на публику, специально… Грешен! Чаще, конечно, по делу, когда надобно… Бывала и надобность создавать вокруг себя и своего имени легенду средневекового колдуна.

Яков Вилимович сидел неподвижно, почти не мигая. Только тонкие кривящиеся губы шевелились иногда беззвучно. А бывало, слова всё же выходили наружу. Вот сейчас он довольно внятно произнёс: «Я всегда имел несчастный характер, слишком мягкий, слишком противоречивый. Сильным я был только для дела, для России, для моего Петра». Граф достал трубку с длинным мундштуком, изготовленную мастером-голландцем по его специальному заказу. Заправил её сухой травкой с табаком по своему рецепту. Травки эти особые и табачок очень качественный ему доставляли с Востока, ближнего и дальнего. Взял в руку свечу, прикурил от её огня. Сладкий туман повис в лаборатории. Мысли постепенно успокаивались, стали доброжелательными к хозяину. Кольца дыма поднимались вверх, расширялись, переплетались друг с другом. Их пронизывали лучи только восходящего солнца. Генерал удовлетворительно отметил, что эта комбинация, кольцево-радиальная геометрия – план устройства земного, подземного и надземного. По такому его плану после пожара одна тысяча семьсот тринадцатого года начали отстраивать Москву. Так надобно прокладывать дороги и под землёй. Такой он сделал структуру подземелий в Сухаревой башне и здесь у себя в Глинках. В этом лабиринте бродить мог лишь один он. Все-то думают, что он строит эти хитроумные длиннющие подземелья, чтобы что-то прятать в них или общаться с нечистой силой. Вот поговаривают, что моя пресловутая «Чёрная Книга» спрятана в подземном тайнике. Глупцы! Я лишь строю Источники и Места моей Силы. А на земле тоже они есть… Эх, построить бы дом Учености на Воробьевых горах! И выше Сухаревой… И из-под земли к небу!

Яков медленно встал, опираясь на палку и стол, оглядел комнату. Вот горн для плавки металлов и нагревания составов. Давно скучает, дружок мой. Вот вытяжной шкаф, вот шкафы с химической посудой и реактивами. Прощаюсь, прощаюсь… По полу, по стенам, по шкафам и столу ползли лучики света. Фельдмаршал задул свечи. Он любил именно полутемноту. День-ночь, свет-тень, верх-низ, видимое-невидимое не были для него непримиримыми противоположностями. Так учил Ньютон. И ещё учил: «Все, что мы видим, осязаем, слышим, вообще чувствуем и о чём думаем, может быть описано числом». Да, число имеет Силу. Сила выражается количеством. Но не только. «Есть в числах оккультная символика, связи и принципы. Нужно искать меру отношений и выражать её точной формулой». Брюс помнил тонкие, длинные пальцы учёного, тонкие, чуть брезгливые губы Исаака. Как трепетно эти пальцы прикасалась к магическим книгам! Это Ньютон подсказал имена авторов, которые необходимы Якову как воздух, если он хочет стать истинным эзотериком. Книги Корнелиуса Агриппы Неттесгеймского, учение древних иудеев – Каббала, «Книга творения», труды мифического Гермеса Трисмегиста, «Священное слово» Пифагора. Это Учителя, за ними уже Платон и Аристотель.

Наверное, им тоже бывало страшно. Страшно близко приближаться к Замыслу Творца. И кто открывает людям заповедные Врата Познания? Может, Диявол, может, Он искушает всех гениев? И они все – слуги его? Может, это Диавол обустроил так Землю, а Бог ждёт, что люди спасутся? Очень даже вероятно. Во всяком случае ясно одно: войти в эти Врата можно лишь добровольно искусившись Тайной Знания и за высокую, очень высокую плату.

Учёный внимательно смотрел на любимый массивный дубовый стол. Этот стол он смастерил сам. Как сам смастерил и хитроумнейшую потайную дверь в заветную комнату в подвале, где хранил баночки с животворящими порошками, сосуды с эликсирами жизни и, наконец, склянку с Живой водой. Эта склянка была уже наполнена достаточным объёмом и ждала применения. Чертежи стола и двери он взял из брошюры, которую подарил ему Ньютон. Ему она досталась от странного человека, который называл себя масоном и был осколком разогнанного Ордена тамплиеров. Да, в истории человечества идеи богоизбранничества, сверхчеловека снова и снова возрождаются из пепла сгоревших судеб непростых людей, древних сверхчеловеков. Исаак намекнул Якову о появляющихся по Европе масонских ложах, но тот вежливо заметил ученому, что «вольных каменщиков» он разумеет как истинно вольных, рассматривает их как единичных, изолированных алхимиков и философов и не приемлет в этих вопросах объединений, тем более с политическими целями. Ньютону понравились тогда слова Брюса: «Свой Дар каждый мистик должен взращивать сам, долгими годами, упорным трудом, в тихом уединении, вслушиваясь в себя и вглядываясь в Природу». Сказал, помнится, тогда Исаак: «Вы, уважаемый Яков, правы. И должен заметить вам по сему поводу, что, несмотря на то, что твой царь Пётр – великий государь, он не годится по причине своей горячности в эзотерики, и посвящать его в наши разговоры с тобой не следует».

Яков Вилимович сел на высокий табурет возле стола, отложил трубку, подвинул к себе кальян, подаренный ему одним персидским купцом. Растворы он опять же готовил сам, по своему рецепту. Любимые были названы им «Всевидящее око», «Сон Агриппы» и «Грёзы звездочёта». Он давно поменял для себя время суток, и скоро он отправится поспать. Заправил кальян «Грёзами», затянулся несколько раз и принялся рассматривать свой стол. Это рассеянное рассматривание тоже стало традицией последнего времени. Мозаичное покрытие из чёрной и белой плитки должно было символизировать свет и тьму. Были в мозаике и череп с двумя костями, и циркуль, и кирочка, и угольник. Были и другие символы Мастера. Но главное – форма стола: неправильный шестиугольник, напоминающий форму гроба. Множество пузатых бутылей тёмного стекла, колбы, пробирки. Некоторые сосуды соединены трубками. Ступы и пестики, ушаты и кадки, перегонный куб. Вытяжное устройство над столом и светильник затянуты паутиной. Всюду пыль.

«Нужно прибраться», – вымолвил граф. Он уже более месяца не ставил опыты. Протирая шерстяной тряпицей, он неспешно убрал в шкафы песочные часы, чернильный прибор, тетрадь и всю посуду. Бережно повесил на крючок кожаный фартук, судя по пятнам, «видавший виды». Снова сел на высокий стул и затянулся несколько раз. Кальян со стола он убирать не стал. «Грёзы» немного подняли настроение. Эх, как весело в этих колбах и колбочках кипели и булькали разноцветные жидкости, как кипели и булькали его надежды! Надежды жить лет триста и вернуть ушедших любимых…

Как забавно было наблюдать украдкой во время опытов за любопытными крестьянскими детьми, порой взбиравшимися на ближайшие к дому деревья и пытающимися хоть краешком глаза увидеть, какое сейчас зелье готовит барин, колдун Брюс. Вряд ли что-то можно было рассмотреть, но рассказы детишек были впечатляющими. Молодцы! Выдумка и фантазия похвальны. Но когда порой по ночам начинали сыпаться искры, всё грохотало и из окон лаборатории вылетали стёкла, простые люди убеждали себя: не фантазии детские это, а барин впрямь связан с Диаволом.

Да-а-а… Не горит теперь всю ночь напролёт свет в кабинете на втором этаже. Нет там более богатейшей библиотеки редчайших книг. Всю жизнь собирал. По всему свету. Нет и астрономических приборов в его обсерватории на крыше. Прочих хитроумных приборов по механике и оптике тоже уже нет. Он закончил исследования… В этой жизни, в этой части её.

«На многих подводах библиотека должна была быть вывезена в Москву. И ездил я часто в Москву из Глинок, подбирая якобы дом для жительства. Мол, хочется снова жить в Москве, завести учеников, работать в Сухаревой башне. Школы там новые открыть. Навроде Кембриджа. И библиотеку направляю для этих целей. Усадьбу в Глинках оставляю племяннику Александру, сыну брата Романа. Но он и ещё верный друг, Василий Никитич Татищев, должны помочь в обустройстве Академий и в Москве, и в Петербурге. Три месяца назад Александр действительно вывез библиотеку. Всю, с самыми редкими книгами по оккультизму, астрологии, древней медицине, описания трав, руд и минералов. Но не вся библиотека добралась до места!» Пропали записки Брюса и те самые главные книги. «А племяннику нужно было тотчас же уехать за границу, в Шотландию. Нужно повидать родину предков».

Яков возмущался и негодовал! Конечно, притворно. Это ведь он сам придумал планы вывоза, и пути, и пункты доставки книг и приборов. Коварный, многоходовой план! А приборы тоже на нескольких подводах он отправил якобы в Петербург. Уж коль скоро там Пётр и Екатерина затеяли Академию («потешную», впрочем, на взгляд Якова Вилимовича), пусть примут мои подарки. Этим вояжом руководил Татищев. Тот всё организовал, а потом, раз он был первым помощником Якова по горнорудным делам, неотложно отправился на Урал. И опять два ящика пропали! Пропал даже специальный курьер, их сопровождающий. Граф топал ногами и кричал: «Нет в России порядка после Петра Великого! Десяти вёрст нельзя проехать, чтобы что-нибудь не украли!» Сам-то знал, куда тайком эти ящички отправились. В обоих случаях были организованы ложные следы, мастерски, по-брюсовски. А книги, записки пусть пока хранятся в тайниках, о которых знают только Александр и Василий. Верные люди. Им сказал ещё: «Пусть полежат до той поры, пока сама Судьба и мои царицы не потребуют явить всё миру». Добавил ещё грустно после паузы: «Если сами явятся». Даже близкие не всегда понимали странности и загадки Брюса.

– 4 —

Граф вышел из лаборатории, но не пошёл по обыкновению в спальню. Он направился в подземелье. Надо успеть навести порядок, там, куда слугу Никиту он нечасто пускал. И попрощаться со всеми надо. Времени-то в обрез. Спустился на два пролета лестницы вниз, прошёл десяток метров, ещё спустился, повернул, ещё прошёл пятьдесят метров, повернул, прошёл, снова поднялся на несколько ступеней. Случайному наблюдателю, даже шедшему следом за ним, невозможно было отследить те прикосновения к стенам, в результате которых начинали двигаться потайные рычаги, двигаться каменные и металлические плиты-запоры. Вот она, заветная дверь!

«Хм, – подумал граф, – говорили, что Демидов у себя в Невьянске построил замок. Башню… С подземельями… А что? Хитёр, очень хитёр этот русский мужик! Да и тайны гор Уральских ведает, с колдуньей тамошней знается. Много неведомого, сокрытого в природе, а руд и минералов в земле российской сколько!

Вот Василий сказывал про сию башню: террасами уходит кверху, на европейский манер». Яков вспомнил, как защитил однажды Татищева от клеветы «Демидыча», как называл заводчика Пётр. И перед Меншиковым, и перед Петром защитил…» А напугался «Демидыч» как! Пусть неповадно будет: грешишь сам, так честных людей не марай. Ещё Василий сказывал про сию башню, что наклонная она чуток. Но часы на башне идут исправно, и флюгер верно работает. Что-то есть под башенкой-то, есть! Руда тяжёлая какая, металл магнитный, ртуть?»

Яков Вилимович застегнул фуфайку, потуже перевязал халат. Сыро в подвале. А у него подагра… «И император Пётр ею страдал, и Македонский. Хм, говорят, что подагра, как и эпилепсия, – болезнь титанов».

Дверь. Он сделал её сам по Ньютоновым чертежам. Верней, по рисункам старых мистиков, что показал Исаак. Называлась она у них «Воскресение». А ему и нужно воскрешение за этой дверью! Снова изображения черепа, двух костей, циркуля, угольника… Надпись «IEHOVA». Дверь в форме равнобедренной трапеции с секретцем знатным. Изготовлена из меди, серебра и разнообразных минералов в инкрустациях.

Яков вошёл, достал из кармана халата ключ, открыл шкаф. Шкаф тоже особенный. На двери герб философского камня: лев, волк и дракон, пытающийся проглотить свой собственный хвост. Граф аккуратно достал волшебные коробочки, склянки, бутылки, обтёр с них пыль и направился обратно в лабораторию. «Хранилище моё, жди меня!» Генерал пошёл наверх, руки и колени предательски дрожали. Бережней, не спеша, шаг за шагом… «Что за ноги там, в окне? Кольнуло в сердце. О, Боже! Да это Франц, садовник! Нервы никуда… а Дело нужно будет сделать спокойно. Воскрешение – дело не суетное».

Восемь утра. Солнце встало, утро тёплое, доброе. Граф вышел во двор, снял тёплый халат, сел в кресло на небольшой террасе. Франц уже направился к озеру, вокруг которого густо рос папоротник. Брюс специально пять лет назад отвёл возле озера мелководную заводь, насадил папоротник. Тот впоследствии густо разросся вокруг всего озера, чему Яков Вилимович был рад. С листьев папоротника в апреле-мае Агриппа и многие другие алхимики рекомендовали собирать росу – важнейший элемент в Великом Делании. И Священное Писание сказует: «Да благословит Господь землю его вожделенными дарами неба, росою…». И на картинах средневековых алхимиков буквально изображена процедура сбора росы в чаши. Яков вспомнил цитату из одной старинной книги: «Наша роса, наша материя – это небесное, семенное, чистое, волнующее, девственное, космическое». Сначала он собирал росу сам, а теперь Франц утром собирает множество склянок с жидкостью, сливает, а под вечер расставляет их обратно.

– Франц! – окликнул садовника Брюс. – Собирать росу для меня больше не нужно.

Он встал из кресла и пошёл вдоль главной аллеи. Теперь он размышлял о Елизавете Петровне, дочери Петра Первого. Он полагал заранее, ещё при восшествии на престол Екатерины, что начинания Петра Алексеевича Державнейшего пойдут прахом. Екатерина и опиралась-то на старую петровскую гвардию: А.Д. Меншиков, П.А. Толстой, П.И. Ягужинский и Феофан Прокопович. Но что она ведала? Предавалась празднествам слишком, а Алексашка с Петром Вторым, совсем юнцом, заигрывать стал, дочь свою Марию «подкладывать». По этой же дорожке прошёл князь А.Г. Долгоруков со своей Катенькой. Ну и докатились. Сначала Меншикова с семьёй в Сибирь, потом и других – всю компанию интриганов. Ладно хоть за Глинки, которые купил у Долгорукова, сразу деньги сполна отдал. Не хотелось бы умирать должником. Но и дождаться воцарения своей любимицы, умницы и красавицы Елизаветы не судьба, видать. Что ж, во всяком случае, он-то, Яков Вилимович, вовремя подал в отставку. Не хотел участвовать в политической игре. Да и возраст не тот, силы не те, а главное, хозяева России не те. Вот наградила Екатерина «фельдмаршалом» и… забыла. И все забыли. И слава Богу!

Можно ли считать позицию этакую отступничеством? Вряд ли. Да, человек он мягкого, вернее, спокойного нрава. Ни честолюбием излишним, ни завистью, ни жадностью не обременен. Кроме того, он – лютеранин, на рожон, как русские, лезть не любил! А убеждения свои отстаивал бесстрашно. И воевал геройски. Главное – не воровал! Алексашка Меншиков недолюбливал. Взаимно. Он, светлейший, хоть и дразнился, показывая длинный нос Якова Вилимовича, побаивался: вдруг порчу какую наведёт.

Чинами и званиями батюшкой-самодержцем Петром Брюс обижен не был. После Полтавы орден Андрея Первозванного был пожалован. Большая честь! Главный орден России, и он, шотландец Брюс, награду сию одним из первых получил. После Северной войны был титулован в графское достоинство. Хотел ему император даже чин тайного советника дать, но Яков кое-как вежливо отказался. Не любил он совещания-заседания, подписи под «политесными» бумагами ставить. И так ведь сенатором прослужил, да и дипломатом немного. Если честно, заседания Сената, бывало, прогуливал. То раздвоение себе учинял, то глаза отводил. И подпись его на бумагах «нечистых» не осталась. Бывает, гневается государь: «Почто не подписал?». А он: «Да вот она». А потом и исчезает подпись-то! Но Президентом Берг-коллегии исправно прослужил. Нравилось инженерные, горнорудные, металлоплавильные дела обустраивать. Он – слуга государева дела, а не холуй царский!

Уйдя в отставку, Яков Вилимович заскучал. Он – человек, кипящий энергией. Но бесстрастный, в отличие от любимого Петра Алексеевича. Поселился он, переехав из Петербурга в Москву, с Марфушкой в Немецкой слободе, в старом своём доме. Да не обустроишь в городском доме ни лабораторию, ни обсерваторию. А без них никак. Но повезло: сенатор Долгоруков продавал свое подмосковное имение в Глинках. Ха, из воспитателей Петра Второго в тести к нему наметил! Яков Вилимович скорейшим образом оформил сделку купли-продажи. Усадьба-то близко, в сорока двух верстах от Москвы. Хоть барский дом и хозпостройки все пришли в негодность, энергичного Брюса сие обстоятельство не смущало. Он всё перестроил по-своему, на современный лад, в европейском стиле. И главный усадебный дом, и парк. Ему не нужны архитекторы, ему нужны покой и секретность.

Надо сказать, что подобная по замыслу и стилю, но небольшого размера дача у него уже была. Близ Финского залива. Теперь он построил усадьбу, достойную фельдмаршала… И учёного-оккультиста, с сетью подземных ходов, тянущихся аж до озера.

Ах, жена, ах, Марфуша… не уберёг, не смог помочь… Брюс был в эти дни, когда Марфа Андреевна заболела и вдруг скончалась, на Финской даче. На этой даче он много лет тайно хранил забальзамированные особым образом, по его методике, тела двух любимых дочек, умерших в детстве. Но умерших для всех, в обыденном смысле, а для него, алхимика Брюса, уснувших до времени. Он уже нашёл, нашёл у тех же Авиценны, Парацельса и других гениев медицины древности и средневековья новый, надёжнее прежнего рецепт оживления, но не был уверен. Не был уверен, так как и прежний метод, и новый были разработаны и опробованы (и  им тоже!) на собаках и людях, хоть и старых, совершенно одряхлевших, но живых. А тогда, в апреле одна тысяча семьсот двадцать восьмого года, ему нужно, крайне важно было быть на даче и вместе с лекарем Иоганном, присматривающим за телами, да и всем хозяйством, собирать апрельскую росу. Но что-то мешало ему сделать операцию, и он вернулся в Глинки. Ехал он от Петербурга до Москвы с хорошими мыслями, что вот готов, совсем уже готов его новый дом, любимое детище – усадьба, и будут они с Марфой там жить дружно и счастливо. Мысли были хорошими, а на подъезде к Москве заныло сердце. Почувствовало утрату. Её, жены, уже нет на земле четвёртый день, она в земле, а накануне были третины. Гонца, мужика местного, сразу послали за Брюсом, да где-то разминулись. Яков Вилимович весь день пробыл на могиле, казнился, винил себя. Но поделать уже ничего не мог. Нет! Нет! Его пронзила мысль: «Это судьба взяла с него Плату за спасение, возрождение двух других жизней, дочерей». Он будто услышал голос жены из могилы: «Езжай! Спасай! Умоляю!»

Как подброшенный, вскочил он в коляску и менее чем за двое суток доехал до дачи. Опешившему Иоганну велел готовить инструменты.

Каждую из дочек требуется прооперировать в течение не более получаса. Серьёзной операции на сердце с одновременным вскрытием черепной коробки организм человеческий выдержать не сможет. Нет пока у Якова такой возможности. Да, тела законсервированные, будто неживые. Но суть его метода – встряска головного мозга и сердца практически одновременно с энергетической поддержкой. Значит, в сердце, точнее в предсердие – укол, но сначала вены освежить кровью с росой. В какой дозе? Это «узкое» место… И ещё есть одно самое сложное при манипуляциях в мозгу. Яков Вилимович поставил перед собой на подоконник склянки с росой. Темнеет – нужно торопиться. Иоганн на столе уже готовит первую девочку, разложил все инструменты, материалы, порошки и бальзамы. «Сколько?…» Две, три или четыре склянки влить? У Парацельса неясно по поводу дозы изложено. Имя-то какое чудное: Филипп Ауреол Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм. Пять склянок и возьму! Да, этот гениальный Бомбаст «взорвал» всю древнюю медицину. Многое там пересмотрел. Но, главное, ввёл в медицину химию и алхимию! И энергию тонкого мира! Он называл её «внутренней звездой». Мысль становится материальной. Да, надо «вселить» и в мозг, и в сердце разум и душу.

На подоконнике в углу истерично билась бабочка, мешала Брюсу окончательно сосредоточиться. Вдруг эта бабочка сложила крылья и замерла. Умерла? Яков нахмурил брови так, что складка-трещина на лбу у переносицы стала горячей. «У древних греков душа явлена в образе бабочки или крылатой девушки. Эх, что же ты…». Но вот крылья бабочки вздрогнули, и она их расправила, вспорхнула и вылетела в окно.

…Вот и всё. Операции закончены удачно! Есть дыхание, сердцебиение, циркуляция крови. В том, что его «принцессы» будут теперь жить, Яков почти не сомневался, а вот сколько лет? Авиценна считал, что при постоянной «подпитке» росою организм будет функционировать нормально до 300 лет, но Агриппа советовал ещё постоянно «зажигать световую искру», творящий мир импульс, творческую способность воображения, чувствующую вибрацию далёких звёзд. У розенкрейцеров герметика была удачно замешана с иудейской, египетской, эллинской и восточной философией и мистериальными культами. Но они тайны сии держат в строжайшем секрете!

Пройдя по парадной аллее метров сто, граф развернулся и пошёл обратно. Он вновь любовался своим домом. Напоминает римские палаццо пятнадцатого века. Южный фасад с двухъярусной лоджией. Нижний этаж украшает рустованная аркада. Верхний украшен спаренными колоннами коринфского ордена. Боковые части в виде эркеров-ризалитов выступают вперёд. Вон любимый балкон с пилястрами. А вон в замковых камнях над окнами демонические маски. Берегут дом от всяческого зла.

Вошёл в дом, в свой просторный кабинет. Прилёг на софу. Взгляд блуждает по стенам, мебели, будто отыскивая некую подсказку. Граф прикрывает глаза на несколько минут, снова открывает… Огромный письменный стол, пустой сейчас, пустые и книжные шкафы вдоль стен. «Будто приготовленные на казнь. Ждут приглашения». Он позвонил в колокольчик. Вошёл слуга Никита – рослый сорокалетний сутулый мужик с грустным лицом, чем-то повторяющим морду любимой лошади Петра – Лизетты. Яков Владимирович обожал лошадей. Конюшня в усадьбе – на зависть. Старых кляч граф усыплял сам, препарировал, делая лекарства, бальзамы, вытяжки, особенно из лошадиных костей. Народившихся и молодых жеребцов тоже использовал. Никита служил у него уже двенадцать лет. Преданный, толковый и расторопный.

– Через час подавай. Накрывай в столовой… И не забудь… впрочем… ступай.

Слуга направился к двери. Барин смотрел на его руки – ловкие, крепкие. И всё же… сможет ли? Ведь не дровосек и не мясник.

– Постой, братец. Скажи-ка: испытания делаешь? На моей гильотинке? Не забудь: у тебя на все про все не более двух минут! И абсолютное спокойствие. Завтра ещё раз проверю. И не чучело, а приготовь-ка к экзамену крупного кабанчика.

Когда слуга ушёл, Яков достал один из трёх оставшихся фолиантов, которые он хранил в ящике бюро. Эта книга, написанная китайским алхимиком двенадцатого века, была важна графу тем, что там наиболее подробно описаны чакры, их назначение. Закладками в книге служили рисунки Леонардо и, в частности, будто распятая, фигура человека. «Может, всё-таки поручить дело тому деревенскому мяснику, так ловко коловшему и разделывающему скотину?» Мясник этот (кажется, его звали Кузьмич) был всегда нетрезв, но удары огромным топором наносил удивительно точно. С последним ударом Кузьмич сам падал оземь и сразу начинал храпеть. «Нет, нет… нельзя… нельзя с такой энергетикой».

«Жизнь – случайность, смерть – закономерность», – вспомнил Яков фразу из Теофраста Бомбаста. Закономерности и поддаются изучению». «Так-то так, – думал Яков, – но слова тоже могут быть случайными, теория – сухой. Жизнь зиждется на эксперименте! На миллионах экспериментов, которые ставит Природа».

…Вот уже несколько лет, как фельдмаршал следил за качеством питания. Да и режим питания старался выдерживать. Ведь раньше он, как и Пётр Алексеевич, вечно бывшие в трудах и заботах, ели на скорую руку простую, но сытную пищу. А царь вообще имел привычку трапезничать или писать что-то на пеньке, держа тетрадь или тарелку на коленке. Сейчас Брюсу нужна пища разнообразная, богатая витаминами и минералами. Обмен веществ нужно выровнять – этот механизм должен стать отменно работающим. Конечно, с привычкой учёного работать по ночам, увлекаться исследованиями, не выдерживать режим приёма пищи слово «отменно» следовало заменить на «удовлетворительно».

Плотный завтрак в десять-одиннадцать часов, потом сон до пяти-шести часов, затем чаёвничание с легкими закусками, далее прогулки, чтение, хозяйственные дела до девяти-десяти часов, наконец, полновесный ужин до полуночи и работа, работа всю ночь до утра. Теперь работы нет, нет и чтения. Только думы, думы… и дрёма.

И сейчас граф дремал. Он любил небольшие сны-воспоминания, когда через пятнадцать-двадцать минут дрёмы можно взбодриться приятными воспоминаниями, усиленные сонной фантазией. На сей раз ему «приснилась» его любимая «проделка» с «цветочной девушкой». Бывало это лет двадцать-тридцать назад, когда гостям в московском доме Якова Вилимовича кушанья подавала эта девушка. Красавица необыкновенная: шея, плечи сахарной белизны, пышные волосы, вдохновенное лицо, открытые глаза, ротик, тоже приоткрытый как раз для поцелуя. Даже графы влюблялись до беспамятства.