–Бля, пацаны, я серьезно! – почти плачет он. -Они поклялись меня опустить, если денег не
найду.
–Кто? – спрашивает Тимоха, что держал свежую подшиву в руках.
–Какая разница кто его ебать будет, подумаешь наложницей в гареме больше. -криво
ржёт Сорока и Чернобродский его поддерживает.
Дайнеко-высокий и самый старший из нас, ему двадцать пять лет. За плечами у него
институт, год работы, жена и сын. Парень, почти мужчина, смотрит на нас
девятнадцатилетних щенков глазами, полными отчаянья и безысходности.
Я виновато пожимаю плечами.
–Правда нет, дал бы, была бы хоть копейка. – говорю я.
–Они же это сделают…-тихо сказал Дайнеко Сорокину и Чернобродскому, что продолжали
злобно глумиться, отпуская шутки на тему сексуального рабства.
–Суки вы… – шипит он. -Вас они тоже рано или поздно нагнут!
–Вот и полезло говно.-прокомментировал Тимоха. -Вот потому я не впрягаюсь никогда.
–Тебя разъебать?!! – выходит из себя Дайнеко и напирает на сидящего Тимоху с
безумными глазами.
–Стой, тормози! – влезаю я у него на пути. -Ты лучше свой пыл оставь на чертей этих. Надо
нам не ржать друг над другом, а объединиться. Попробовать отмахаться как-то…
–Ага. Сколько их тут, а сколько нас, да и никто не согласится. – подает из-за шконок голос
Точилкин.
–Да похуй на количество. – выдыхаю я, чувствуя, как в душе поднимаются силы жить.
–Если сообща действовать, то все получится!
–Сам-то, решишься или только пиздеть можешь? – бурчит с соседней табуретки Сорока.
Дайнеко уходит, не дослушав.
Не успеваю ответить, в кубрик заходит Отец-гориллоподобный огромный чел старшего
призыва с глазами животного, руками примата и повадками уголовника. Он волосатый
как ёбаный йети (пока учёные ищут снежного человека в горах, он успел отслужить в
армии) и, судя по его не изуродованному интеллектом чучелу, он помесь цыгана и
шимпанзе.
Мы все притихли, я сажусь на табурет, но внутри всё трясет от адреналина.
Надо показать. Что я могу. Не Сороке. Себе.
Огромный Отец, тяжело ступая по полу, проходит мимо нас… и я, не до конца понимая, что делаю, выставляю ногу.
Он спотыкается, смотрит на меня звериными глазами, и огромная нога в кирзаче
врезается мне в голову…
Прихожу в себя на полу, возле лежащей табуретки. Ребята по-прежнему сидят, подшиваются, будто ничего не произошло.
–Ну что, не передумал? – улыбнулся Сорока так, будто радуется проёбанному шансу
попытаться что-то исправить.
Держусь за гудящую голову, шатаясь, иду в туалет.
Каждую ночь нас поднимают.
Старший призыв устраивают ночные качи, сопровождающиеся тумаками.
Во время этого «восточные» по одному вылавливают некоторых из строя и уводят в
темноту, в конец кубрика…
Позже, нам говорят: «Быстро, уебались спать!».
Мы падаем по шконкам, засыпаем и нас будят через полчаса и всё по новой.
Кач, избиения…
Днём нас так же пиздят.
Причём везде: в тесной раздевалке камбуза, в сушилке, туалете, на «взлётке», не особо
озадачиваясь поиском повода.
Стараясь быть как все, я погружаюсь в странное состояние. Всё чаще замечаю, что
похуизм проникает всё глубже в мою голову. Меня больше не задевает вид избитого