Мартин М.: Цветы моего детства

– Так, еще раз со мной так заговоришь – по шее получишь, понял?!

– Я тебя ненавижу!

С этими словами он вернулся в свою комнату. Его трясло от бессильной ярости (хотя он и не преминул взглянуть на себя со стороны и рассудить, что слегка драматизирует). Герман К. подошел к нему со спины и заботливо обхватил его обеими лапками.

Распад

Сидя на корточках под струей горячей воды, согревавшей его колени, Мартин грезил о том, что в другой школе у него появятся новые друзья, такие, которые будут любить его больше, чем кого бы то ни было на свете, восхищаться его умом и талантами, проводить с ним уйму времени и внушать зависть тем, кто не попал в этот круг избранных. Словом, он опять мечтал стать героем.

После поездки в ботанический сад Фи и Мария стали постоянно держаться за руки, а Мартин перестал присоединяться к их прогулкам, даже если его приглашали. Он не знал, в самом ли деле они звали его с собой только из вежливости, в действительности надеясь, что он откажется, или это внушали ему ревность и обида, но на всякий случай отвечал отказом. Делал он это, конечно, с таким видом, как будто ему все равно или его ждут очень важные дела. Наверное, Фи и Мария тоже не знали, отвечал ли он "нет" из гордости, или потому что не хотел больше с ними водиться. Как бы то ни было, теперь даже в школе они держались отдельно от Мартина. "Клуба несоревнующихся" больше не существовало. Ко-ко начал превращаться в обыкновенного откормленного петуха.

Мартин подставлял под кран руки, сложенные лодочкой, и наблюдал, как вода пузырится с приятным шипящим звуком. Он не мог бы сказать, был ли это шепот Германа К., сидящего на полу за шторкой, или его собственные мысли.

– Мы не будем носить ему цветы он будет одинок в своей грязной

темной могиле мы просверлим ему дыры в гробу много-много дыр чтобы черви съели не только его тело чтобы они добрались и до его гадкой мертвой души и некому будет пожалеть о ней некому будет удобрить жесткую землю над ним даже сорняки не будут расти в ней он никогда не увидит больше небо он забудет как оно выглядело у него не будет даже воспоминаний он будет видеть только темноту ему будет там так тоскливо что он пожалеет обо всем обо всем что сделал нам…

О том, что будет потом

Мартин не убьёт своего отца. Даже ни разу не попытается. Герман К. перестанет преследовать его вскоре после переезда в Большой город, когда обыкновенно очень бодрая госпожа Лилия сделается вдруг чрезвычайно бледной и пожалуется на тошноту. Отец станет вести себя с ней неуклюже заботливо, а его непривычная обходительность как будто прольется заодно и на собственного сына. Позже он узнает причину недомогания госпожи Лилии, а когда, еще позже, отец впервые на его памяти расплачется, стоя в больничной палате и держа в руках похожую на сморчок Магдалену, Мартин поймет, что он плачет не только от радости, он плачет так, как не смог заплакать на похоронах матери, как не смог заплакать при рождении своих старших детей и как не смог заплакать из-за множества других, скрытых от него явлений. Девочка родится очень слабой, врачи даже выскажут сомнение в ее жизнеспособности, но все обойдется. А у Фредерика случится настоящая истерика. Придется увести его в отдельную палату и уложить на кушетку, чтобы сделать какую-то инъекцию. Впрочем, уже на следующий день он снова вспомнит, что он Великий Воин Великой Державы, и вернется к некоторым своим прежним повадкам («Теперь у меня две дочери, хе-хе!»). Но Мартина это больше не будет тревожить. Он научится у госпожи Лилии смотреть на отца как на затейливое экзотичное растение с высокими декоративными свойствами и некоторыми антропоморфными признаками, вздорное и требовательное, но слишком красивое, чтобы можно было его убить.

Но пока что он этого не знал. Он прошел мимо господина Утьжевича, ведущего под руку Матильду, сорвал несколько веток красной черемухи и направился туда, где мертвые люди и мертвые цветы так же, как он, не могут присоединиться к отвергшему их празднику жизни. А может быть, думал Мартин, только они-то одни, оставленные и заброшенные, и знают, что такое настоящая весна, только у них, жалких, бессловесных, ненужных, рассованных по грязным серым щелям, она по-настоящему и есть. Эта мысль перешагивала через рефлексию, которая вообще-то не была ему чужда, так же свободно, как его ноги через редкие лужицы, оставшиеся после вчерашнего ливня.

Дьявол

В городе К. не было ни своей газеты, ни телевизионного канала, ни даже радиостанции. Неизвестно, были ли среди местных жителей ботаники, разве что считать таковой госпожу Лукрецию, так что относительно развернувшейся флористической аномалии самое широкое распространение получило мнение бабки Пепиты, которая считала, что «это дьявол крови ваших предков насосался и деревья ваши проклял, а как лепестки кровавые посыплются, так и кровь ваших детей вместе с ними польется». Никто не воспринимал бабку Пепиту всерьез, но втайне все были очень напуганы. Мартина эти слова глубоко впечатлили. Он представил себе дьявола в виде огромного комара, просовывавшего свой длинный хоботок сквозь землю к его мертвой матери и высасывающего ее остывшую кровь. Придя в очередной раз к ее могиле, он застал ее такой же, как всегда, нетронутой, покрытой сухими и свежими цветами. Между оградами и деревьями проникал теплый закатный свет. Мартин сфотографировал чье-то покрытое мхом надгробие, прошел дальше, сел на перевернутое ведерко у могилы Клавдия, достал листок и ручку и, положив на колени учебник по биологии, стал писать.

Сказка Мартина

Два года назад Катарина вышла на пенсию, и теперь все чаще бывала за городом, на заросшем сорняками дачном участке с обветшалым домиком и теплицей. В теплице Катарина выращивала мелкие водянистые огурцы, а на улице перед домом – морковь, базилик и немного красного лука. У подгнившей деревянной лестницы стелилась желтая настурция. На порожке стояло красное клеенчатое кресло, скрипучие доски были завалены газетами с разгаданными кроссвордами. Работы на участке было не много, Катарина приезжала преимущественно затем, чтобы отдохнуть от соседского и уличного шума маленькой квартиры, в которую все время просачивался острый жареный запах из вьетнамской закусочной снизу.

Дорога до участка занимала около тридцати минут. За годы работы на заводе Катарина привыкла вставать рано, так что всегда уезжала на первом поезде, отходившем от вокзала в пять сорок утра. Вагоны, следовавшие из города, были в такое время почти пусты. Редкими, равномерно рассаженными в них пассажирами были в основном такие же, как Катарина, одинокие старики.

Она сидела у окна и смотрела на проносившиеся мимо деревья, поля с высокой травой, чужие участки с теплицами, придорожные магазины и печальные полустанки. Раньше эти виды волновали ее, особенно в такие ясные утренние часы, когда солнце заставляет предметы отбрасывать длинные глубокие тени. Но с годами пейзажи примелькались, и теперь Катарина смотрела на них таким же безучастным невидящим взглядом, каким изучала зазор между сидениями напротив, забитый пылью, обертками ларечной еды, использованной жевательной резинкой и прочим мелким мусором. (Даже утренние поезда в этих местах не отличались чистотой.) В то утро Катарина впервые подумала, что у ее жизни гораздо больше общего с этим грязным зазором, чем с залитыми солнцем пейзажами за окном. Мысль была мрачная, но в то же время Катарина почувствовала что-то вроде тепла близости, как если бы эта расщелина была живым существом, одарившим ее ответным вниманием.

Она жила одна много лет. Никто никогда не сделал ей предложения, детей у нее не было. С тех пор как она обнаружила свою молодую рыжую кошку с переломленным позвоночником между узкими досками забора, животных она также не заводила. С таким положением она давно смирилась, изменить ничего не пыталась, но с выходом на пенсию выяснилось, что раньше ее изоляция не была завершенной. Снисходительный тон коллег и непристойно-шутливые замечания страдавшего одышкой сварщика С. были последней нитью, непосредственно связывавшей ее с обществом. Теперь, когда и она оборвалась, а работа не занимала бОльшую часть времени, одиночество Катарины стало тотальным.

Вечером людей в поезде было несколько больше, но Катарине удалось занять то же место у окна, что и утром. Она знала, что это то же место, потому что имела привычку садиться в последний вагон и потому что в расщелине напротив был тот же комок ярко-розовой жевательной резинки, что и утром. На примыкавших к ней сиденьях устроилась пара неопределенного возраста – тучная беременная женщина в золотистых брюках и краснолицый мужчина в поношенной кожаной куртке на молнии. Катарина смотрела между сидениями и размышляла о том, что никто не приглядывается к этому зазору с его содержимым, никто в этом вагоне и во всем мире никогда не обратит на него внимания, как никто никогда не обращал внимания на нее.

Ночью Катарина видела сон. В квартире было тихо и не ощущалось никаких запахов. На улице не оказалось ни машин, не пешеходов. Город был пуст, как, может быть, и весь мир. Она вышла из дома и дошла до площади с высокой стелой. Здесь тишина и пустота были особенно приятны. Катарина остановилась и прислушалась к движениям воздуха. В небе что-то едва различимо зашелестело, и на нее посыпался мелкий серый мусор. Катарина проснулась. На секунду ей показалось, что за окном действительно все вымерло, а с неба сыпется что-то серое. Но вскоре она различила гудение моторов и мерное мельтешение дождя.

Совершая свой утренний туалет, Катарина нащупала в спутанных волосах что-то твердое. Расположившись между двумя зеркалами, она приподняла седой колтун. В его сердцевине виднелся розовый комочек. По тому, как ноготь утопал в вязкой субстанции, она поняла, что это жевательная резинка. Сама не зная, почему, вынимать ее из волос Катарина не стала. Это вовсе не было типичным для нее поступком. Никто бы никогда не обвинил ее прежде в неопрятности.

Катарина машинально зашла в последний вагон и проследовала к вчерашнему месту. Расщелина между сидениями была пустой и чистой. На мгновение Катарина засомневалась, то ли это место. Вставать и обследовать вагон было неловко. Она заглянула между сидениями позади себя, затем, убедившись, что никто не замечает ее, встала и осмотрела сидения спереди. Везде было пусто. Вероятно, вагон почистили. Катарина вернулась на прежнее место. За окном проплывали все те же солнечные пейзажи, до которых ей не было дела. Она подперла рукой голову, нащупала комочек в волосах. Ей показалось, что он стал немного больше.

Ночь Катарина провела в домике на участке. Оказавшись в кровати, она почувствовала, как к обнаженной коже на руках и ногах липнет мелкий песок или крошки. Она выбралась из постели, нажала на выключатель, но свет не зажегся. Однако темно в доме тоже не было. Комнату наполнял тусклый серый свет, не дававший теней. Как будто его излучали сами предметы в помещении. Катарина вытряхнула покрывало и простынь и легла обратно. Песок никуда не делся. Она призналась себе, что и в первый раз ее это не беспокоило. Напротив, еще никогда ни в одной постели ей не было так комфортно. Она заснула почти мгновенно.

Весь день было пасмурно. И в доме, и на улице стоял такой же серый свет, какой был ночью, только интенсивность его немного усилилась. Катарина сидела бог знает сколько времени у окна в каком-то забытьи. Она не решалась потрогать затылок, но чувствовала, как волосы с их содержимым отяжелели. Она вышла из дома, прошла через калитку. На соседском участке за невысоким заборчиком окучивала свои грядки Зельда. Подругами они с Катариной никогда не были, но всегда при встрече обменивались приветствиями, а однажды Зельда даже подарила Катарине саженцы фиалок, которые у Катарины почему-то не прижились. Поравнявшись с Зельдой, Катарина поздоровалась. Зельда подняла голову и застыла, молча глядя на Катарину. Та знала, что с ней произошло что-то необычное, поэтому молчание Зельды не показалось ей грубым. Она виновато улыбнулась и продолжила идти вниз по улице. Там, где заканчивались участки, начиналось поле с узкой тропинкой, ведущей через сосновый бор к большому темному озеру. Катарина присела на мягкую травяную подушку. Воздух был совершенно неподвижен. Ни птичьи крики, ни какие другие звуки не нарушали тишину неопределенного времени Катариновых суток. Она положила голову на колени и закрыла глаза.

Придя в себя, Катарина почувствовала, как ее руки утопают в чем-то мягком. Она попыталась встать, но волосы на затылке не давали поднять головы. Выдернув спутавшиеся седые пряди, Катарина выпрямилась и огляделась. Справа и слева от нее возвышались белые пластиковые стены. Над ними виднелось огромное человеческое бедро в золотистых брюках с одной стороны и гигантская, вдвое больше Катарины, застежка-молния на черной коже с другой. На темной обивке незанятых сидений напротив лежал косой луч света.

Прощание

– Мартин! Подожди!

Обычно окрик со спины ничего хорошего не предвещал. Однако ни удара по голове, ни какого-нибудь изощренного оскорбления на этот раз за ним не последовало, и Мартин обернулся. Фи и Мария бежали за ним, махая руками.

– Ты правда переезжаешь?

Он не стал спрашивать, откуда они узнали.

– Ага.

– 

Когда?

– Летом.

Мартин надеялся, что они скажут что-нибудь еще. Но они только постояли еще немного молча и пошли прочь осторожными, виноватыми походками. Дома его встретила госпожа Лилия. По выражению на ее лице он сразу понял, что она наблюдала за ними из окна. Положив Мартину на плечо руку, она сказала, глубокомысленно прищурившись:

– Расставанье – маленькая смерть…

Мартин поежился. Люди, которые любят поговорки и присказки, всегда его раздражали. Может быть, подумал он, для госпожи Лилии так дела и обстояли. Но для него расставание было не маленькой, а самой настоящей, большой смертью. Они никогда с ним больше не увидятся. А если и увидятся, это будут уже не они. Да и сейчас они уже не те они, о которых он мечтал, когда еще не узнал их получше. Или, точнее, пока они его не узнали получше. И послевкусие у всей этой истории было какое-то неловкое, неудобное для пересказа.

Никаких «необычайных событий», собственно говоря, в городе К. так и не произошло, если не считать таковыми череду явлений, поставивших Мартина М. на это странное и неудобное относительно других вещей место –место, похожее на самую середину стоячей площадки переполненного автобуса, там, где не за что держаться и даже расставить ноги достаточно широко для преодоления инерции возможности нет. Ну и Германа К. И, конечно, кровавую черемуху.

Господин Котосинский

– Здравствуйте, господин Котосинский.

– А! Джулиус!

– Я переезжаю.

– А! Я тоже скоро уеду.

– Куда вы уедете, господин Котосинский?

– Мы с твоей мамой, Джулиус, скоро уедем на море, а ты пока у бабушки поживешь.

Корнелиус попытался выведать другие подробности, но господин Котосинский как-то сразу поник и на короткое время как будто очень ясно все понял – где он находится, кто перед ним сидит и что на самом деле с ним происходит. Он уставился перед собой, чуть опустив голову, не фокусируя взгляд ни на чем определенном, с легкой виноватой улыбкой и широко распахнутыми глазами, ни то с навернувшимися в них от смущения слезами, ни то с по обыкновению водянистыми белками. Корнелиусу стало больно за него, такого несуразного, такого маленького и слабого, и он замолчал. Ему еще никогда ни за кого не было так больно. Особенно невыносима была эта легкая виноватая улыбка, которая так и застыла на лице старика на все то время, что Корнелиус просидел у его кровати. На этот раз они читали «Антигону». Как обычно, Корнелиус не знал, слушает ли его господин Котосинский или думает о чем-то своем. Он провел с ним весь день. За окном было уже совсем темно, когда в палату вошла Жаклин-Франсуаза и сказала, что пациентам пора готовиться ко сну. Он так и не узнал, что случилось с Джулиусом и как господин Котосинский оказался в лечебнице. После переезда в Большой Город он никогда его больше не увидит.

Как связать ажурную летнюю шляпку

Как получилось так, что никто, или почти никто, за пределами города К. так и не узнал о случившемся здесь весной 19…-го, сказать сложно. Сами к…-чане если и придавали этому сколько-нибудь ощутимое значение, то исключительно такое, которое они бы и сами не смогли для себя растолковать. Уже следующий май будет таким же, как обычно, черемуха распустится маленькими белыми цветочками, а бабка Пепита своего предсказания даже не вспомнит. Вообще-то она многое к тому времени не будет помнить. Например того, что кормила кошку уже четвертый раз за утро. Говорили, впрочем, будто в роддоме в том году действительно умер какой-то новорожденный, но едва ли это не совпадение. Воспоминание о кровавых аллеях останется для местных жителей чем-то вроде общего сакрального опыта, не только не требующего объяснений, но даже и не желающего их. Мартин навсегда сбережет в своем гербарии несколько удивительно хорошо сохраняющих краски алых цветов, видовую принадлежность которых не смог бы определить ни один флорист. У входа на кладбище он попытался сделать секретик с несколькими лепестками, наклеенными на газетный лист, но нечаянно положил его наоборот, вверх ногами, так что получилось «как связать ажурную летнюю шляпку», кусочек пухлого женского локтя и никаких лепестков. Даже если его секретик кто-нибудь когда-нибудь и найдет, то все равно никто не узнает, что в действительности там скрыто.

Книга