Небосвод Надиры

Потом на четвереньках подползла чуток к столбу, но все равно до столба оставалось, по меньшей мере, еще четыре шага.

– Коррадо, душа моя, жизнь моя, тебе еще только немножко надо потерпеть. Брат, ответь, дай знать, что сердце у тебя в груди еще бьется.

Потом подползла еще на полшага и зашептала:

– Я знаю, что ты печешься обо мне как брат о сестре… но мое чувство к тебе не того же рода…

Несмотря на то, что разум брата был затуманен, и он почти не понимал, что она говорит, Аполлонии нелегко было признаться ему в том, что таилось у нее в сердце многие годы, в чувстве, которое заставляло ее сгорать от стыда перед иконой Святой Девы.

– Не думай, что я – преданная сестра, потому что будь на твоем месте Микеле я, может, не осталась бы здесь на холоде и под плеткой… Не думай вообще, отчего я сижу тут, Коррадо, потому что вдруг откроется тебе такое, отчего ты совсем покинешь меня… а для меня это хуже, чем если бы ты умер.

Когда вернулся Идрис, она умолкла, чтобы он не услышал признания, из-за которого от нее отвернулась бы вся деревня, осудив на отторжение еще большее того, в котором она уже жила, будучи христианкой.

Сошла ночь, муэдзин пропел ночной азан. Идрис пристроился на низкой кирпичной кладке достаточно далеко, чтобы не слышать девушку, но достаточно близко, чтобы вмешаться, если она опять подойдет к столбу.

– Еще пару часов и я уведу тебя домой, – проговорила с улыбкой Аполлония.

Но снова посерьезнела, когда ощутила, что не чувствует пальцев на ногах, и представила себе, что брату, наверное, еще холоднее. Она дрожала от холода и дула в сжатые кулаки, чтобы согреться.

– Ступай домой, девчонка! Ты совсем продрогла, не чувствуешь? – окликнул ее Идрис, увидев, как она трясется от стужи.

– Не пойду… тебя уж скоро отвяжут, – ответила она, обращаясь к Коррадо.

Ее карие глаза смотрели вверх в лицо брату, слезы застывали под глазами, не скатываясь из-за стужи вниз по щекам.

– Если бы ты хоть немножко верил в Бога, вера тебе так помогла бы сейчас… – неслышно прошептала Аполлония Коррадо, она знала, что в вопросах веры особого рвения у него нет.

– Я знаю, брат, ты не хочешь верить, что есть Бог, который позволяет делать зло, какое тебе сделали. Знаю, что ты однажды уже обманулся в Христе и всех святых, когда они не выслушали твою молитву, ты так хотел, чтобы отец вернулся.

– Рабель де Ружвиль, – пробормотал Коррадо.

Аполлония мигом умолкла; брат все еще в сознании. А вдруг он услышал ее признание в любви несколько минут назад…

– Коррадо, брат, ты жив!

– Рабель де Ружвиль! – выдохнул он громче, почти прокричал, почти проплакал.

– Вспомни о святом, о хранителе твоего отца, позови его! – подсказала Аполлония, чтобы занять его разум чем-нибудь, чтобы он не заснул.

– Святой Андрей…

– Агиос Андреас[38 - Агиос Андреас – агиос по-гречески означает святой. В этом случае «святой Андрей».], – повторила Аполлония по-гречески, на языке христианского богослужения на Сицилии.

В семье Аполлония выражалась на своеобразном простонародном латинском языке, на нем же разговаривала как с христианами Каср-Йанны, так и с многими местными жителями, принявшими ислам. Когда же она молилась, вспоминала старый греческий язык… который, по правде говоря, не особо понимала. С другой стороны, в рабаде, поскольку там жили в основном магометане, Аполлония и ее родственники говорили по-арабски; на Сицилии арабское наречие уже довольно сильно отличалось от языка, на котором говорил Пророк. Иногда они включали в свою речь и берберские слова, которые выучили, слушая, как выражаются женщины из берберских племен у колодца и мужчины в полях.

Аполлония закрыла глаза, сложила в молитве руки и забубнила молитвы, взывая к Богоматери Марии, к Святой Деве, чтобы она заступилась за Коррадо. Молилась она, конечно же, шепотом, поскольку тем, кто не проповедовал ислам, было запрещено произносить молитвы вслух, чтобы они не доносились до ушей верующих… а Идрис сидел довольно близко.

– Мариам Теотокос и Партенос[39 - Мариам Теотокос и Партенос – от греческого «Мария, матерь Божия, Святая Дева».]… – зашептала она.

Коррадо слышал голос Аполлонии также, как слышал в эту минуту голос своих воспоминаний, вызванных образом Богоматери и святых, к которым возносила молитвы сестра.

Глава 8

Начало лета 1040 года (431 года хиджры), долина к востоку от Трагины

Стяги яростно хлопали на ветру; в тот день направление порывов ветра все время менялось, как будто даже Бог не знал, на чью сторону встать… поэтому по мнению потомков-атеистов, Бог не мог решить кому подсобить в этом сражении. С одной стороны стояли сицилийские и африканские сарацины – африканцы приплыли на помощь, – вопили «Аллаху Акбар[40 - Аллаху Акбар – дословно «Аллах больше». Речь идет об общепринятом в исламе арабском выражении, которое употребляется в Коране, во время салята и азана.]» и готовы были сбросить захватчиков в море. С другой же стороны орали «Христос победит» константинопольские наемники, считавшие, что захватчики – мавры.

По приказу предводителя, укрывшись за Джябалем[41 - Джябаль – дословно «гора». На Сицилии, если не добавлялось имя собственное, слово по антономасии означало гора, то есть Этна. Во времена нормандцев вулкан стали называть «гора Джябаль» так, что он стало звучать «Монджибелло», то есть «гора Гора».] и Карониями воины Абдуллы коленопреклонялись в сторону Мекки, а значит невольно в сторону вражеских сил. Те тоже склонились в молитве, но голоса их не сливались гармонично в унисон, кто возносил молитву на латинском языке, а кто на греческом.

Лагерем стояли милях в двадцати к востоку от горы, на которой оборонялся за стенами городок Трагина[42 - Трагина – древнее название города Троина и провинции Энны.], и здесь среди палаток всего несколько часов назад Конрад смотрел вслед отцу, который удалялся вместе с дружиной.

Если не считать маленькой деревушки, где жили торговцы и крестьяне, от этого места до людского жилья было далеко, около лагеря с одной стороны на склонах гор повыше росли густые леса, а с другой стороны раскинулись пригодные для пастбищ луга. В долине текла речушка, текла в самой низине, и поэтому не просыхала даже летом, и солдаты всегда могли набрать воды.

Конрад не сводил глаз с точки вдали, куда уходила дорога и в которой только что пропал отец. Поутру он помог ему надеть поверх белой туники тяжелую кольчугу, на груди которой красовался красный крест. Рассвело совсем недавно, но солнце уже припекало, поэтому Конрад положил шлем в тень, чтоб был попрохладнее, когда отец станет надевать его. Перед тем, как вскочить в седло последним прикосновением Рабель взъерошил сыну волосы, а Конрад подал ему хоругвь и шлем. Последний взгляд, и вперед, фигура отца затерялась в гуще солдат, которые двинулись к открытому полю неподалеку от лагеря; там Георгий Маниак воззвал к своему воинству. Конрад взобрался на скамеечку, с которой только что сошел благословлявший солдат монах, и в море голов в долине попытался разглядеть Рабеля. Скоро он различил Рауля, голова и плечи которого возвышались над толпой, и подумал, что отец, должно быть, с ним, рядом.

Все знали, что сражение будет решающим во всем сицилийском походе, и все же в тот день Рабель постарался не выдать беспокойства все время, когда был с сыном.

– Много их, тех других? – спросил Конрад.

– Дозорные передают, что большей частью пехота. А у нас кони!

– Можно мне взглянуть на этот раз…

– Конрад, сынок, я тебе сто раз повторял: оставайся здесь с женщинами, слугами и монахами… – отозвался Рабель и продолжил, – но, если нам не посчастливится, как только заслышишь дурные вести, беги на холмы и спрячься.

– И такое может быть? Танкред и Рауль говорят, что все пройдет также, как раньше… Мы победим и положим в карманы порядочный куш.

– Правильно говорят… тревожиться не о чем. Ремесло у нас нелегкое, это верно, но биться мы умеем. А к тому же, не дай бог посеять среди солдат неверие в свои силы!

Так Рабель ободрил сына.

Наступил полдень, ожидание томило душу, и в лагере царила напряженность. Время от времени кто-то прибегал с поля боя сказать, как идет битва. Кое-какая из служанок плакала, видно воспылала чувством к какому-то солдату, и у них завязалась любовь. Потом к Конраду подошел войсковой священник – мальчик сидел на скамеечке на самом солнцепеке – и сказал:

– Сынок, отец твой раньше времени не вернется, не стоит сидеть тут разглядывать дорогу.

Конрад посмотрел на него снизу вверх.

– На-ко вот хлеба ломоть! – произнес священник.

Конрад взял краюшку и стал жевать.

– Если тебе надо чем-то развеяться, а не только голод утолить, то пойдем со мной.

Он повел мальчонку на безлесый холм, вершина которого золотилась под палящим солнцем. Но лежала на вершине не просто земля, а возвышалась большая серая потрескавшаяся скала, сверкавшая вкраплениями сланца. В тени от кроны единственного оливкового дерева, росшего у скалы, сгрудилось маленькое стадо коз, и сидел старый пастух, лицо пастуха изрезали морщины, их было больше, чем прожитых лет. Священник обогнул скалу и вошел в расщелину. Конрад поразился, увидев, что пещера в скале довольно просторная, такая, что человек двадцать поместилось бы, а все стены расписаны яркими красками, сценами из библейских рассказов и жизнеописаний святых; роспись была в духе восточной иконописи. В месте, куда вставали для коленопреклонения, стояла небольшая скамейка, а на передней стене висел крест.

– Святой отец, вы не здешний, вы отправились с войском; откуда вы знаете про это место?

– Монахи греческого вероисповедания приходят сюда молиться многие века. Это они сказали мне. А теперь молись Господу и Святой Деве, чтобы твой отец вернулся живым и здоровым, – проговорил священник и вышел из пещеры.