Милый друг

В это время весь город ходил смотреть на большую картину венгерского художника Карла Марковича, изображавшую Христа, шествующего по водам, которая была выставлена у знатока картин, торговца Жака Ленобля.

Художественные критики были в восторге и объявили эту картину лучшим произведением нашего века.

Вальтер купил ее за пятьсот тысяч франков и перевез к себе, прекратив таким образом ежедневный поток любопытных и заставив говорить о себе весь Париж; одни ему завидовали, другие порицали, третьи одобряли.

Затем он объявил в газетах, что собирается пригласить к себе, как-нибудь вечером, всех видных представителей парижского общества посмотреть великое творение иностранного художника, чтобы никто не мог упрекнуть его в том, что он лишил всех возможности любоваться этим произведением искусства.

Двери его дома будут открыты для всех. Каждый сможет войти. Достаточно будет предъявить при входе пригласительное письмо.

Приглашение было составлено так:

«Господин и госпожа Вальтер просят вас почтить их своим посещением тридцатого декабря, между девятью и двенадцатью часами вечера, для осмотра “при электрическом” освещении картины Карла Марковича “Иисус, шествующий по водам”.

В постскриптуме мелким шрифтом было напечатано:

«После двенадцати часов танцы».

Таким образом, желающие смогут остаться, и из них Вальтеры составят новый круг знакомых.

Остальные посмотрят со светским любопытством – наглым или равнодушным – картину, особняк, хозяев и уйдут, как пришли.

Но старик Вальтер отлично знал, что впоследствии они снова придут к нему, как приходили к его собратьям евреям, разбогатевшим подобно ему.

Прежде всего нужно было, чтобы все титулованные особы, имена которых упоминались в газетах, посетили его дом; и он знал, что они его посетят, что они придут посмотреть на человека, который в полтора месяца нажил пятьдесят миллионов, придут посмотреть на тех, кто у него будет, придут, наконец, потому, что у него хватило умения и находчивости позвать их полюбоваться христианской картиной у себя, сына Израиля.

Казалось, он им говорил: «Смотрите, я заплатил пятьсот тысяч франков за религиозный шедевр Марковича “Иисус, шествующий по водам”, и этот шедевр останется у меня, останется навсегда в доме еврея Вальтера».

В свете, в обществе герцогинь и «Жокей-клуба» долго обсуждали это приглашение и решили, что оно, в сущности, ни к чему не обязывает. Каждый пойдет туда, как раньше ходил смотреть акварели в галерею Пти. Вальтерам принадлежит шедевр искусства; они на один вечер открывают свои двери всем тем, кто желает им полюбоваться. Что может быть лучше?

В течение двух недель «Ви Франсез» каждый день помещала какую-нибудь заметку об этом вечере 30 декабря, стараясь разжечь общее любопытство.

Успех патрона бесил Дю Руа.

До этого пятьсот тысяч франков, которые он получил вымогательством у своей жены, казались ему богатством, но теперь, сравнивая свое жалкое состояние с дождем миллионов, пролившимся рядом с ним, причем ему не удалось поймать хотя бы частицу этого, он считал себя бедняком, нищим.

Его завистливая злоба росла с каждым днем. Он был зол на весь мир – на Вальтеров, у которых перестал бывать, на жену, которая отговорила его от покупки марокканских акций, обманутая Ларошем, а главным образом на самого Лароша, который, воспользовавшись его услугами, надул его и продолжал у них обедать два раза в неделю.

Жорж служил ему секретарем, агентом, переписчиком, и, когда он писал под диктовку министра, им овладевало безумное желание задушить этого торжествующего фата. Как министр Ларош не имел успеха и, чтобы сохранить за собой портфель, должен был скрывать, что этот портфель туго набит золотом. Но Дю Руа чувствовал это золото во всем – в более высокомерном тоне этого адвоката-выскочки, в его манерах, ставших более развязными, в большей смелости его утверждений, в его самоуверенности.

Ларош царил теперь в доме Дю Руа; он занял место графа де Водрека, приходил обедать в те же дни, что и тот, и обращался с прислугой как второй хозяин.

Жорж едва выносил его и бесился, как собака, которая готова укусить, но не смеет. Зато он часто бывал груб и резок с Мадленой, которая пожимала плечами и обращалась с ним как с невоспитанным ребенком. Она удивлялась тому, что он всегда в дурном настроении, и повторяла:

– Я тебя не понимаю. Ты постоянно недоволен, а между тем твое положение прекрасно.

Он поворачивался к ней спиной и ничего не отвечал.

Он объявил сперва, что ни за что не пойдет на вечер к Вальтеру и что ноги его больше не будет у этого гнусного еврея.

В течение двух месяцев госпожа Вальтер ежедневно писала ему, умоляла его прийти, назначить свидание где угодно, чтобы дать ей возможность, как она говорила, передать ему семьдесят тысяч франков, которые она для него выиграла.

Он не отвечал на эти письма, полные отчаяния, и бросал их в огонь. Он и не думал отказываться от своей доли в общем выигрыше, но хотел измучить ее, извести своим презрением, растоптать ее. Она была слишком богата! Он хотел показать свою гордость.

Когда в день осмотра картины Мадлена стала доказывать ему, что он сделает большую ошибку, если не пойдет к Вальтерам, он ответил:

– Оставь меня в покое. Я останусь дома.

Потом, после обеда, он вдруг объявил:

– Придется все-таки отбыть эту повинность. Одевайся скорее.

Она этого ожидала.

– Я буду готова через четверть часа, – сказала она.

Одеваясь, он все время ворчал и даже в карете продолжал изливать свою желчь.

На парадном дворе карлсбургского особняка горели по углам четыре электрических фонаря, напоминавшие маленькие голубоватые луны. Дивный ковер покрывал ступени высокого крыльца, и на каждой ступени неподвижно, как статуя, стоял ливрейный лакей.

Дю Руа пробормотал:

– Какая безвкусица!

Он презрительно пожимал плечами, но в душе мучительно завидовал. Жена сказала ему:

– Молчи. Постарайся сам добиться того же.

Они вошли и отдали свои тяжелые меха подошедшим к ним лакеям.

Тут было уже много дам со своими мужьями, они тоже оставляли здесь шубы. Слышался шепот:

– Это очень красиво! Очень красиво!

Огромный вестибюль был обтянут гобеленами, на которых были изображены приключения Марса и Венеры. Справа и слева возвышались крылья монументальной лестницы, соединявшиеся во втором этаже. Перила из кованого железа были превосходной работы; старая, слегка потемневшая позолота их бросала бледные отблески на красный мрамор ступеней.

При входе в салоны две маленькие девочки – одна в воздушном розовом платьице, другая в голубом – раздавали дамам цветы. Все нашли это очень милым.

В залах собралось уже довольно много народу. Дамы в большинстве своем были в закрытых платьях: они хотели этим подчеркнуть, что пришли сюда как на всякую другую частную выставку. Те, которые собирались остаться на танцы, были декольтированы.

Госпожа Вальтер, окруженная приятельницами, сидела во второй комнате и отвечала на приветствия посетителей. Многие не знали ее и осматривали особняк, как музей, не обращая внимания на хозяев дома.

Увидев Дю Руа, она изменилась в лице и сделала движение, словно хотела подойти к нему. Но потом осталась сидеть, ожидая его. Он церемонно поклонился ей, Мадлена же осыпала ее любезностями и поздравлениями. Жорж оставил жену с хозяйкой дома, а сам смешался с толпой, стремясь услышать неприязненные толки, которые, несомненно, должны были раздаваться кругом.

Пять салонов следовали один за другим; они были обиты дорогими материями, итальянскими вышивками, восточными коврами всевозможных оттенков и стилей; на стенах висели картины старинных мастеров. Особенный восторг вызывала маленькая комната в стиле Людовика XVI, нечто вроде будуара, обитого бледно-голубым шелком с розовыми цветами. Низенькая мебель из золоченого дерева удивительно тонкой работы была обита тем же шелком.

Жорж узнавал знаменитостей: герцогиню де Феррасин, графа и графиню де Равенель, генерала князя д’Андремона, прекрасную маркизу де Дюн и всех тех, кого всегда встречаешь на премьерах.

Кто-то схватил его за руку, и юный радостный голос прошептал ему на ухо: