Рейх. Воспоминания о немецком плене (1942–1945)

Самурай лупит Петра Кривого и тащит его с койки.

– Пан, я болен. Пан, форштейн я кранк![223 - Господин, поймите, я болен! (искаж. нем.).]

– Та, та, та! Яйца тольсти к… большой. Никс больной. Фауленца[224 - Лентяй.]. Саботаже.

– Пан, ей-богу, кранк!

– Никс кранк. Русски иммер эссен, иммер шпать унд никс ропота. Тикай![225 - Не болен. Русские вечно голодны и готовы дрыхнуть, но только не работать. Бегом! (смесь искаженных русских и немецких слов).]

Самурай толкает Петра в спину и ведет из барака.

Через час Петро возвращается.

– Ну что, отпустили?

– Отпустили, хотя и отлупили. Упал я в обморок. Вышел шеф, поглядел и крикнул: «Раус! Кушат нет. Кайн брот унд никс суп!»[226 - Вон! Никакой еды. Ни хлеба и ни супа! (смесь искаженных русских и немецких слов).]

Каримов – баракенэльте[227 - Староста барака.], а по-нашему – полицай.

Нередко он орет на товарищей, угрожает, даже пытается ударить. Словом, лезет из кожи, чтобы доказать шефу и командофюреру свою преданность.

Работает он так, что немцы с тревогой поглядывают на него.

Ведь Геббельс и Лай[228 - Геббельс Пауль Йозеф (1897–1945) – рейхсминистр народного просвещения и пропаганды Германии (1933–1945), канцлер Третьего рейха (апрель – май 1945), комиссар обороны Берлина (1942–1945). Роберт Лей (1890–1945) – доктор философии, рейхсляйтер, обергруппенфюрер СА, заведующий организационным отделом НСДАП, руководитель Германского трудового фронта. 16 мая 1945 г. был арестован союзниками. В тюрьме покончил жизнь самоубийством.] внушают своим землякам, будто они самые что ни на есть «арбайтслюстигсте унд арбайтефеигсте меншен ин дер вельт»[229 - Самые трудолюбивые и самые трудоспособные люди в мире.]. Когда пленяга работает наравне с немцем, то шеф рычит на своих «фольксгеноссов»[230 - Компатриотов.]: «Какие вы немцы, раз русские вас обгоняют. Вы хальбруссе или хальбполе!»[231 - Полурусский или полуполяк.] Чтобы не подвергнуться проверке расовой чистоты, немец вынужден или значительно повысить производительность труда, или сдерживать ретивых русаков.

Вот почему немцы часто говорят Каримову:

– Лянгзам, иммер лянгзам![232 - Медленно, всегда медленно!]

Куды там, Каримов не слушает их, он готов наизнанку вывернуться, в аборт[233 - Уборная.] и обратно бегает рысью.

Славы ищет? Нет, экстрапайки.

Петра Кривого водили к врачу.

– Ну как, Петро, освободил доктор?

– Хиба ж это доктор, это полицай. Орет, толкает, бранится, дерется. Я и мундёра свово не скидал. Этот арц-полицай[234 - Врач-полицейский.] посмотрел на меня сквозь окуляры да как крикнет: «Никс, шлим, арбай!»[235 - Ничего нет, работай!] Стукнул меня с размаха ногой по дупе[236 - Задница (польск.).] и выпихнул из кабинета.

20 часов. Дверь на запоре. Перед дверью символ нашего общественного положения – большая параша-кибель[237 - Чан, параша (нем.).] без крышки.

Лежу на верхотуре, почти упираясь головой в железобетонную балку. Подо мной наш кох Александр Владимирович. Слышу его плавную речь.

– …и вот я лежу, голодный как цуцик. Ну разве не смешно, ребята!

– Пошел ты, кох, к своей одесской маме. Ха, ему смешно. Тут плакать хочется, да сил нет.

– Это ты верно говоришь, Сергей, что сил нет ни плакать, ни смеяться. А все ж таки смешно, как подумаешь. Ну посуди сам: вот перед тобой расквалифицированнейший повар и кондитер. Всю жизнь провел среди утонченнейших блюд и деликатесов. И вот теперь голоден, как та татарская собака. А я ведь потомственный кондитер. Мой отец был главным мастером в лучшей одесской конфизери[238 - Кондитерской (фр.).]. Я сам вот с таких лет начал учиться кондитерскому делу и отлично знаю всю французскую рецептуру.

– Ну и жри ее. Авось сыт будешь.

– Кок, а кок! Ты торт испекти можешь?

– Хоть сейчас.

– Ну, ну!

– Что ну! Подай сюда муки, масла, сахару, яиц, ванили, шоколаду – через два часа получишь торт.

– Эх ма! Кабы дали мне муки да масла, я бы их так слопал. Ей-бо, без печева сглотнул бы.

– Что торт – баловство одно. А я, знаете, больше люблю подсолнечную халву. Вот немцы о ней понятия не имеют, а ведь вкусно.

– Нимцы люди тэмны. Ничого воны нэ бачилы. Тики и е в цей Нимечине, шо кольраби, та буряковый мармалат. А бачилы вы, хлопцы, яки у их бутерброты? Тонюсеньки, аж свитятся. А щоб галушкы, або, наприклад, халва, цэ воны нэ розумиють. Нэма людынской ижи[239 - Еды (укр.).] у цих нимцев. Що нэ кажы, а люды темны.

– Да, халва вещь хорошая. Но знаете ли, подсолнечная халва – эрзац. А настоящую халву мы готовили из аравийского семени, название которого сейчас не припомню. Вот та халва – цимес, как говорят у нас в Одессе, а подсолнечная – эрзац.

– Это подсолнух-то эрзац? Что ж, по-твоему, немецкий маргарин из угля лучше? Ты еще скажешь, кох, что русский ржаной хлеб – эрзац, а немецкий гольцброт[240 - Хольцброт – эрзац-хлеб, приготовленный с добавлением опилок.] – натуральный продукт. Эх, кох, видно, сам ты эрзац.

– А вот еще хороши у нас в России пирожные. Помню, мама мне покупала «наполеон» и «микадо»[241 - «Микадо» – слоеный торт, напоминающий более известный торт «наполеон».]. Я очень любил их.

– Ишь чего захотел. А если [бы] маменька чудом каким доставила сюда торбу лушпаек – не стал бы кусать?

– Спрашиваешь. Ох, как рад бы был. Ах, мама, мам! Знаешь ли ты, о чем мечтает твой сын?

– А ты поплачь, может, мама и прилетит на крыльях утешить сынка. Эх, покусать бы чего. Комиссионка, дайте трохи лушпаек!

– Где мы их тебе возьмем?

– Вот видишь, лушпаек поганых нет. А ты говоришь: «микадо», «наполеон»!

– Эх, ребята, пропадем мы в Немечине!

– Подохнем, все здесь подохнем!

– Как есть все околеем. До нового года не доживем!

– Нэ бачиить нам ридной Украины!

– Сгинем, все сгинем тут!

– Бросьте, хлопцы, скулить. Не легче ведь от этого. Лучше расскажите, кто что знает. Все скорее забудешь муку.

– Забудешь ее, когда в нутре гложет.

– Братцы, кто читал «Как закалялась сталь»[242 - «Как закалялась сталь» (1932–1934) – популярный в СССР автобиографический роман Н. А. Островского, который многократно переиздавался и вошел в школьную программу.]?

– Ну, я.