Пан Володыевский

– Падет мой конь, но и те падут! – сказала она громко и опять помчалась.

Некоторое время лошадь ее мчалась, как голубь, преследуемый ястребом. Она скакала долго, выбиваясь из последних сил; но ржанье все слышалось вдали. В этом ржанье, доносившемся из тумана, было что-то жалобное и вместе с тем грозное. Но после первой минуты испуга Басе пришло в голову, что если бы на той лошади кто-нибудь сидел, то лошадь бы не ржала, так как ездок, чтобы не выдать себя, заставил бы ее замолчать.

«Это не иначе как лошадь Азыи бежит за мной», – подумала Бася.

Для безопасности она вынула из кобуры оба пистолета, но эта предосторожность оказалась излишней. Вскоре что-то зачернело во мгле, и лошадь Азыи подбежала с развевающейся гривой и раздутыми ноздрями. Увидав Васиного коня, она стала мчаться к нему веселыми скачками, с коротким ржаньем, на которое конь Баси тотчас же ответил.

– Лош! Лош! – воскликнула Бася.

Прирученное животное подошло к Басе и позволило схватить себя за узду. Бася подняла глаза к небу и сказала:

– Господне попечение!

И действительно, лошадь Азыи являлась для Баси обстоятельством необычайно важным. Во-первых, две лучшие во всем отряде лошади были у нее в руках; во-вторых, у нее была лошадь на смену; наконец, появление ее служило доказательством того, что погоня за нею отправится не скоро. Если бы лошадь Азыи побежала за отрядом, то липки, встревоженные его исчезновением, тотчас отправились бы искать своего вождя; теперь же им и в голову не могло прийти, что с Азыей что-нибудь случилось, и если они отправятся на розыски, то только тогда, когда его слишком долгое отсутствие их встревожит.

– А тогда я буду уже далеко, – подумала Бася.

Она опять вспомнила, что отряды Азыи стоят в Ямполе и Могилеве.

– Надо ехать степью и не приближаться к реке до самых окрестностей Хрептиева. Хитро расставил свои сети этот страшный человек, но Бог спасет меня!

Эта мысль ободрила ее, и она начала готовиться в дальнейший путь. У седла Азыи она нашла мушкет, рог с порохом, мешок с пулями и мешочек с конопляным семенем, которое татарин постоянно грыз. Укорачивая стремена по своей ноге, Бася решила, что она, как птица, будет питаться этим семенем, и старательно спрятала его.

Она решила избегать людей и объезжать хутора, ибо в этой пустыне от людей можно скорее ожидать зла, чем добра. Сердце ее сжималось при мысли, чем она будет кормить лошадей. Они будут выгребать из-под снега траву и выщипывать мох из трещин в скалах. А что, если они околеют от дурной травы и от утомления? Ведь она не могла их щадить.

Другая причина ее беспокойства заключалась в том, как бы ей не заблудиться в пустыне. Держась берега Днестра, легче будет не заблудиться, но держать этот путь она не могла. Что будет, когда ей придется ехать по громадным, мрачным лесам, безо всяких следов дороги? Как ей узнать, едет ли она на север или в другую сторону, если дни будут туманные, бессолнечные, а ночи беззвездные? О том, что в пущах было много диких зверей, она не думала, она от природы была отважна, и, кроме того, у нее было оружие. Правда, опасно было наткнуться на стаю волков, но она боялась больше людей, чем диких зверей. А больше всего она боялось заблудиться.

– Ну! Бог укажет мне дорогу и позволит вернуться к Михалу! – сказала она громко.

И, перекрестившись, она рукавом стерла с лица иней, который покрыл ее побледневшие щеки; затем она внимательно осмотрелась кругом и пустила лошадей вскачь.

III

Сына Тугай-бея никто и не думал искать, и он лежал в пустынном месте, пока не пришел в себя.

Очнувшись, он сел и, не понимая, что с ним приключилось, начал осматриваться кругом.

Он видел все как будто в тени; наконец он убедился, что видит только одним глазом, да и то плохо. Другой глаз был или выбит, или залит кровью.

Азыя дотронулся до лица. Его пальцы наткнулись на сгустки запекшейся крови на усах; рот тоже был полон крови, она душила его так, что ему приходилось несколько раз ее отплевывать, причем он испытывал невыносимую боль в лице. Он осторожно дотронулся до лица над усами, но тотчас же со стоном отнял руку.

Удар, нанесенный Басей, раздробил часть носовой кости и повредил скулу.

С минуту он просидел без движения, затем глазом, который кое-что видел, заметил в расщелине скалы немного снегу, подполз к нему, набрал полную горсть и приложил к ране.

Это принесло ему огромное облегчение, и, когда снег начал таять и, смешавшись с кровью, стекал ручьями с усов, он набирал новые пригоршни снега и опять прикладывал. Кроме того, он глотал снег, и это тоже приносило ему облегчение. Вскоре тяжесть, которую он ощущал в голове, настолько уменьшилась, что Азыя вспомнил все, что случилось. Но в первую минуту он не чувствовал ни гнева, ни бешенства, ни отчаяния. Физическая боль заглушила все другие чувства; у него было только одно желание – как-нибудь от нее избавиться.

Проглотив еще несколько пригоршней снега, Азыя стал искать глазами своего коня, но его не было. Тогда он понял, что если он не захочет ждать, пока придут липки, то ему придется идти пешком.

Упершись руками в землю, он пытался встать, но только завыл от боли и опять сел.

Просидел он около часа и опять попытался приподняться. На этот раз это удалось ему настолько, что он встал и, опершись спиной о скалу, удержался на ногах; но когда он подумал, что ему придется лишиться опоры и сделать шаг, потом другой и третий и идти по пустынной местности, страх и бессилие сковали его члены, он чуть было опять не сел на землю. Однако он пересилил себя, вынул саблю и, опираясь на нее, двинулся вперед. Это ему удалось. Сделав несколько шагов, он почувствовал, что ноги и все тело здоровы, что он может ими владеть свободно, и только голова, точно огромная гиря, качающаяся то вправо, то влево, то вперед, то назад, мешает ему идти. У него было ощущение, точно эту тяжелую качающуюся голову он несет с величайшей осторожностью, боясь уронить ее и разбить о камни.

Иной раз эта голова точно поворачивала его самого, как будто ей хотелось водить его вокруг да около. Временами у него темнело в единственном глазу, тогда он опирался обеими руками на саблю.

Головокружение мало-помалу проходило, зато боль усиливалась: кололо в глазах, в висках, во всей голове, и тяжелые стоны вырывались из груди Азыи.

И эти громкие стоны повторяло эхо в скалах, а он шел в этой пустыне, окровавленный, страшный, скорее похожий на привидение, чем на живого человека.

Уже смеркалось, когда он услыхал впереди конский топот.

Это был липковский десятник, приехавший к нему за приказаниями.

У Азыи в этот вечер хватило еще сил распорядиться насчет погони, но потом он тотчас повалился на шкуры и в продолжение трех дней не мог никого видеть, за исключением грека цирюльника, который за ним ходил, и Галима, помогавшего цирюльнику. Только на четвертый день он мог уже говорить и вместе с тем вспомнил все, что произошло.

И тотчас лихорадочные мысли его устремились за Басей. Он представил себе, как она скачет через скалы, через пустыни; она казалась ему птичкой, улетающей навсегда; он видел ее возвращающейся в Хрептиев, видел ее в объятиях мужа, и боль, которая пронизывала его при этих мыслях, была мучительнее самой раны; и к этой боли примешивалось отчаяние и стыд за понесенное поражение.

– Убежала, убежала! – твердил он, и им овладевало такое бешенство, что минутами казалось, будто он опять лишится сознания. «Горе!» – отвечал он Галиму, когда тот старался его успокоить, уверяя, что Бася не может уйти от погони. Азыя сбрасывал с себя кожи, которыми покрывал его старый татарин, грозился ножом ему и цирюльнику, выл, как дикий зверь, вскакивал, чтобы бежать за нею, схватить ее и от гнева и дикой любви задушить собственными руками.

Временами он бредил в жару: звал Галима и приказывал ему принести голову маленького рыцаря, а жену его запереть рядом в чулан.

Порой он разговаривал с нею, молил, угрожал, протягивал руки, чтобы прижать ее к своей груди. Наконец впал в глубокий сон и проспал целые сутки. Зато, когда он проснулся, жар прекратился, и он мог видеться с Крычинским и Адуровичем.

А им необходимо было с ним переговорить, потому что они сами не знали, что им делать. Хотя войско, которое ушло под началом молодого Нововейского, должно было вернуться не раньше чем через две недели, но какое-нибудь непредвиденное обстоятельство могло ускорить возвращение войска, и надо было знать, что делать тогда. В сущности, и Крычинский, и Адурович только притворялись, что хотят вернуться на службу Речи Посполитой. Они знали оба, что, в конце концов, и Азыя хочет изменить Речи Посполитой, но предполагали, что он им прикажет скрывать эту измену, хотя бы до начала войны, чтобы извлечь из этой измены как можно больше выгоды. Кроме того, его указания были для них вместе с тем и приказаниями, ибо он был их главным вождем, главою всего дела, как человек самый хитрый, самый влиятельный, наконец, как сын Тугай-бея, воина, известного всем татарским ордам. Они поспешно подошли к Азые и стали бить ему поклоны. Азыя был уже почти здоров и чувствовал только слабость. Он поздоровался с ними и тотчас же заявил им:

– Я болен. Женщина, которую я хотел похитить и оставить у себя, бежала, ранив меня ручкой пистолета. Это была жена коменданта Володыевского. Пусть чума поразит его и весь род его!

– Да будет так, как ты сказал! – ответили ротмистры.

– Да пошлет вам Бог счастья и успеха!

– И тебе, господин!

Потом они заговорили о том, что им делать.

– Нельзя медлить ни одной минуты и надо сейчас же переходить на службу к султану, – сказал Азыя. – После происшествия с той женщиной они нам верить не будут и нападут на нас. Но раньше мы нападем на них, сожжем город во славу Божью. А ту горсть солдат, которая здесь осталась, мы возьмем в плен, жителей – подданных Речи Посполитой – тоже возьмем в плен, все добро валахов, армян и греков отнимем и поделимся и тотчас же уйдем за Днестр, в султанские земли.

У Крычинского и Адуровича, которые с давних пор кочевали с самыми дикими ордами и занимались грабежом, а потому совершенно одичали, засверкали глаза.

– Благодаря тебе, – сказал Крычинский, – нас впустили в этот город, а теперь сам Бог передает его в наши руки.

– Нововейский вам препятствий не ставил? – спросил Азыя.

– Нововейский знал, что мы переходим на службу Речи Посполитой и что ты едешь сюда, чтобы соединиться с нами, – он считает нас своими, как и тебя считает своим!

– Мы стояли на молдавской стороне, – прибавил Адурович, – но оба с Крычинским ездили к нему в гости. Он принимал нас как шляхтичей и говорил так: «Своим теперешним поступком вы загладите ваши прежние грехи, а так как гетман, вследствие поручительства Азыи, вас прощает, то и мне нечего на вас коситься». Он даже хотел, чтобы мы расположились в городе, но мы сказали: «Мы этого не сделаем, пока Азыя не привезет нам разрешения от гетмана…» Тем не менее перед уходом он устроил пир в нашу честь и просил охранять город.

– Мы на этом пиру видели его отца и еще одну старуху, которая ждет мужа из плена, видели и ту панну, на которой Нововейский задумал жениться, – прибавил Крычинский.