Пан Володыевский

Остаток ночи прошел без приключений. Лошадь, подкрепившись накануне сеном, шла очень хорошо, так что Бася даже удивлялась ее выносливости. Это была настоящая татарская лошадь «волчарь», очень красивая и необыкновенно выносливая. Во время коротких остановок она ела все, что попало, не разбирая: и мох, и листья, обгрызала даже древесную кору, и все шла вперед. На полянах Бася пускала ее вскачь, тогда она стонала, тяжело и громко дыша. Когда Бася ее останавливала, она сопела, дрожала, опускала голову, но не падала. Если бы скакуна Баси и не растерзали волки, он не выдержал бы такой езды.

На другой день Бася, прочитав утреннюю молитву, стала рассчитывать время:

– Я вырвалась из рук Азыи в четверг, около полудня, ехала вскачь до ночи, потом в дороге прошла одна ночь, потом день, снова ночь – теперь наступил третий день. Если даже и была погоня, то она, должно быть, уже вернулась, а до Хрептиева недалеко, потому что я не жалела лошадей.

Минуту спустя она прибавила:

«Ох, пора уже! Боже, сжалься надо мной!»

Минутами у нее являлось желание приблизиться к Днестру, чтобы скорее сообразить, где она, но она боялась тех липков, которых Азыя оставил в Могилеве у пана Гоженского: что же будет, если она еще не миновала Могилева.

По дороге, когда сон не смыкал ей глаз, она внимательно следила, не попадется ли ей на пути большой овраг, похожий на тот, где лежал Могилев, но она ничего не заметила. Впрочем, овраг мог суживаться и в Могилеве иметь совсем другой вид, чем здесь, быть может, он кончался в нескольких верстах от города, словом, Бася не имела ни малейшего понятия о том, где она находится.

Она неустанно молила Бога, чтобы Хрептиев был близко. Она чувствовала, что у нее ненадолго хватит сил выносить все трудности пути, холод, бессонницу и голод; три дня она уже питалась только конопляным семенем и хотя очень берегла его, но в это утро съела последние зерна, и в мешочке уже ничего не оставалось.

Теперь ее могла поддерживать и согревать надежда, что Хрептиев уже недалеко. Кроме надежды, ее, наверное, согревал и лихорадочный жар; Бася прекрасно понимала, что у нее лихорадка, потому что, несмотря на мороз, ее руки и ноги, прежде коченевшие от холода, теперь почти горели, и ее мучила жажда.

«Только бы не потерять сознания, – подумала она, – только бы сил хватило добраться до Хрептиева, увидеть Михала, а там да будет воля Божья…»

Ей опять пришлось переправляться через многочисленные ручьи и реки; они были или мелкие или замерзшие; на некоторых вода шла поверх льда, но лед под ней был крепок. Все же Бася больше всего боялась таких переправ, боялась их и неустрашимая лошадь. Вступая в воду или на лед, она храпела, настораживала уши, иной раз даже упиралась, ступала осторожно, не сразу переводя ноги и раздувая ноздри.

Было уже за полдень, когда Бася, проехав лес, остановилась перед какой-то большой и широкой рекой. По ее предположению, это должна была быть Лядава или Калусик. Сердце у нее радостно забилось: Хрептиев во всяком случае был уже близко. Если бы даже Бася и проехала мимо Хрептиева, она могла считать себя спасенной, так как местность здесь была заселена довольно густо, народ был лучше и опасности для нее быть не могло. Берега Реки, насколько могла разглядеть их Бася, были крутые, и только в одном месте был, по-видимому, песчаный берег, залитый водой. Берега были покрыты толстым слоем льда, посредине реки протекала вода узкой темной полосой. Бася надеялась, что под водой окажется лед.

Лошадь по обыкновению не хотела входить в реку и, как и при прежних переправах, ступала осторожно, низко опустив голову и обнюхивая снег.

Подъехав к воде, протекавшей поверх льда, Бася стала на колени на седло, держась обеими руками за переднюю луку.

Вода зашлепала под копытами.

Под водой, действительно, был твердый лед, и копыта стучали по нему, как по скале, но, по-видимому, от долгой езды по скалистой дороге подковы лошади стерлись, и она начала оступаться, скользить, ноги разъезжались в разные стороны; вдруг она упала, так что даже ткнулась мордой в воду, поднялась, опять упала на задние ноги, вскочила и в ужасе стала бросаться из стороны в сторону и отчаянно бить копытами. Бася дернула за узду, – в эту минуту послышался глухой треск и задние ноги лошади провалились под лед.

– Господи боже! – воскликнула Бася.

Лошадь, передними ногами стоя еще на крепком льду, сделала страшное усилие, но, видно, глыба льда, за которую она цеплялась задними ногами, ускользала у нее из-под ног, погружаясь все глубже, и вместе с ней проваливалась и лошадь все глубже и глубже; наконец она хрипло застонала. У Баси еще хватило времени уцепиться за гриву лошади, и, пробравшись по ее шее, соскочить на твердый лед перед лошадью. Тут она упала и вся промокла в воде. Но, поднявшись и ощутив лед под ногами, она поняла, что спасена. Попыталась даже спасти лошадь, нагнулась, схватила ее за поводья и, не отступая к берегу, стала тянуть их к себе изо всех сил. Но лошадь все погружалась в глубину и не могла уже вытащить даже передних ног, чтобы зацепиться за уцелевший лед. Наконец она окончательно погрузилась, и только шея и голова торчали над водой. Она застонала почти человеческим стоном и, оскаливая зубы, глядела на Басю с такой неописанной печалью, точно хотела сказать: «Нет уже для меня спасения, пусти поводья: иначе я и тебя еще втащу».

Действительно, спасения не было, и Бася должна была пустить поводья.

Когда лошадь совсем скрылась под водой, Бася перешла на другой берег, уселась под безлиственным кустом и зарыдала, как ребенок.

В эту минуту энергия ее на время была сломлена. Горечь и тоска, которые наполнили ее сердце после встречи с людьми, теперь еще сильнее овладели ею. Все было против нее – и неизвестность дороги, и темнота, и стихии, и люди, и звери – одна только десница Божья руководила ею. Она с детским доверием вручала свою судьбу Господу, но и здесь надежда обманула ее. Это было чувство, в котором Бася не отдавала себе ясного отчета, но которое было в ней очень глубоко.

Что ей оставалось? Жалобы и слезы! А ведь она обнаружила уже столько мужества, сколько вряд ли могло найтись в слабом и жалком создании. И вот лошадь ее утонула, исчезла последняя надежда на спасение, последняя соломинка, за которую она могла ухватиться, как утопающий, последнее живое существо, которое было с ней. Без этой лошади она чувствовала себя бессильной среди неведомого пространства, отделяющего ее от Хрептиева, среди лесов, оврагов и степей, не только беззащитной от людей и зверя, но еще более одинокой и всеми покинутой.

Она плакала, пока у нее хватило слез. Потом наступили упадок сил и утомление, горькое сознание своей беспомощности, почти граничащее со спокойствием. Глубоко вздохнув несколько раз, Бася сказала:

– Против воли Божьей не пойдешь… Здесь и умру!

И она закрыла глаза, когда-то такие ясные и веселые, а теперь впалые, с подтеками.

Но хотя тело ее с каждой минутой слабело, мысль билась в ее голове, как птица в клетке. Если бы ее никто не любил, умереть было бы не так тяжело, но ведь все, все ее так любили.

И она представляла себе, что будет, когда обнаружится измена Азыи и когда узнают о ее побеге. Как ее будут искать, как найдут посиневшую, замерзшую, спящую вечным сном под этим кустом на берегу реки. И вдруг она громко сказала:

– То-то горевать будет мой Михал! Ай-ай! – И она стала оправдываться перед ним, объяснять ему, что все случилось не по ее вине.

«Я, Михалок, – говорила она, мысленно обнимая его за шею, – сделала все, что было в моих силах, но что же делать, дорогой, раз Богу было не угодно…»

И вскоре ее охватило такое сильное чувство к любимому человеку, такое неодолимое желание хоть умереть вблизи него, что, собрав последние силы, она встала и пошла.

Сначала это было ей очень трудно. Ноги ее за время столь продолжительной езды отвыкли ходить. К счастью, ей не было холодно, ей было даже тепло, лихорадка не оставляла ее ни на минуту.

Углубившись в лес, она пошла вперед, следя за тем, чтобы солнце было слева. Оно уже перешло на молдавскую сторону; была вторая половина дня, часа четыре. Бася теперь уже не думала о том, чтобы не приближаться к Днестру: ей все казалось, что Могилев остался сзади.

– Ах, если бы знать наверняка, если бы знать! – повторяла она, поднимая кверху посиневшее и в то же время воспаленное лицо.

Если бы какое-нибудь животное или дерево заговорило и сказало: до Хрептиева миля-две, – она, может быть, еще бы дошла.

Но деревья молчали и казались ей даже какими-то враждебными, и своими корнями загораживали ей дорогу. Бася ежеминутно спотыкалась о засыпанные снегом отростки корней. Через некоторое время ей стало невыносимо тяжело, она сбросила с себя верхнюю одежду и осталась в тулупчике. Теперь она пошла быстрее, то спотыкаясь, то падая в снежные сугробы. Ее сафьяновые сапожки, подбитые мехом, без подошв, очень удобные для верховой езды или для езды в санях, не защищали ее ног от ушибов о камни, корни и кочки, да, кроме того, намокшие при переправах через ручьи, они совсем отсырели и скоро могли совершенно истрепаться от ходьбы по лесу.

«Босиком пойду, или в Хрептиев, или к смерти!» – думала Бася.

И скорбная улыбка озарила ее лицо.

У нее было одно утешение: она идет так неутомимо, что если и умрет в дороге, то Михал ни в чем не сможет ее упрекнуть. И так как она уже привыкла мысленно разговаривать с мужем, то сейчас же сказала:

«Эх, Михалок, другая и того бы не сделала, например, Эвка!»

Об Эве она думала часто и молилась за нее; ей теперь стало ясно, что если Азыя не любил этой девушки, то судьба ее и остальных пленных в Рашкове ужасна.

– Им хуже, чем мне! – повторяла она ежеминутно, и эта мысль придавала ей сил.

Прошел час, другой, третий. Силы ее таяли с каждым шагом. Солнце медленно зашло за Днестр, залило небо красноватой зарей и погасло; снег принял фиолетовый оттенок. Потом море золота и пурпура стало темнеть на небе и суживаться; из огромного моря оно превратилось в озеро, наконец, в узкую яркую полосу, и все стемнело.

Наступила ночь.

Прошел еще час. Лес стоял черный, таинственный, ветра не было, и он молчал; казалось, он раздумывал, что ему делать с этим бедным заблудившимся существом. Но ничего хорошего не сулила эта мертвая тишина, наоборот, в ней было безучастие и равнодушие. Бася шла вперед все быстрее, жадно ловила воздух воспаленными губами, от темноты и усталости она падала все чаще и чаше.

Голова ее была поднята вверх, но она уже не смотрела на Большую Медведицу – она потеряла направление. Шла, лишь бы идти. Шла, потому что ее уже стали посещать предсмертные видения, полные света и сладости…

Ей казалось, например, что четыре стороны леса быстро сходятся и образуют четыре стены хрептиевской комнаты. Бася – там, и видит все ясно. В камине горит яркий огонь; на скамьях сидят, как всегда, офицеры: пан Заглоба препирается с паном Снитко; пан Мотовило сидит молча, смотрит в камин и каждый раз, как услышит шипение огня, говорит своим протяжным голосом: «Душа в чистилище, что тебе нужно?» Пан Мушальский и пан Громыка играют в кости с Михалом. Бася подходит к ним и говорит: «Михал, я сяду на скамейке и немного прижмусь к тебе… мне не по себе…» Михал обнимает ее: «Что с тобою, котенок? А может быть…» И он наклоняется к ней и что-то шепчет ей на ухо. А она говорит ему: «Ах, как мне не по себе!»

Как спокойно, как светло в этой комнате, как дорог ей этот Михал, но Басе так нехорошо, что ею овладевает тревога.

Басе так нехорошо, что жар вдруг проходит, и ее одолевает предсмертная слабость. Видения исчезают. К ней возвращается сознание и вместе с ним и память.

– Я бегу от Азыи, – говорит Бася. – Я ночью, в лесу, не могу дойти до Хрептиева и умираю…

Вслед за жаром ее начинает знобить, холод пронизывает ее до костей. Ноги сгибаются под нею, она становится на колени на снегу, под деревом. Ни малейшее облачко не затемняет ее сознания. Ей ужасно жаль жизни, но она прекрасно сознает, что умирает… Она поручает себя Богу и говорит прерывистым голосом: