Пан Володыевский

– Да, господин. Осталась горсточка.

– Кто повел?

– Пан Нововейский.

– А Петровичи уехали в Крым?

– Давно уже. Остались только две женщины и старый пан Нововейский.

– Где Крычинский?

– По ту сторону реки. Ждет.

– Кто с ним?

– Адурович со своим отрядом. Оба они бьют тебе челом, сын Тугай-бея, и отдаются в твое распоряжение, и они, и все те, которые еще не успели приехать.

– Хорошо, – сказал Азыя, и глаза его сверкнули. – Ступай к Крычинскому и скажи ему, чтобы они заняли Рашков.

– Воля твоя, господин.

Минуту спустя Галим вскочил на коня и исчез в тумане, как призрак. Лицо Азыи горело страшным, зловещим огнем. Настала решительная и давно ожидаемая минута – минута величайшего для него счастья… Сердце у него так билось, что он с трудом дышал. Некоторое время он ехал молча рядом с Басей и, лишь когда почувствовал, что голос не изменит ему, повернул к ней свои бездонные, блестящие глаза и сказал:

– Теперь я могу говорить откровенно с вашей милостью.

– Слушаю, – ответила Бася, глядя на него пристально, точно желая прочесть что-то в его изменившемся лице.

II

Азыя так придвинул свою лошадь к лошади Баси, что стременем задел за ее стремя. Несколько минут он ехал молча. Он старался окончательно успокоиться и удивлялся, почему это спокойствие дается ему с таким трудом, раз Бася уже в его руках и никакая сила не может отнять ее у него. Но он сам не знал, что в его душе, вопреки всякой очевидности, жила слабая надежда, что желанная им женщина ответит ему взаимностью. Но если эта надежда была слаба, то, наоборот, желание, чтобы так случилось, было так сильно, что его трясло, как в лихорадке. Не раскроет желанная объятий, не бросится ему на шею, не скажет ему тех слов, которые грезились ему по ночам: «Азыя, я твоя!» – не прильнет своими устами к его устам, он знал это! Но как примет его слова? Что скажет? Лишится чувств, как голубь в когтях хищника, и позволит схватить себя так, как отдается беззащитный голубь ястребу? Будет со слезами молить его о пощаде или громким криком ужаса огласит пустыню?

Эти вопросы вихрем носились в голове татарина. Но ведь настало время, когда надо сбросить маску лицемерия и показать свое настоящее страшное лицо.

О, этот страх, эта тревога – еще минута, и все исполнится.

Наконец душевная тревога татарина мало-помалу стала сменяться тем, чем она сменяется у дикого зверя: бешенством. И он сам старался разжечь в себе это бешенство. «Что бы ни случилось, – думал он, – она моя, вся моя, моей будет еще сегодня, и завтра, и не вернуться ей к мужу, а всегда и всюду быть со мной!»

При этой мысли его охватила вдруг дикая радость, и он заговорил голосом, который ему самому показался чужим:

– Вы, ваша милость, до сих пор меня не знали!

– В этом тумане так изменился ваш голос, что мне кажет, будто говорит кто-то другой! – несколько тревожно ответила Бася.

– В Могилеве войск нет, в Ямполе нет, в Рашкове нет. Я здесь хозяин… Крычинский, Адурович и все другие – мои рабы, ибо я князь, я сын владыки, я их визирь, я их главный мурза, я их вождь, как Тугай-бей был вождем, я их хан – здесь все в моей власти, у меня одного здесь сила.

– Зачем вы это говорите?

– Ваша милость, вы до сих пор не знали меня… Рашков недалеко… Я хотел быть гетманом татарским, хотел служить Речи Посполитой, но пан Собеский не позволил… Больше я не буду липком, не буду служить под чужим началом, хочу вести свои чамбулы против Дороша или против Речи Посполитой… как вам, ваша милость, будет угодно, как вы прикажете…

– Как я прикажу?.. Азыя! Что с тобою?

– То со мной, что здесь все – мои рабы, а я – твой раб! Что мне гетман? Что его разрешения? Скажите одно слово, ваша милость, и я брошу к вашим ногам Аккерман и Добруджу, и те орды, чьи улусы здесь, и те, что кочуют в степи, и те, что здесь расположились зимовать, – все они будут твоими рабами, как я твой раб! Прикажешь, крымского хана ослушаюсь и султана и пойду против них войной, буду помогать Речи Посполитой и положу начало новой орде в этих странах, а сам буду ханом над нею… А надо мной будешь ты одна, одной тебе я буду кланяться, у тебя одной молить милосердия и жалости.

Сказав это, он перегнулся к ней в седле, схватил ее, испуганную и как бы оглушенную его словами, и продолжал хриплым голосом:

– Разве ты не видела, что я любил одну тебя… А настрадался я как! Я тебя и так возьму! Ты моя и будешь моею… Здесь никто не вырвет тебя из моих рук… Ты моя, ты моя, моя…

– Иисус, Мария! – воскликнула Бася.

Он так сильно сжимал ее в своих объятиях, точно хотел задушить. Короткое дыхание вырывалось у него из губ, глаза были подернуты мглой. Наконец он стащил ее с седла и, не выпуская из рук, все сильнее прижимал к своей груди, и его посиневшие губы, открытые жадно, словно пасть рыбы, стали искать ее губы.

Бася даже не вскрикнула, но стала сопротивляться с неожиданной силой. Между ними завязалась борьба, и слышалось только их прерывистое дыхание. Резкость движений и близость его лица вернули ей самообладание. Для нее настала минута ясновидения, какая бывает у утопающих. Она сразу со всей отчетливостью все поняла, все почувствовала… Перед нею раскрылась бездонная пропасть, в которую он ее тащил. Она увидела его любовь, его измену, свою ужасную участь, свою беспомощность и бессилие; ее охватила тревога и страшная боль, а вместе с тем в душе вспыхнуло бесконечное негодование, бешенство и жажда мести. Так много мужества было в рыцарской душе этого полуребенка, этой избранницы лучшего рыцаря Речи Посполитой, что даже в такую страшную минуту у нее сначала мелькнула мысль: «Надо отомстить!», а потом уж: «Спастись!» Все силы ее напряглись, как напрягаются мускулы при подъеме тяжестей – все она видела с той почти нечеловеческой ясностью, с какой видит все утопающий. Руки ее стали искать оружие и, наконец, наткнулись на костяную ручку восточного пистолета. Но в то же время у нее мелькнула совершенно ясная мысль, что если даже пистолет заряжен, если даже она успеет взвести курок, то прежде, чем она повернет дуло к его голове, он схватит ее за руку и отнимет у нее последнее средство спасения, – и она решила действовать иначе.

Все это продолжалось одно мгновение. Он действительно предвидел ее намерение и с быстротой молнии протянул руку, но не успел рассчитать ее движения, – Бася отчаянным ударом своей молодой и сильной руки попала ему костяной ручкой пистолета прямо между глаз.

Удар был так страшен, что Азыя, даже не вскрикнув, свалился с лошади и упал навзничь, увлекая ее за собой при падении.

Бася поднялась и, вскочив на своего коня, с быстротой вихря помчалась в противоположную сторону от Днестра, к широким степям. Густая мгла заслонила ее.

Лошадь, прижав уши, сломя голову мчалась между скал, расщелин, рытвин и оврагов. Каждую минуту она могла свалиться в пропасть и вместе со своей всадницей разбиться о выступы скал, но Бася ни на что не обращала внимания. Самой страшной опасностью для нее были липки и Азыя. Странная вещь! Теперь, когда она вырвалась из рук хищника и когда он лежал, по всей вероятности, бездыханный среди скал, Басей овладела тревога: прильнув лицом к гриве лошади и мчась в тумане, как серна, преследуемая волками, она теперь больше боялась Азыи, чем в то время, когда была в его объятиях. Она чувствовала ужас, чувствовала то, что чувствует беспомощный заблудившийся ребенок. И из груди ее вырывались жалобные стоны, полные ужаса и отчаяния:

– Михал, спаси… Михал, спаси…

И лошадь мчалась и мчалась; руководимая каким-то чудесным инстинктом, она перескакивала через овраги, ловкими движениями огибала остроконечные выступы скал, и наконец, копыта ее перестали стучать о каменистую почву: очевидно, она попала на один из лугов, которые тянулись между ярами.

Лошадь была вся в пене; дышала хрипло, но все же бежала.

«Куда спасаться?» – подумала Бася.

И в ту же минуту ответила:

«В Хрептиев!»

Тревога снова охватила ее при мысли о далеком пути через страшные пустыни. Она сейчас же вспомнила, что Азыя оставил отряды липков в Могилеве и в Ямполе. Очевидно, все липки были в заговоре, все служили Азые, и, несомненно, схватили бы ее и отвезли в Рашков; оставалось углубиться в степь и тотчас же свернуть на север, минуя приднестровские поселки.

Поступить так надо было еще потому, что если будет погоня, то она, конечно, будет по берегу Днестра, между тем как в степи можно будет встретить один из польских отрядов, возвращающихся в крепость.

Лошадь скакала все тише.

Бася, как опытный ездок, тотчас же поняла, что нужно дать ей отдохнуть, иначе она может пасть. Она знала и то, что в этих пустынях остаться без лошади – значит погибнуть.

Бася сдержала лошадь и некоторое время ехала шагом. Мгла редела, но с несчастной лошади пар валил столбом.

Бася начала молиться.

Вдруг в нескольких сотнях шагов раздалось во мгле конское ржанье.

Волосы дыбом встали у нее на голове.