Коллекция недоразумений. Принцип матрёшки

Ладно, решено: завтра он звонит Машке и привозит ее к себе домой, но уж во вторник вечером он снова ночует у матери. Ведь должен же где-то быть этот проклятый второй том?!

Утром, едва придя на работу, Егор понял, почему все эти дни не звонила сама Машка: оказывается, она еще в день смерти отца зачем-то пыталась Егору дозвониться, а его телефон был выключен. Она подумала, что он на операции, и решила выяснить, когда он освободится, – вот сестры ей все и сообщили. И Машка (вот же трепетная душа!) сама звонить не стала, чтобы ему не пришлось с ней разговаривать, если он этого не хочет.

Он прошел в ординаторскую, переоделся – через полтора часа предстояла операция, – и прислушался. В коридоре было тихо. Это значит, что завотделением, как водится, до работы еще не добрался, и можно пока расслабиться.

Егор заварил себе кофе в френч-прессе и заглянул в холодильник. Медсестры его любили, его слабость к кофе со сливками знали и обычно заботились о том, чтобы в холодильнике были именно такие сливки, как он любит: густые и жирные, почти в желтизну. Когда-то давно, будучи в Бремене на какой-то конференции, он на завтраке в отеле пил кофе с такими сливками – ароматными, нежно-кремового цвета, которые не текут, а ниспадают из сливочника в чашку… Естественно, точно таких же он в Москве не нашел (коровы в России, что ли, как-то по-другому доятся?) и смирился с тем, что сойдут и наши российские: лишь бы густые и по возможности без лишней химической гадости. С тех пор, как сестры твердо усвоили, какие именно сливки он предпочитает лить в кофе, необходимый продукт в холодильнике не переводился.

Он с удовольствием добавил сливки – практически пополам с кофе – и уселся у окна. За окном снова мело, и он отметил, что погода, не в пример предыдущим годам, вполне новогодняя. Достал телефон и уже собрался было позвонить Машке, но тут его взгляд упал на книжную полку, которая изначально, видимо, была размещена в ординаторской для хранения всякой специальной литературы. Сспециальной литературы на ней, тем не менее, отродясь не водилось, а водилось там все, что угодно: их с Андрюшкой шахматы, какие-то старые журналы, всякие книжки, которые забывали в палатах больные, а персонал немедленно подхватывал и по очереди читал – в перерывах и на ночных дежурствах. Отдельной аккуратной стопочкой в уголочке лежали несколько детективов, которыми баловался Макс Болотный – коллега, работавший в отделении чуть дольше самого Егора и не слишком его жаловавший. Он, как на грех, присутствовал при знаменательном диалоге Егора с профессором Вилюшкиным, и был не слишком обрадован скрытой симпатией последнего к потенциальному конкуренту. Тем не менее, особых трений между ними никогда не происходило, хотя оба старались без крайней необходимости друг к другу не обращаться.

Однако в этот момент Егора меньше всего волновали его отношения с Максом: куда более интересными выглядели детективы. Конечно, никакого второго тома «Эксперимента 2Х» между ними не было и в помине, но Макс вообще слыл большим поклонником и знатоком детектива – и нашего, и классического, и современного западного. Он ухитрялся даже проводить какие-то сравнительные анализы типичных сюжетов в зависимости от национального менталитета их авторов, знал особенности стилей не только самых известных, но и ведомых ему одному особо рафинированных писателей-детективщиков. Вдруг ему что-то известно про эту книгу? Может, хоть подскажет, где искать второй том – на случай, если тот так и не обнаружится в отцовском кабинете?

Мысли Егора покинули зону под названием «Машка» и переключились на то, что на самом деле уже вторые сутки постоянно присутствовало – то в виде единственной темы, то в качестве неясного, но крайне болезненного фона для каких-то других, мелких и временных мыслей.

Он начал что-то черкать на не слишком чистом листе бумаги, невесть кем забытом на подоконнике, и в конце концов обнаружил, что в самом верху листа оказался большой и какой-то острый вопросительный знак. От него вниз тянулись две стрелочки; под одной было написано «Все правда», под другой – «Все придумано». От стрелочки «Все правда» шли еще две стрелки: «Отец – провокатор» и «Отец – испытуемый». Его запоздало передернуло от слова «провокатор». Ведь тот, в книге, был всего лишь «засланным казачком», который просто давал экспериментаторам возможность как-то контролировать процессы, происходящие с настоящими испытуемыми. Ничего ужасного он не совершал – откуда же взялось слово «провокатор»?

Как-то спокойно и отстраненно Егор понял, что где-то в глубине души он уже поверил в самое худшее: такой эксперимент действительно был, и отец действительно в нем участвовал – неважно, в какой роли. Как говорится, главное – не победа, а участие. Он согласился на это – ради чего? Из-за денег? Ведь известно, что во многих экспериментах испытуемым платят – и даже тогда, наверное, платили – очень и очень неплохие деньги. В принципе, сколько Егор помнил себя, их семья всегда жила достаточно обеспеченно – кроме, пожалуй, перестроечного времени, но тогда все остальные тоже жили не слишком шоколадно. Никаких других финансовых перепадов ни в ту, ни в другую сторону Егор вспомнить не мог. Может, отец пошел на это от страха? Спецслужбы – они и в Зимбабве спецслужбы, спорить с ними охотников немного.

От «Провокатора» вниз двинулась еще одна пара стрелок: «Эвтанатор» и «Не эвтанатор». От «Испытуемого» – «Убийца» и «Не убийца». Подумав, последнюю пару стрелок Егор обвел пунктиром и начал задумчиво заштриховывать. Этого он, скорее всего, не узнает никогда. Если, конечно, на этот вопрос не будет ответа во втором томе. Если он этот второй том найдет…

От стрелки «Все придумано» почему-то ничего не рисовалось. Егор вспомнил лекции по психиатрии на четвертом курсе: весьма аристократичного вида профессор с раздражающе тихим голосом (видимо, это был его личный способ добиться неослабного внимания аудитории) проникновенно объяснял им, что у шизофреника могут одновременно в сознании сосуществовать две абсолютно взаимоисключающие мысли, и его нисколько не беспокоит их противоречивость. Так вот у Егора сейчас в голове были как раз две взаимоисключающие мысли, но их взаимное противоречие его как раз очень даже беспокоило: он никак не мог представить себе, что его добрый, интеллигентный, тонкий отец принимал участие во всем этом кошмаре, – и в то же время почему-то был совершенно уверен, что так оно и было. Ему было невыносимо стыдно перед отцом за эту уверенность – но убедить себя в том, что это вымысел, ему никак не удавалось.

Ему никак не удавалось даже предположить, что отец вполне мог принимать участие в эксперименте просто как испытуемый, причем втемную. Ну в самом деле, не предупреждали же каждого испытуемого: дескать, мы тут вас сейчас немножечко погипнотизируем, потом чуть-чуть пооблучаем, а потом будем смотреть, убьете ли вы человека, как мы вам прикажем, или все-таки устоите перед искушением. Они же наверняка не знали, на что подписываются, когда соглашались на участие в эксперименте. Так в чем отец мог быть виноват?!

Нет. Не вяжутся здесь концы с концами, никак не вяжутся. Если отец сам работал в этом институте, то каким образом он мог бы не знать о готовящемся эксперименте? Такой опыт ведь с кондачка, на сиюминутном вдохновении не поставишь, его небось несколько месяцев готовить нужно. И что, отец все это время был в отпуску или в несознанке? Так что знал он все. Конечно же, знал. А значит, он был либо просто экспериментатором (но тогда почему в книге его вывели подсадной уткой?), либо все-таки этой самой подсадной уткой. И значит, так или иначе, но в организации этих убийств отецучаствовал. И если уж рассматривать вариант, что все написанное в действительности имело место, то никаких особых оправданий у него нет и быть не может.

Но почему Егор так легко согласился с тем, что написанное не может быть вымыслом? Ведь он же любил отца. Хотя тут, конечно, все зависит от того, что это значит – «любил»… Но допустим, любил. Тогда почему он сразу не отбросил саму возможность того, что отец мог принимать участие в убийстве – причем сразу нескольких человек, да к тому же еще в чисто исследовательских целях? В психоанализ Егор не верил, хотя, конечно, масштаб влияния идей буревестника сексуальной революции на человечество впечатлял. Егор никак не мог понять одного: согласно теории Фрейда, и наука, и искусство, и вообще любое творчество, не говоря уж о политике и прочем, – это всего лишь способ куда-то деть неиспользованную сексуальную энергию. То есть у кого есть возможность спать со всеми, с кем он хочет, и столько, сколько он хочет, – тот и резвится себе в свое удовольствие; а у кого такой счастливой возможности не имеется – тому, бедолаге, приходится картины писать и научные открытия делать. А почему не наоборот? Тот, у кого есть возможность и способность творить, пишет картины или делает открытия, а тому, который в творческом смысле импотент, остается только спать с кем попало? Это же равновероятное предположение, правда? Так почему же знаменитый врач, который ныне стал туристическим брендом Австрии, не рассмотрел обе вероятности? С человечеством-то все понятно, поскольку Фрейд в свое время сработал как воистину гениальный промоутер, использовав сразу две беспроигрышные темы: секс и мистику, то бишь бессознательное. Но сам Фрейд – он-то почему сплоховал? Вроде бы как ученым себя считал…

Так что Егор отнюдь не был готов объяснять свое предательство отца каким-нибудь Эдиповым комплексом или прочей высосанной из пальца мурой. Впрочем, предательство – тоже темная штука. Если не говорить о нем на языке уголовного кодекса, то обычно люди называют предательством ситуации, когда другой человек ведет себя совсем не так, как они ждут. А поскольку он вести себя именно так вроде бы как вовсе и не должен, то… Но почему-то никакого другого слова сейчас в голову не приходило.

Решительный топот в коридоре практически слился с грохотом распахиваемой двери: Андрей всегда умудрялся входить так, как будто бы он не пользовался ручкой, как все нормальные люди, а выносил дверь собственным телом на полном скаку.

Увидев Егора, Андрей несколько сдержал свое жизнелюбие и притормозил на пути к вожделенному дивану в углу ординаторской.

– Ты как, Ёга?

«Ёга» было детским прозвищем Егора, которое Илья бессовестно запродал всем позднее приобретенным друзьям. В первых классах школы Егор отчаянно дрался со всеми, кто рисковал его так называть: почему-то ему слышался в «Ёге» оскорбительный намек на бабу Ягу мужского пола. А в седьмом классе Илья притащил в школу странную книжку «Путь йогина», написанную кем-то из индийских духовных учителей, и они все на какое-то время увлеклись экзотической философией. С этого момента «Ёга» стало звучать почти как «Йога», Егор счел это высоким знаком отличия и драться перестал. Теперь Ёгой его звала практически вся компания, и он уже практически перестал отмечать, как именно к нему обратились.

– Разнообразно, – коротко ответствовал Егор, ни в коей мере не стремясь вступать в обсуждение своих чувств. Слишком уж они были противоречивы и непонятны. – Ты с ночи здесь?

– Ага, – Андрей с блаженным протяжным вздохом растянулся на диване. – Представляешь, повезло: только один раз за ночь дернули. Дедушка в проктологии попытался было дать остановку сердца, но мы ему возразили. Всего-то часок и возились. Остальное время спал, аки ангел.

– Так чего ж ты сейчас на диван плюхнулся?

– А то ты меня не знаешь! – возмутился Андрей. – Человек не должен ни сидеть, ни тем более стоять, если можно лечь. Это принцип. А принципы нарушать нельзя, сам понимаешь. Кстати, о принципах. Ты в курсе, что ваш Семеныч собрался уходить?

– Не в курсе. И куда он?

– Да я точно не знаю. Так, слышал что-то… Его в какую-то исследовательскую группу берут. Вроде бы как к полярникам или что-то в этом роде.

Конечно, тихий и милый Игорь Семенович, заведующий отделением абдоминальной хирургии, где уже десятый год трудился Егор Силаков, не мог иметь никакого отношения к отцененавистническим переживаниям этого самого Егора, но все-таки какой-то червячок при словах об «исследовательской работе» внутри зашевелился.

– А зачем полярникам хирург?

– Ну, может, не к полярникам, а куда-то в медицину катастроф. В общем, не морочь мне голову, я точно ничего не знаю. Но ведь не это главное, правда?

– А что главное?

Андрей так удивился, что даже сел. Потом опомнился и снова залег, повернув голову в сторону окна. Было очень забавно смотреть, как он пытается обращаться к Егору, не видя его глаз и потому изо всех сил морща лоб:

– Але, друг! Тебе вообще-то известно, что кандидатов на его место – раз-два, и обчелся? Ты да этот ваш… детективщик, одним словом. Макс, что ли? Так ты с очевидностью предпочтительнее.

– Для кого предпочтительнее? – усмехнулся Егор.

– Да для всех! Тебя сколько лет Вилюшкин в верхах и низах рекламировал, пока не помер?

– Вот я с его рекламой у всех в зубах и навяз. Кто меня заведующим назначит? Тот же Макс стеной встанет! Он ведь все, что можно сделает, со всеми поужинает, всем машинки помоет и все такое… Что он, даром свои детективы с лупой изучает?

В этот момент дверь открылась снова, только на сей раз куда более деликатно, и вошел легкий на помине Макс.

– Кому тут мои детективы покоя не дают?

Егор быстро сориентировался и решил убить сразу двух зайцев:

– Мне, светило ты наше литературное. Меня тут один детектив интересует, но он совсем старый, ты можешь и не знать.

Рассчитано было точно, и Макс завелся сразу же; во всяком случае, даже если он и слышал из коридора пару последних фраз, то предположение о том, что он может чего не знать в детективном мире, потрясло его куда больше:

– Не надейся. Даже если навскидку и не вспомню, но пороюсь и найду, если надо.

– Да где ты пороешься-то? Он аж в 1993 году был издан.

– И что?! Можно подумать, тогда люди не жили.

– Его, наверное, и в интернете нет. Кто у нас тогда про интернет знал?

– Ладно, не твоя забота. Что за книга?

– Никита Соснин, «Эксперимент 2Х». Куда-то второй том задевался, а где искать – не знаю.

– Ладно, поищу. Придумал тоже: я не найду!

Макс поскитался по ординаторской, бросая завистливые взгляды на безнадежно оккупированный Андреем диван, и недовольно буркнул:

– Что, в реанимации диваны неудобные?

– Еще какие, – безмятежно ответил Андрей, поворачиваясь на бок и нахально ухмыляясь.

Макс поднял брови в знак презрения к дурному воспитанию анестезиологов и неспешно направился в коридор.