Коллекция недоразумений. Принцип матрёшки

– Ложись, Машунь, я сейчас, – не оборачиваясь, сказал Егор и чмокнул ее тонкие пальчики.

Машка послушно умчалась в спальню.

…Минут через сорок в кухне снова прошуршали едва слышные Машкины шаги: она категорически не признавала тапочек и перемещалась исключительно босиком, независимо от состояния пола и времени года.

– Ау… – нерешительно позвала она и запустила пальцы Егору под рубашку. – Ты как тут?

Егор промычал что-то невразумительное, а на пальцы не отреагировал вовсе. Она несильно потянула его за волосы на груди, и он от неожиданности ойкнул, с трудом отводя взгляд от экрана. Машка заглянула в его не вполне сфокусированные глаза и посмотрела на экран. Егор быстро свернул окно и наконец-то обратил на Машку внимание. Та удивленно приподняла брови: раньше подобной скрытности за Егором не водилось, – и поинтересовалась:

– Ты в принципе сегодня спать собираешься?

– Конечно, собираюсь, – глядя на нее честными глазами, пообещал Егор. – Еще чуть-чуть, ладно?

Машка пробормотала себе под нос что-то неопределенное и удалилась.

Спустя полчаса Егор все еще читал и с трудом очнулся, когда услышал за спиной сдержанное:

– Я пошла, ты сиди, не отвлекайся.

Егор дернулся от неожиданности и обернулся. Машка, полностью одетая, начинала обуваться.

– Маш, ты что? Я уже закончил.

– Да ладно, я же вижу, тебе сейчас не до меня. Не стоило меня, конечно, в таком случае выдергивать, но… Хорошо, хоть я на своей машине приехала. Ничего, не переживай, я не обижаюсь. Я понимаю. Ну, наверное, понимаю…

Егор вышел в коридор, растерянно посмотрел на Машку, потом, спохватившись, помог ей надеть пальто.

– Ты извини, кудряшка, я правда не думал, что так получится… Но это для меня действительно важно. Не сердись.

– А что «это»? – Машка застегивала пуговицы (все-таки довольно сердито) и на Егора не смотрела.

– Ну… – замялся Егор, – потом как-нибудь.

– Ясно, – последняя пуговица едва не отлетела под напором Машкиных эмоций. – Пока. Звони, когда вынырнешь.

Дверь она, тем не менее, закрыла аккуратно: ее возмущение никогда не достигало тех степеней, когда оглушительное хлопание дверью оказывается неизбежным.

Егор вернулся на кухню и снова – в который уже раз за последние дни – уперся лбом в холодное стекло. Он видел, как Машкина машина, урча так же рассерженно, как и ее хозяйка, отъехала, освободив место для кого-то из припозднившихся соседей. В подворотне замигал правый поворотник «Фиесты», и Егор вернулся к столу.

В общем-то, экскурсию по интернету вполне можно было заканчивать. Дальнейшее умножение информации вряд ли к чему-то приведет.

Итак, что получилось в результате? Егор быстро пробежал глазами временный файл, в который он копировал кое-что из того, что нашел, и понял, что все это чушь. Там была куча каких-то материалов о направленной электрической стимуляции мозга, психотронном оружии, психотронном терроре, жестком и мягком психопрограммировании, психотронной матрешке, психоэкологии, психозондировании и прочем. Там была масса конкретных фамилий и описаний конкретных экспериментов; были даже какие-то интервью из вполне солидных печатных изданий. Оставалось решительно непонятным, что все это такое: непонятным образом просочившаяся во всемирную паутину реальность, бред душевнобольных, фантазии каких-то шутников или истерический страх и без того легко управляемых людей перед тем, что ими будут управлять еще каким-то неведомым образом… Но что бы это ни было, к «эксперименту 2Х» оно не могло иметь никакого отношения по очень простой причине: если подобные излучения действительно дают такие результаты, как утверждается, то не было бы никакой необходимости задействовать еще и гипноз. Как следовало из книги, использование излучений должно было всего лишь подкрепить действие гипноза и ослабить какие-то моральные (или нравственные? интересно, в чем все-таки разница?) принципы испытуемых, которые могли помешать им выполнить полученный под гипнозом приказ.

Значит, излучения – если они, конечно, на самом деле использовались в эксперименте – должны были быть достаточно слабыми. Но тогда откуда могли взяться необратимые и катастрофические последствия для психики? Тут опытный врач где-то внутри Егора яростно взбунтовался против бессмысленных интеллектуальных упражнений на пустом месте. В сущности, сейчас он оставался ровно там же, где начал свои изыскания. Поскольку вычислить, что из прочитанного имеет под собой хоть какие-то реальные основания, а что – всего лишь фикция неясной этиологии, то и относиться ко всему этому, как к материалу для анализа, довольно глупо.

Ладно, если уж не думать обо всем этом не получается, то можно, во всяком случае, опираться на изложенные в книге факты.

Стоп. Никто не гарантировал, что правдой можно считать все написанное. Это же не научное издание с подробно описанной процедурой эксперимента, в конце-то концов! Что мешало автору дать собственной фантазии порезвиться – даже если в целом он и описывал события, имевшие место в действительности?

Начнем с самого начала. Без чего сюжет в принципе не сложился бы?

Без приказа об убийстве – и, соответственно, без самих убийств. Егор вспомнил, что от испытуемых требовалось убивать свои жертвы ножом – в этом-то и был основной смысл эксперимента. Если бы убить можно было из пистолета, то – при должной квалификации экспериментаторов-гипнотизеров – сложностей с выполнением внушения у испытуемых, скорее всего, не возникло бы: ведь такое убийство на расстоянии, когда нет запаха крови, сопротивления жертвы, ее постепенно стекленеющих глаз, мало чем отличается от многочисленных компьютерных стрелялок, в которых народ крошит противника пачками и никаких моральных терзаний при этом не испытывает. Про это Егор тоже прочитал. Оказывается, подобные опыты действительно проводили и раньше – правда, в более гуманном варианте. Там испытуемых под гипнозом заставляли совершить убийство, а затем сопровождали их до самого момента их нападения на потенциальную жертву, дабы эту жертву при необходимости защитить. Однако защищать никого не пришлось: большинство испытуемых даже под гипнозом убить оказывались не способны. Они начинали рыдать, отшвыривали нож, впадали в ступор – но убить даже не пытались.

Значит, думать имело смысл только про сами убийства: их с максимальной вероятностью можно считать фактом. И, следовательно, все снова упирается в ту схему, которая до сих пор продолжала противно шуршать в кармане рубашки. Егор достал измятый листок, разложил перед собой на столе и с отвращением уставился на него. Если говорить о фактах, то главный вопрос – в каком качестве отец принимал участие в эксперименте.

Внезапно всплыло воспоминание, которое никогда прежде не обнаруживало своего существования: отец – злой, усталый и замерзший – вернулся с охоты, на которую его вытащил один из давешних полковников. Судя по всему, дело происходило еще в те времена, когда отец работал в госбезопасности: потом-то он встречался с бывшими коллегами только в день органов государственной безопасности и на днях рождения друг друга. Значит, самому Егору на момент той охоты было не больше двенадцати лет.

Конечно же, никакой добычи отец с охоты не принес – да, судя по всему, и не собирался. Его тогда страшно возмутило невероятное количество всяких штук, облегчающих жизнь охотнику. Он в тот вечер просто бесновался на кухне, рассказывая матери:

– Представляешь, они ж не на медведя ходят, не на кабана! Там хоть все было бы по-честному! Во всяком случае, если не с ружьем, а с ножом. Или ты, или тебя. Честное соревнование. Нет, они ведь на мелочь всякую идут – но у каждого по паре ружей, у Стаса еще прицел оптический… Намотали на себя кучу свитеров, курток, чтоб не дай Бог не замерзнуть. Стульчик раскладной – и то с теплым сидением. Плащ-палатка белая, чтобы на снегу не выделяться… Сволочи!

Марта Оттовна в этот момент выразительно повела глазами в сторону Егора, который был несколько разочарован отцовскими словами. Ему бы тогда наверняка больше понравился какой-нибудь героический рассказ об охотничьих подвигах настоящих взрослых мужчин, а тут… Ясное дело, охотник делает все, чтобы прийти с добычей, что ж тут удивительного?! А зачем тогда вообще на охоту ходить?

Унять разъяренного мужа Марте Оттовне оказалось не под силу.

– Знаешь, я понял одно: пока не изобрели огнестрельное оружие, жестокости вообще не было. Убийство ножом – не жестокость. Там все на равных. Жертва может убежать, ударить в ответ… А когда вот так, издали… Человек же в этом случае не платит ни за что! Он ничем не рискует, не видит мучения того, кого убивает…

– А если ножом убивают ребенка? – холодно осведомилась Марта Оттовна. – Или спящего? Это не жестокость?

– Марта, я не говорю про частные случаи.

Немецкое происхождение и воспитание матери служили отцу постоянным поводом для шуток и обычно так и назывались в семье – «цирлих-манирлих», а сокращенное «Манирлих» было одним из ласковых прозвищ матери. Поэтому то, что отец не назвал мать, как обычно, Манирлих, явственно говорило, что он разошелся не на шутку.

Егору тогда не понравились слова отца, да и желанных подробностей он не услышал, поэтому счел за благо удалиться в свою комнату, предоставив маме продолжать философскую дискуссию или утихомиривать разбушевавшегося отца – на ее выбор.

Вот так. Убийство ножом – не жестокость. Лишь бы не ребенка и не спящего. Но, надо думать, жертвы и не были спящими детьми. Хотя кто знает этих отчаянных экспериментаторов… В книге про это, конечно же, ничего не было: ведь информации о самих убийствах «засланный казачок» другим испытуемым не сообщил.

В общем-то, Егор внутренне уже вполне согласился с тем, что именно отец был тем самым засланным казачком. Это значило, что убивать он мог только в роли «эвтанатора» – если, конечно, он им являлся.

И тут Егора по-настоящему накрыло. Он в одну секунду осознал, что все последние сутки думал о чем угодно – о роли отца в проклятом эксперименте, об излучениях, о том, убивал отец кого-то или не убивал, о том, что еще нужно выяснить, о том, почему он так легко поверил в реальность описанных в книге событий – но не о том, как ему теперь относиться к отцу. Можно было сколько угодно задавать дурацкие напыщенные вопросы типа «Как же он мог?!», но это ничего не решало и даже не меняло. Главное было в том, что теперь (и надо же, чтобы это случилось именно теперь!) на месте его прежних представлений об отце и его отношения к отцу, которое он привык считать нежной и восхищенной любовью, зияла холодная черная пустота. Или один огромный, но тоже черный и до пота на спине пугающий вопросительный знак.

Выходило, что его отец был совершенно другим человеком, нежели Егор думал всю жизнь. И дело было, в сущности, вовсе не в том, чем отец занимался на работе – этим экспериментом или какими-то другими, менее отвратительными. Дело было в том, что, если старший Силаков мог делать ТАКОЕ, то все, что Егор об отце помнит, нужно пересматривать и перетряхивать, как старую одежду. И скорее всего, бо?льшая часть этих воспоминаний после такого перетряхивания изменится до неузнаваемости. И к тому образу, который потом сложится из этих новых представлений, уже совершенно невозможно будет относиться по-прежнему. Может быть, его вообще невозможно будет любить.

Или возможно?

Егор никогда не считал себя тонким и избыточно чувствительным созданием, сотканным из сплошных нравственных выборов и категорических императивов, – но он все-таки был врачом. Он привык считать человеческую жизнь не то чтобы чем-то священным, но, во всяком случае, каким-то абсолютом, что ли… Пацифистом он тоже не был – зато был уверен: если бы кому-то из его близких угрожала бы смертельная опасность, и ее никак нельзя было бы предотвратить мирным путем – он бы убил, не задумываясь. И, возможно, даже не мучился бы потом угрызениями совести. Правда, пока проверять эту уверенность на практике ему, к счастью, не приходилось. И уж точно не стал бы морщить нос, если бы кому-то из близких пришлось убить на войне, защищаясь или защищая. Если бы отец служил в разведке и убивал по каким-то тамошним надобностям – Егор и это бы принял. Но в этом чертовом эксперименте убийства совершались из чистого исследовательского интереса! И вот эта мысль приводила его просто-таки в ярость.

Егор отчетливо понимал: даже мысль о том, что отец мог бы убивать сам – хоть в роли обычного испытуемого, хоть в роли эвтанатора – не так потрясала его, как то, что отец мог увлеченно планировать подобный эксперимент, потом хладнокровно отслеживать его влияние на психику подопытных кроликов – и при этом вести с ним, Егором, всякие умные, тонкие, глубокие философские беседы.

Он попытался понять, как же все-таки можно назвать сейчас его отношение к отцу, – и ужаснулся: получалось, что более точного слова, чем отвращение, не находилось.

Интересно, что было бы, если бы он обо всем этом узнал, пока отец был жив… Смог бы он обсудить с отцом все это, постараться понять его резоны и рано или поздно примириться с ними?

Вряд ли.

Лучше ли было бы, если бы он вообще ничего этого не знал?

На этот вопрос ответа не находилось. С одной стороны – лучше. Правда, он жил бы примерно как человек, который за обе щеки уписывает экскременты, полагая их изысканным деликатесом, и молился бы на память о своем распрекрасном отце – истинном ученом и настоящем русском интеллигенте. С другой… Егор не мог представить, что с другой стороны, да это и неважно: в любом случае выбора у него не было. Он знал.