Сочинения. Том 5

Протарх. Так что же?

Сократ. Однако ни то ни другое еще не делает нас мудрыми: ни то, что мы знаем беспредельность звука, ни то, что мы знаем его единство; лишь знание количества звуков и их качества делает каждого из нас грамотным.

Протарх. Совершенно верно.

Сократ. Но то же самое делает человека сведущим в музыке.

Протарх. Каким образом?

Сократ. Согласно этому искусству, звучание в нем также одно.

Протарх. Как же иначе?

Сократ. Однако же мы признаем два звучания – низкое и высокое, и третье – среднее. Не правда ли?

Протарх. Да.

Сократ. Но, зная только это, ты не станешь еще сведущим в музыке; не зная же и этого, ты, так сказать, ничего не будешь в ней смыслить.

Протарх. Разумеется, ничего.

Сократ. Но, друг мой, после того как ты узнаешь, сколько бывает интервалов между высокими и низкими тонами, каковы эти интервалы и где их границы, сколько они образуют систем (предшественники наши, открывшие эти системы, завещали нам, своим потомкам, называть их гармониями и прилагать имена ритма и меры к другим подобным состояниям, присущим движениям тела, если измерять их числами; они повелели нам, далее, рассматривать таким же образом всякое вообще единство и множество), – после того как ты узнаешь все это, ты станешь мудрым, а когда постигнешь всякое другое единство, рассматривая его таким же способом, то сделаешься сведущим и относительно него»[166 - Платон. Филеб, 17b–17e // Платон. Собр. соч. в 4 томах. Т. 3. М.: Мысль, 1994. С. 14. Перевод H.В. Самсонова.].

Не обделенному умом читателю одного только этого высказывания Платона должно быть достаточно для того, чтобы понять, в чем состоят все искусства. И правда, немыслимо стать хоть немного в чем-либо сведущим, если не знать об отличиях внутри избранной тобой сферы деятельности. Но поскольку даже сам Платон не удовольствовался одним предметом, выбранным им в самом начале речи, и для большей ясности прибавил примеры из грамматики и музыки, будет уместным, если мы тоже приведем один пример из изобразительного искусства, а предметом нашего исследования станут цвета. Ведь и здесь можно сказать, что один цвет, в том, благодаря чему он является цветом, не отличается от прочих, тем самым уничтожив все различия между ними, как показал и сам Платон в начале «Филеба». Протарх не соглашается с рассуждающим о наслаждениях Сократом в том, что между ними существует хоть какая-нибудь разница: якобы раз все они являются удовольствиями, то, следовательно, чрезвычайно схожи друг с другом. Однако вот что ему отвечает Сократ: «Но ведь и цвет, почтеннейший, как нельзя более подобен другому цвету, и именно потому, что всякий цвет есть цвет, и один цвет нисколько не будет отличаться от другого; между тем все мы знаем, что черный цвет не только отличен от белого, но и прямо ему противоположен. Равным образом и фигура наиболее подобна другой фигуре; в самом деле, как род она есть единое целое, но одни части ее в отношении к другим частям то прямо противоположны друг другу, то содержат в себе бесконечное множество различий; то же самое можно сказать и о многом другом. Поэтому ты не верь учению, которое все противоположности сводит к единству»[167 - Платон. Филеб, 12e–13 // Платон. Собр. соч. в 4 томах. Т. 3. С. 9.].

Это – о цветах и фигурах, а дальше речь идет уже об удовольствиях: «…с одной стороны, мы говорим, что удовольствие испытывает человек невоздержный, с другой – что и рассудительный наслаждается в силу самой рассудительности; наслаждается, далее, безумец, полный безрассудных мнений и надежд; наслаждается и разумный в силу самого разумения. Разве не справедливо кажется безрассудным тот, кто утверждает, что оба этих вида удовольствия подобны друг другу?»[168 - Платон. Филеб, 12d // Платон. Собр. соч. в 4 томах. Т. 3. С. 8.] Впрочем, стоит отметить, что в этом диалоге о разнице между удовольствиями Платон говорит достаточно кратко, а более подробно и уже на протяжении всего повествования будет рассуждать на эти темы в двух других своих сочинениях – «Политике» и «Софисте».

Так все же, неужели несмотря на то, что существуют многочисленные различия в науках, искусствах, цветах, фигурах, тональностях, а также возрасте, временах года, местностях и всевозможных болезнях, лишь в том, что касается тепла, их или вовсе нет, или для людей не представляется возможным их познать?

С помощью своего утверждения Лику удалось свести на нет абсолютно все различия между разными видами тепла. Он думал, что устранил лишь различия тепла – а на самом деле устранил и все другие, если распространить суть его рассуждения и на другие области. Вот и я могу, руководствуясь его примером, заявить, скажем, о жидкостях, что их виды не различаются между собой, поскольку все они являются жидкостями.

Но самая главная его ошибка – в том, что он, по сути, упраздняет все науки, так как суть всех наук – в описании различий между видами. Тот же Платон, рассказав в общих чертах о составе всех наук, в качестве примера доказывает, что грамматика – это наука, объединяющая в себе знание о различиях между всеми существующими звуками. Рассуждение же Лика, естественно, уничтожает и эту науку, а также музыку и прочие науки, утверждая, что, поскольку что-то считается чем-то, то оно содержит в себе лишь один вид.

Сначала мы рассмотрим опровержение Лика в области грамматики, а потом перейдем к его высказываниям касательно прочих искусств. Представь себе следующее рассуждение: «Совершенно немыслимо, на мой взгляд, что один звук, в том, благодаря чему он считается звуком (а именно, своим звучанием), может иметь какое-либо отличие от другого звука. Отличаться же они будут в силу индивидуальной особенности в качестве их произнесения». Это рассуждение совершенно тождественно тому, с которого начинается сочинение Лика и которое повторяется и во всех остальных его речах, только понятие «тепло» мы заменили на понятие «звук». Значит, если то рассуждение верно. Однако на деле ни это, ни то рассуждение неверно: если, конечно, последователи Лика не полагают, будто звук «?» ничем не отличается от звука «?», зато между «?» и «?» имеется большая разница! Но достаточно допустить, что на самом деле все они отличаются друг от друга, а вдобавок еще и «?», и «?», и «?», и прочие буквы, и вот мы уже можем насчитать целых двадцать четыре звука. А ведь грамматика – это и есть знание о разнице между ними. И точно так же наука музыки есть знание о разнице между высокой и низкой тональностью звуков. Впрочем, положение Лика точно так же уничтожает и ее.

Конечно, один звук, в том благодаря чему он считается таковым, не будет отличаться от другого звука, однако звук месы на тон выше, чем лихана средних, и на тон ниже, чем парамеса. Из них самих, в свою очередь, звук лиханы выше на тон, чем паргипата средних, а звук парамесы ниже на полутон, чем трита разделенных[169 - О значении этих терминов см.: West M. Ancient Greek Music. Oxford, OUP, 1992. Р. 219–223; Энглин С.Е. Музыкальная логика античной нотации // Hyperboreus, 2002; 8 (1): 122–144. За помощь в переводе этого пассажа благодарим кандидата искусствоведческих наук доцента Н.А. Алмазову.]. И так далее: какие-то звуки будут выше по тону, чем другие, а какие-то – ниже, пока мы не дойдем до самого высокого и самого низкого из них.

Но наш дивный Лик абсолютно не понимает, что он уничтожает все это своим рассуждением, когда говорит: «Совершенно немыслимо, на мой взгляд, что одно тепло в том, благодаря чему оно является теплом, (я имею в виду температуру), может как-либо отличаться от другого тепла».

Что ж, прекрасно! А поскольку и один цвет не будет отличаться от другого цвета в том, благодаря чему он является цветом, существование живописи Лик тоже отрицает. Ведь в данном искусстве «цвет» – это в равной мере и красный, и белый, и черный, и оранжевый, и прочие многочисленные цвета.

Но надо признать, даже это рассуждение о цветах убедительнее его рассуждения о тепле. Ведь одно тепло, отличаясь от другого тепла, никогда не будет противоположно ему во всех отношениях. Зато цвета, например, белый и черный, не просто в чем-то отличаются друг от друга, но абсолютно противоположны по своей природе.

4. «Но как такое возможно, – мог бы спросить Лик, – что один цвет был противоположен другому цвету в том, благодаря чему они считаются цветами?» И, клянусь богами, верно бы подметил, утверждая, что один цвет, в том, благодаря чему он является цветом, в сравнении с другим не имеет никакой разницы. С одной стороны, казалось бы, и Лик прав, однако и с тем не поспоришь, что, скажем, белый и черный цвета совершенно противоположны, а не просто отличаются друг от друга.

«Но как такое возможно, – спросили бы, пожалуй, в свою очередь последователи Лика, – что белый, будучи противоположным черному, по сути является с ним одним и тем же?» На это есть только один ответ: если они не в состоянии признать, что черный и белый цвета могут быть одинаковы и в то же время противоположны друг другу, пусть в таком случае попробуют также опровергнуть и других авторитетных авторов по данному вопросу. Ведь Платон, Аристотель и Теофраст тоже считали возможным, чтобы какие-либо два предмета, будучи по роду одним и тем же, имели при этом настолько большую разницу по виду, что в итоге оказались бы совершенно противоположны друг другу.

Впрочем, их мнение еще может показаться недостаточно правдоподобным. Намного сложнее отрицать нечто совсем очевидное. Например, существует общепризнанное мнение, что черный и белый цвета абсолютно противоположны. И если это так, то люди, которым не способны внушить доверия ни слова Платона и Аристотеля, ни мое утверждение, что белый и черный цвета могут быть одинаковыми и в то же время противоположными друг другу, все равно окажутся неправы, считая, что белый цвет, поскольку он считается цветом, ничем не отличается от черного.

Все же, пожалуй, нашего снисхождения заслуживает лишь собеседник Сократа в «Филебе», пусть даже он возражает Сократу, когда тот рассуждает о разнице между удовольствиями. Ведь тогда еще не было ни одной книги, которая могла бы объяснить, что многочисленные явления, будучи одного рода, порой настолько отличаются друг от друга, что по виду и по своей природе оказываются совершенно противоположны. Потому Платон и написал свой диалог «Филеб», в котором объясняет нам истинное положение вещей.

Если Лик не сумел одолеть эту книгу, я, надо признаться, поражаюсь его образованности. Если все-таки прочел, только понять – не понял, остается лишь подивиться его уму. А если понял, но так и остался не согласен, пожалуй, до самых небес стоит превознести его столь мудрое суждение!

Но, во имя всемогущего Зевса, кто вообще осмелится выставлять какое бы то ни было логическое суждение, не изучив сначала диалектики? И неужели среди эллинов найдется хотя бы один человек, врач, грамматик, ритор, философ, кто начал бы сам оспаривать чужие суждения, не прочитав «Филеба» Платона? Впрочем, что говорить о «Филебе»! Идея, приведенная нами выше, встречается у Платона не только в этом диалоге, но и во многих других его книгах. Нашему дивному Лику стоило бы прочесть хоть одну из них и только потом оспаривать научные суждения. Ведь это позорно – пытаться опровергнуть Гиппократа с помощью логических, как он считает, доводов и при этом, как оказывается, не знать основополагающих сочинений философов.

Но, Зевс всемогущий, до чего же нелепый пример о жидкостях приводит Лик! Ведь он утверждает, что жидкости не отличаются друг от друга в том, благодаря чему они являются жидкостями, и при этом признает, что жидкости бывают терпкими, кислыми, солоноватыми или сладкими, и этим отличаются друг от друга. Здесь Лик не слышит самого себя. Ведь он рассказывает, как именно жидкости отличаются друг от друга, и при этом утверждает, что между ними нет никакой разницы.

И неважно, что об этой разнице говорил еще Гиппократ, а Теофраст даже написал целый трактат «О вкусе» (впрочем, уже само слово «вкус» указывает на то, что какая-то разница между жидкостями существует). Нет, все-таки эта разница и впрямь есть, а кроме того, внутри нее можно усмотреть и более мелкие различия. Однако, как выяснилось, сам Лик, например, считает, что кислый вкус всегда обладает некоторыми свойствами вяжущего. Так стоит ли после этого удивляться его невежественным возражениям Гиппократу?

При этом сам Диоскорид Аназарбейский[170 - Педаний Диоскорид Аназарбейский (40–90 г. от Р.Х.) – древнегреческий врач, фармаколог и натуралист. Считается одним из отцов ботаники и фармакогнозии, а также автором одного из самых полных сохранившихся собраний рецептов лекарственных препаратов, известного под названием «О лекарственных веществах» (???? ???? ????????, De Materia Medica).], а также все прочие авторы сочинений о лекарственных веществах, считали сказанное неоспоримым. Вот почему все они выделяют среди вкусов соленый, горький, горьковато-соленый, сладкий, слегка терпковатый, терпкий, вяжущий, острый и кислый.

И только наш дивный Лик, как выяснилось, не знает, чем кислый вкус отличается от терпкого. Или, быть может, он просто настолько ущербный, что вообще не чувствует на вкус никакой разницы? Похоже, и груша, и мушмула, и айва, и яблоко для него одинаково кислые. А ведь всякий скажет, что кислыми бывают только некоторые яблоки, еще встречаются сладкие или вяжущие. То же самое, например, с гранатами: есть среди них и кислые на вкус, и сладкие, и вяжущие.

В винах тоже принято отделять благородную терпкость от скверной кислинки: хорошие вина всегда имеют вяжущий привкус, но ни одно из них не может быть кислым по своей природе. Добавься к нему хоть капля подобного качества, мы бы решили, что оно превратилось в винный уксус. Еще, судя по всему, Лик не видит никакой разницы между щавелем курчавым, кислицей, щавелем обыкновенным и латуком. Как известно, в них тоже нет терпкого привкуса, а ведь кислица и щавель курчавый очень даже кислые на вкус! Впрочем, было бы странно, будь это не так, притом что даже в их названиях можно найти корень этого слова[171 - O??? – прилагательное «кислый», O????????? – «щавель курчавый», O?????? – «кислица».].

Однако Лик, не желая учитывать даже общие всем людям чувства, осмеливается критиковать Гиппократа. А ведь не сказать, чтобы попытки ученых выявить точное число существующих вкусов были ему неизвестны. Однако он все равно продолжает считать, что один вкус ничем не отличается от другого, коль скоро он является вкусом.

Я был бы рад услышать от него, что подразделяется на следующие виды: сладкий, кислый, острый, горький, соленый, горьковато-соленый, вяжущий, слегка терпковатый, терпкий и маслянистый? Если это не виды вкусов, то, может быть, это виды звуков, цветов, запахов или того, что воспринимается посредством осязания? Ведь, как известно, чувств у нас всего пять: вкус, слух, зрение, обоняние и осязание. Вкусовые ощущения мы различаем с помощью вкуса, а все прочее – с помощью остальных чувств. И вот про объекты этих чувств, как и про жидкости или еще многое другое, тоже можно сказать, что их существует множество видов.

Разумеется, с той точки зрения, что все это – чувства, между ними нет никакой разницы. Вот только Лик, весьма поднаторевший в искусстве диалектики, не дал бы нам упомянуть о других, всем известных различиях. Впрочем, как и о том, что среди вкусов также существуют все упомянутые нами виды, а среди цветов есть белый, черный, серый, золотисто-рыжий, коричневато-рыжий, красный, пурпурный, темно-синий и многие другие. Ведь цвет от цвета ничем не отличается, поскольку является цветом!

Стало быть, все врачи и философы, которые считают, что названные цвета действительно существуют, способны различать кислый, горький, острый и другие вкусы, о которых говорилось немногим раньше, и к тому же придерживаются подобного мнения и насчет чувств, поражены безумием. Ведь один цвет, поскольку он является цветом, ничем не отличается от другого цвета, а также чувство от чувства, вкус от вкуса, лихорадка от лихорадки, не говоря уже о том, что вовсе не отличается тепло от тепла!

Может быть, и врачи, выделяющие разные виды лихорадок: жар, липарию, озноб, тифозную, чумную, каждодневную, полутретичную, трехдневную и четырехдневную, тоже не совсем в своем уме? Но ведь и сам Лик в свое время писал о видах лихорадок – а также о видах почти всех других вещей.

5. Так почему же Лик вдруг запамятовал о своем решении выделять виды в каждом встречающемся ему явлении и пишет: «…Также нет никакой разницы между тем огнем, который разжигается при помощи щепок и обыкновенно используется при обработке золота, и прочими, для розжига которых требуются другие дрова. Один огонь в том, благодаря чему он является огнем, не отличается от другого, но они отличаются лишь количественно. Ведь огонь может быть более слабым или более сильным. Считается, что огонь, разжигаемый при помощи щепок, наиболее слаб и его легче всего контролировать, и поэтому он лучше всего подходит для золотообрабатывающего ремесла. При контакте с более сильным огнем золото непременно бы растеклось и расплавилось».

Но, по-моему, милейший, на это можно возразить: если бы ты послушал, что говорят те, кто всерьез занимается изучением природы физических явлений, о возникновении пламени, ты бы и сам понял, в чем именно здесь заключается различие. Впрочем, и я постараюсь немного рассказать об этом – настолько кратко, насколько может позволить столь обширная тема.

Полагаю, все не раз наблюдали, как при горении дрова расщепляются и под воздействием пламени возникает некое испарение. Воздух, оказавшись между ними, тоже поневоле нагревается. И этого теплого воздуха может быть больше или меньше. Также у разных видов пламени будут отличаться природа самого испарения и интервалы, через которые вещество поднимается вверх. Или, например, частицы горящих дров могут быть разными по размеру, по плотности, по тому, сожжены они полностью или только наполовину, по тому, сильно или слабо горят. Как видите, только по этим критериям уже есть огромная разница. А ведь и сам воздух, поскольку он впитал все это, может иметь разную температуру. Стало быть, напрашивается неизбежный вывод, что между видами пламени все-таки есть разница, и эта разница не просто велика, но и крайне разнообразна. Ведь несходство между собой разных типов смешений порождает множество различий.

6. Впрочем, на мой взгляд, невежественны не только рассуждения Лика об огне, но и его рассуждение, в котором он, заявив, что существует три критерия различения сильного жара, рассматривает каждый из них. Ведь, если верить его словам, один из них может считаться сильным с точки зрения своей сущности, другой – по усилению качества, третий же – по силе присущего ему действия.

Но поскольку растущие тела еще небольшого размера, тепло в них не может быть наибольшим по количеству. Не может быть причиной и усиление его качества, иначе у взрослых и температура была бы выше. Он допускает, что у растущих тел тепло больше по силе своего действия, но не признает, что оно у них сильнее в буквальном смысле.

Все это очень хорошо и подробно изложено в одном из сочинений самого Лика. Я не стану здесь пересказывать его полностью, но, как и в случае с предыдущим, выделю самое главное. Таким образом, перед нами останется только часть, наиболее полезная для предстоящего обсуждения.

И поскольку предыдущая тема нашего разговора исчерпана, можно наконец двинуться дальше Вы, вероятно, помните, что в самом начале были заданы одновременно два вопроса: первый – правильно ли Гиппократ применяет по отношению к теплу понятие «врожденное», второй – является ли истинным его утверждение, что у растущих тел больше врожденного тепла. И теперь, когда прочие рассуждения подошли к концу, попробуем приступить к данному вопросу и попытаемся выяснить, насколько верна мысль Гиппократа о том, что растущие тела имеют больше врожденного тепла.

Итак, вопрос о том, чем одно тепло отличается от другого, нуждается в рассмотрении сразу с трех совершенно разных точек зрения. Во-первых, одно тепло может отличаться от другого тем, что оно больше, во-вторых – тем, что теплее, а в-третьих – тем, что жар его сильнее.

И если бы кто-нибудь решил спросить нас, какое тепло отличается от всех прочих в том отношении, что оно больше, ответ был бы тем же, что и в отношении любого другого предмета. Например, какая жидкость отличается от всех остальных в том отношении, что она больше? Разумеется, единственно верный ответ – та, в которой содержится больше вещества. Именно в этом смысле мы говорим, что в полной амфоре вдвое больше жидкости, чем в той, которая наполовину пуста.

Схожим будет ответ и в случае тепла. Если бы кто-нибудь спросил нас, какое тепло отличается от всех прочих в том отношении, что оно больше, мы бы непременно ответили: то, в котором содержится больше этого вещества. Большее же тепло всегда будет стремиться перейти в более просторное место. Ничто ведь не мешает большей по количеству жидкости перетечь туда, где ее меньше. Вот и большее тепло неизменно будет соединяться с меньшим.

А на вопрос, какое тепло является более теплым по сравнению с прочими, всякий сумел бы правильно ответить. Конечно, то, у которого выше температура. При этом самого вещества в нем может быть меньше, чем в каком-либо другом.

Ведь и на вопрос, какое белое белее всего прочего, правильный ответ будет – то, в котором выше качество белого. Например, думаю, все согласятся, что совсем немного снега все равно будет белее, чем какой угодно другой предмет того же цвета.