Литературное досье Николая Островского

«Ага! Вот где собака зарыта», – подумал Павел.

Пассажиры запрудили проходы с вещами в руках. Поезд, громыхая по бесчисленным стрелкам, с маху нырнул под городской мост и, торжествующе рыча, подошел к вокзалу.

Павел стоял на перроне, толкаемый со всех сторон беспокойно снующими людьми, не упуская из вида двери пустого уже вагона. Чтобы контрабандист не ушел другой дорогой, посматривал и под кузов. Наконец-то в дверях Шарапонь. За спиной грубый мешок, спереди маленькая корзинка. Стрельнув глазом вдоль поезда и не замечая опасности, сошел на перрон. Устремился к выходу, но дорога туда ему была преграждена.

– Стой! Руки вверх! – И чья-то рука стянула с плеча мешок.

Шарапоня хватил столбняк. Через минуту его, трясущегося и мокрого от пота, вели в комендатуру. Он спотыкался, хлюпал носом, хватая за тужурки особистов, выл:

– Куда вы меня, товарищи? Отпустите, ей-богу, больше не буду.

Конвойный красноармеец подпирал его в зад прикладом.

– Волк тебе в брянском лесу товарищ! Не вертись, стерва, иди прямо!

Шарапонь вцепился руками за железный столб станционного навеса.

– Не пойду, вы меня на расход волочете. Мешок не мой, мне его дали. О-т-п-у-с-ти-те! Это же не я. Куда вы?

Вокруг него стали собираться люди. Руки его разжали, и дальше он пошел, уже не сопротивляясь, лишь поскуливая по-собачьи. Сзади группы шел Павел, а немного поодаль – торжествующая Лиза.

В комендантской на допросе Шарапонь выдал всех своих сообщников. Он готов был выдать все и вся, лишь бы спасти себя.

Срочный обыск на Дмитровской, семнадцать оказался безрезультатным. Остальная клопиная тройка скрылась. На нее был дан линейный и городской розыск. Уцелевшая тройка уползла в щели, спасаясь от неумолимого удара. Сенька сбежал в Ростов. Остальные отсиживались у знакомых.

Подписав в комендатуре протокол, Павка пошел к надвокзальному мосту».

И еще один тип обывателя показывает Островский в седьмой главе второй части романа «Как закалялась сталь». Это тот самый представитель семейной обывательщины, который упоминается в критической статье Б. Дайреджиева, вызвавшей гневный отклик Островского. Но этот обыватель, прекрасно выписанный в неопубликованных фрагментах рукописи, с его постоянным недовольством по поводу коммунистов и новых по рядков, и вообще всех и вся, настолько типичен для нашего времени, что его брюзжащие речи кажутся взятыми из дня сегодняшнего.

…Корчагин приезжает в небольшой портовый город, где знакомится с семьей Кюцам. За обеденным столом разгорается спор между Павлом и главой дома.

«Порфирий Корнеевич Кюцам сосредоточенно мешал сахар в стакане и зло поглядывал поверх очков на сидящего перед ним приезжего гостя.

«Молокосос еще, а уже голова разбита, видать, хлюст отменный. Уже второй день на моих харчах сидит и хоть бы хны. На коего лешего он мне здесь сдался? Это все Альбинины штучки. Надо будет подкрутить им хвосты, чтобы вылетал поскорее. Мне от этих партейных и в кооперативе тошно, везде носы суют, вроде не я заведующий, а они. А тут на тебе, черт те откуда приперся», – в сердцах раздумывал он и, чтобы чем-нибудь подсолить гостю, спросил с ехидцей:

– Сегодняшние газеты читали? Перегрызлись ваши предводители между собой. Что ж выходит – хотя они и политики высшего полету, а не хуже нас смертных друг другу ножку подставляю?. Потеха. То Зиновьев с Каменевым на Троцкого насядут, а когда им чинов посбавляли, то все обществом на этого грузина, то бишь Сталина, нажимают.

Эхе-хе! Старая пословица говорит: «Паны дерутся, а у мужиков чубы трещат».

Корчагин отодвинул недопитый стакан и прицелился в старика жгучим взглядом.

– Это кто же паны-то? – спросил он отчетливо.

– Да это к слову. Я человек беспартийный, мне все это ни к чему. Когда-то в молодости дураком был. Даже в тюрьме три месяца в девятьсот пятом за разговоры отсидел. Потом вижу – надо за себя думать, а не за других. Небось никто даром не накормит. А теперь у меня такой взгляд. Я вам работаю – гоните монету, кто меня лучше обеспечит – тому я и сочувствую. А эти пустые разговоры о социализмах, извините, для дураков. Свобода, если ее идиоту дать, тоже только недоразумение получится. Что я власть теперешнюю осуждаю – то за те законы семейные и другие, что привели только к полнейшему разврату и безобразию. Захотел – женился и захотел – разженился. Полная свобода».

Несколько последующих предложений в книге были опубликованы, и снова рукопись дополняет интереснейший разговор, продолжая речь Кюцама.

«…Сейчас такое время, что о чем ни говори, все душу воротит.

Вот вчера прислушался к речам Павла Андреевича, кажется, не ошибаюсь, когда он дочерям агитацию преподавал. На слово вы мастер, не спорю, но, кроме слова, еще кушать требуется. Вот вы их к новой жизни зовете. Этим дурочкам можно что угодно в голову втемяшить. А вот эта новая жизнь Леле службы не дает. Безработица кругом кошмарная. Вы их раньше покормите, а потом голову морочьте, молодой человек. Вы говорите им, что дальше так жить нельзя. Тогда берите их к себе на содержание. А пока они здесь у меня, пусть делают так, как я требую.

Чувствуя надвигающуюся грозу, Альбина старалась все разрядить:

– Нельзя же, Порфирий, попрекать Лелю в ее несчастье. В будущем она найдет работу и…

– Что ты мне будущим дурачишь? Везде только слышишь: в будущем, в будущем. Это попы нам звонили, что на том свете будет рай, а теперь другие попы нашлись. Плевать я хотел на ваше будущее! Что мне толку с него, когда меня на свете не будет? С какой стати я страдать должен, чтоб кому-то было хорошо? Пусть каждый за себя хлопочет. Небось никто не постарался, чтобы мне было хорошо. Я, видите ли, должен кому-то счастье готовить. Идите вы к чертовой матери со своими обещаниями! Пока каждый за себя старался, себе наживал, то у людей все было, а теперь, когда эти коммунизм стали строить, пропащее дело. – Порфирий свирепо втянул из стакана чай.

Корчагин ощущал какое-то физическое отвращение от близости этой потной жирной туши. Этот старик был воплощением старого каторжного мира, где человек человеку – враг. Звериный эгоизм выпирал из него наружу, и горячие слова, готовые вырваться у Павла, гасли. Осталось одно желание – пришибить это отвратительное существо, загнать его в глубину логова, откуда оно только что вылезло, и, разжимая зубы, Корчагин заговорил, наваливаясь на стол:

– Вы очень откровенны, Порфирий Корнеевич. Разрешите и вам отплатить такой же откровенностью. Таких, как вы, в нашей стране не спрашивают, хотят ли они строить социализм. Наша армия строителей велика и могущественна. Остановить это невиданное наступление не смог мировой империализм, в руках которого сила побольше вашей. Нет на земле той силы, чтобы удержала переворот. А вот таких, как вы, просто заставят работать на перестройку нового общества, хотят ли они этого или не хотят.

Порфирий посмотрел на Корчагина с нескрываемой ненавистью.

– А если они не подчинятся? Знаете – насилие порождает сопротивление.

Корчагин тяжело опустил руку на свой стакан.

– Тогда мы их… – И Павел судорожно сжал стакан. Тонкое стекло хрустнуло и из раздавленного стакана вылился на блюдце недопитый чай.

– Вы полегче с посудой, молодой человек. Стакан стоит восемьдесят шесть копеек, – вскипел Порфирий Корнеевич.

Павел медленно откинулся на спинку кресла и сказал, обращаясь к Леле:

– Вы мне купите завтра десяток стаканов, только потолще, пожалуйста, граненых».

И сегодня, слушая иных обывателей, хочется до боли в ладонях, до хруста костей сжать пальцы в кулак, вопрошая: «Как можно быть равнодушным к чужим бедам, горестям, несчастьям?» Именно против такого равнодушия выступал Николай Островский.

СЕКРЕТНАЯ ПАПКА

Долго не открывалась эта папка с гипнотизирующей надписью "Строго секретно", в которой находились, спрятанные за семью печатями, изъятые из архивов материалы. В копии письма в Комитет по делам культурно-просветительных учреждений при Совете министров РСФСР, оказавшейся в той же папке, объяснялась суть её содержания:

"Государственный музей Н.А. Островского в Москве сообщает, что неэкспонируемые фонды и научный архив музея, за исключением газетных вырезок, просмотрены и очищены от устаревших и политически вредных материалов. Все изъятые документы хранятся в несгораемом ящике.

Одновременно с этим письмом посылаем опись изъятых материалов. Просим дать указание о месте хранения их.

Кроме того, посылаем список журналов из личного архива Н.А. Островского за 1934-1935 гг., в которых встречаются фото, статьи, фамилии репрессированных. Указанные журналы хранятся в личном шкафу мемориальной комнаты. Главлитом эти журналы не изъяты. Прошу сообщить возможность использования их в работе".

Письмо датировано 15 апреля 1953 г.

Какие же материалы оказались "политически вредными" в тот период?

Это статья "Поколение счастливых", опубликованная в "Комсомольской правде" 7 ноября 1937 г., в которой её автор А.Косарев, в то время Генеральный секретарь ЦК ВЛКСМ, писал, например:

"Страна Советов приближается к знаменательной дате – дню выборов в Верховный Совет СССР. Нам ещё крепко надо поработать над укреплением связи комсомола с миллионными массами несоюзной молодёжи. Только тогда мы сможем привести всё молодое поколение страны к избирательным урнам под знаменем Ленина-Сталина".

Это очерки Гр. Киша, опубликованные в журнале "Молодая гвардия" в 1934 г., в которых автор предупреждает об опасности гитлеризма и готовящемся нападении на Советский Союз.

Это, наконец, и послесловие Виктора Кина к роману Н.А. Островского, о котором и пойдёт речь.