Внутри

Надеюсь, что невозмутимо, потому что нутро мое чуть не завибрировало от удивления и как раз-таки возмущения.

– Я знаю все, – отвечает Кин тем же голосом, которым отвечал Ин, что вынуждает меня проорать:

– ТЫ И ЕСТЬ ИН!

– Не ори.

– Скажи мне правду, ты и Ин – это один и тот же призрак? – спрашиваю я почти шепотом. – Ирвин Нортон?

– Пообещай, что не будешь орать. Я несколько лет пытался забыть, что такая эмоция существует.

– Я не буду орать.

Кин поворачивается на сто восемьдесят градусов и теперь висит в воздухе ногами вниз.

– Я был Ином. А ты им станешь.

Я непонимающе смотрю на Кина. Тот говорит:

– Ни один еще не отказывался от проклятия. Ни один…

– А их много? – спрашиваю я, якобы зная, кого Кин имеет в виду.

– Достаточно, чтобы построить мир, в котором мы с тобой живем.

Ээээ…

– Что ты несешь? – спрашиваю я напрямик.

– Ты не понимаешь, никто до поры до времени этого не понимает.

Подобного рода ответы, с претензией на неземную философию, будят во мне голодного зверя. Я разорвал бы Кина на куски, будь он живым…

Да, думаю я вслед своей ярости, Ин был прав. Я очень жесток.

– Почему нельзя сказать все напрямик? – Я вынуждаю себя говорить спокойно. – Неужели так сложно дать понятный моему слабенькому мозгу ответ? Ты же мудрее меня, Ин, то есть Кин, ты должен делать поправку на мою молодую смерть…

Кин смотрит на меня как на ракового больного.

– Я не хочу лишать тебя надежды.

Я понимаю, что своего не добьюсь. Чертов Кин настолько удалился от своего человеческого начала, что не в состоянии сопереживать мне, даже если сопереживание в каком-то ином, нечеловеческом смысле ему свойственно.

Кин опять поворачивается вверх ногами, складывает руки на груди и качается из стороны в сторону. Я вновь провожу аналогии с работой над прессом, но постоянные бормотания Кина под нос в сумме с его туманными ответами на мои естественные вопросы рождают в мне новую аналогию, связанную с пациентами в психиатрических лечебницах.

– Ты молишься? – спрашиваю я.

– Да, – следует лаконичный ответ.

Мое самое первое впечатление о поведении Кина оказывается верным.

– Не буду спрашивать, кому ты молишься, хочу спросить, о чем… если это, конечно, не секрет.

– Не секрет. Я молюсь, так как хочу, чтобы новое поколение нелюдей отказывалось брать на себя чужие проклятия…

Честно, я уже устал недоумевать. Я переношусь в первое пришедшее в мою голову место, но перед этим успеваю дослушать ответ Кина.

–…ведь именно в этом проклятие и заключается.

Я оказываюсь возле собственной могилы. Я не думал о ней, я думал о Сэнди, и вот, моя Сэнди приходит к месту, где закопаны мои бесполезные кости. И деньги, но это не столь важно. В моих мыслях даже не было идеи заставить Сэнди прийти на кладбище, нет. После смерти призраки бегут от своих могил как можно дальше, никто не любит находиться рядом с напоминанием, что до смерти была другая жизнь. Пусть я и нахожусь рядом со своей могилой, ну и пусть, я, как сказал бы Ин – исключение, которое подтверждает правило. Поэтому всем живым хочу дать совет. Если вы хотите почувствовать присутствие своего усопшего близкого, то могила, где он похоронен – последнее место, где его можно почувствовать.

На свой страх и риск я вселяюсь в тело Сэнди. Радуюсь – Ина здесь нет. Радуюсь еще сильнее, когда узнаю, что идею навестить покойного мужа подсказал всегда горячий в ее светлой душе храм. На руках у Сэнди Гейси. Только увидев его, я понимаю, что скучал по этому пушистому засранцу. Он исхудал. Миссис Блюгрэйвс не морила его голодом, в этом я уверен даже без вторжения в ее сознание. Скорее всего, вес Гейси исчез в карманах тоски – тоски по Сэнди, конечно, не по мне. Я всегда думал, что Гейси мысленно называет меня бесшерстным засранцем.

Интересно, а я могу узнать, что обо мне думает кот? Этот вопрос взбадривает меня – я успел забыть, что существует безобидное любопытство. Я проникаю в голову Гейси, и…

Ничего.

Я ничего не понимаю.

Я двигаюсь по извилинам, как какой-нибудь нейрон, двигаюсь не образно, а вполне себе физиологически. Видимо, мертвые люди способны воспринимать только человеческие мысли, и никакие другие. Это лишний раз подтверждает ограниченность нашей человеческой натуры. Так что Кин и другие покойники, называющие себя "нелюдьми", могут утереться – или могут как и раньше продолжать жить в самообмане.

Я возвращаюсь обратно в голову Сэнди. Смотрю ее глазами на Гейси – очевидно, что пушистый засранец ничего не почувствовал. Теплый храм моей Сэнди переполнен грустным волнением, поэтому я решаю взять ее сознание под свой контроль. На долю секунду грустное волнение моей Сэнди расширяется раз в двадцать, затем обратно сжимается, сжимается и рискует превратиться во что-то наподобие родимого пятна, то есть в то, что тебе не нужно, но что всегда будет с тобой. Не бывать этому, решаю я, и вселяю в теплый храм свои собственные, полные пустых надежд, мысли. Я уверяю Сэнди, что я, Олег Ривник, всегда буду внутри. Заверяю, что одно мое присутствие сможет исцелить все ее душевные раны. Заставляю свою девочку верить в то, что пока ее муж находится в самом горячем участке ее души, она не имеет права грустить. Вкладываю в ее рот мысли, которые в виде шепота слетают с ее губ:

– Я должна радоваться жизни, пока она есть у меня. Любое горе бессмысленно и пагубно. Я не хочу горевать только потому, что люди научили меня этому чувству, захотели, чтобы я была несчастна так же, как они. Это моя жизнь, и ни одно существо, даже всемогущее, не заставит меня грустить. Смысл жизни есть, и он кроется в радости, и я буду смеяться в лицо тем, кто сочтет отсутствие во мне горя неуважением к чему-то общепринятому. Любое, даже самое сильное горе не достойно уважения…

Я покидаю голову Сэнди, чтобы попасть в нее вновь, уже без способности управлять ее сознанием. Я безумно счастлив, что произнесенные шепотом слова звучат в ее голове, что моя девочка считает их собственным творением и что она всецело поддерживает свое – на самом деле, мое, но это не важно, это ее желание надменно относиться к любому проявлению уныния, даже самому естественному. Только что сформированное убеждение в голове Сэнди получает название – "религия собственной радости" – и я бесконечно рад, я знаю, что мои идеи проживут в классно думающей голове моей девочки долгую, достойную и полную творческих дополнений жизнь.

Вдруг я вижу глазами Сэнди то, чего не хотел бы видеть так сразу. Моя позитивно настроенная Сэнди покидает кладбище, а я выхожу из ее головы и спускаюсь под землю, ныряю в свою могилу. С огорчением понимаю, что не зря мое внимание привлекли неровные комки земли близ креста – ни мешков с деньгами, ни чемодана в моей могиле нет. Я всплываю на поверхность и на манер ангела-хранителя лечу вслед за Сэнди, навстречу ее новой, лишенной лишений, жизни…

Так, стоп.

Где деньги? Кому пришло в голову, что именно в моей среднестатистической могиле спрятаны огромные деньги?

Конечно, первый на подозрении это Ин. Мертвый брат Таи находит меня везде, где бы я ни был – до сих пор не могу поверить, что все то безобразие, что стоило мне жизни, является делом рук маленького мальчика. Я думаю об Ине и переношусь в пустыню. Я не думал, что все так будет просто. Сквозь меня проходит верблюд, я же в это время ломаю голову над тем, как Ину удается скрыть свое местоположение и при этом все время находить мое. Неужели он просто представляет себе, что никто из покойников не сможет найти его, даже если о нем подумает? Как по мне, чересчур наивно, но думаю, будет глупо не воспользоваться таким простым решением. Я представляю себе, что Ин и любые его проявления не смогут найти меня, даже если обо мне подумают. Затем решаю подумать о чемодане и мешках, в надежде к ним перенестись. Я никуда не переношусь, сквозь меня проходит еще один верблюд. Сквозь всполохи песка я всматриваюсь вдаль и вижу караван из как минимум десяти верблюдов. Я отхожу в сторону. Не хочу, чтобы сквозь меня ходили. Конечно, я ничего не почувствую, но как сказал бы Кин, я пока не разучился по-человечески мыслить.

Хм. Кин. Я ни в чем его не подозреваю, но пообщаться с ним, считаю, было бы неплохо. Вдруг он в своем "нечеловеческом" мышлении достиг таких высот, что ему не составляет труда сказать, чем в данный момент занимается каждый из семи миллиарда так называемых "живых".

Я переношусь в Японию. Может, это не Япония, но благодаря Сэнди я знаю, как выглядит сакура, так вот, здесь полно ее деревьев. Цвет этой сакуры имеет розовый оттенок, ее называют сидарезакурой, но разве сейчас это имеет значение?

…

Имеет, если ты просто хочешь радоваться жизни. Я научил этому Сэнди, а себя научить не могу, поэтому банально ищу глазами Кина и нахожу его висящим вниз головой, в метрах девяти над землей, причем висящим сквозь дерево.

Я переношусь к нему и спрашиваю:

– Извини, но я хочу задать тебе вопрос…

– Неужели ты догадался? – В голосе Кина неподдельная заинтересованность, однако висит он неподвижно – у меня создается впечатление, что Кин уже стал частью дерева.