Девочка и чудовище

А потом дома закончились, и мы пошли среди отрожавших полей, на которых уже пробивалась новая поросль. Мы растянулись разорванным ожерельем под серым куполом неба и, конечно, о чем-то говорили.

В лес все вошли, когда уже начало смеркаться. Притихшие дубки и клены замкнули небо, и стало совсем темно.

Вскоре показалась поляна, где всегда разбивали лагерь. Побросав рюкзаки и сумки (каждый класс отдельно), все принялись ставить палатки: начались галдеж, крики, стук топориков… А на другом конце поляны уже трещал костер, и отблески пламени, налетая, играли движущимися тенями, как привидениями.

Потом меня позвали Мишка и Серый. Мы отошли немного за деревья, где уже тусовалась какая-то компания. Почти сразу к нам попала алюминиевая кружка, ходившая по кругу. Я отпил несколько глотков терпкого домашнего вина и почувствовал, как тепло разливается по телу. Костер на поляне стал расплываться и удаляться. Мишка зашатался и начал что-то молоть и материться. После первой бутылки появилась вторая. Но кто-то вдруг громко сплюнул и заорал:

– Какая б… масло налила?

Оказалось, что в этой бутылке было подсолнечное масло… Все начали хохотать и пытаться лизнуть горлышко… И тут как из-под земли вырос физрук. Кто успел, растворился в темноте, а мы с Мишкой и еще несколько человек остались.

– П-понятно! – сказал Павел Иванович, чуть заикаясь от гнева. – Пьете и не з-закусюете… Твою мать!

Его прямое, как рубанок, лицо заострилось и даже в ночном свете заметно потемнело.

– Кто пьет? – сказал Мишка не очень уверенно.

– Ты! – ответил физрук.

– С чего вы взяли? – парировал с благородным гневом Мишка и покачнулся.

– Потому что ты пьяный! – еще больше завелся Полканыч.

– Докажите! – сказал с вызовом Мишка, вскинув голову, и опять зашатался.

– С-смотри! – он ткнул его в плечо пальцем, и мой крупногабаритный приятель сложился, как зонтик, под деревом.

– Ну-ка, марш отседова! – резко скомандовал физрук, подняв рыжие жесткие брови. – И з-заберите это тело!

Мишка, жалко барахтаясь, уже поднялся сам, и мы поковыляли к нашей палатке. Пытаясь ее обойти, он вдруг рухнул так, что брезент затрещал, сдулся и вмиг превратился в подстилку с двумя торчащими кольями, между которыми возилось и кряхтело беспомощное «тело».

Я стал тянуть его за руку. Кто-то пытался помочь.

А в палатке барахталось другое тело, и кричало, и ругалось. Мишкины глаза расширились от ужаса. Я впервые видел его таким. Мы на секунду протрезвели.

Откуда-то прибежала Юля и стала дергать входные полы палатки. Ее лицо потемнело от досады, а губы сжались. Наконец, из палатки показалась Борина голова. Он плевался и ругался. Кто-то смеялся, а Мишка ныл и пытался поднять палатку, которая выскальзывала и падала снова.

Наконец, мы кое-как натянули и закрепили ее, а потом уселись вместе, потому что начинался конкурс песни.

Я оказался с самого краю и тупо смотрел на костер, возле которого суетилось несколько человек… Или это мне казалось?

Когда дошла очередь до нас, мы запели про туриста, который «на пузе проползет». Мне ужасно хотелось петь, но я, видимо, выдавал такое, что Юля подскочила и, хохоча, закрыла мне рот ладонью:

– Ты только шевели губами,– сказала она.

Я почему-то обиделся, полез в палатку и тут же уснул.

5

Ночью я проснулся от того, что чуть не задохнулся: какая-то нога лежала на моем горле, а что-то тяжелое давило на грудь так, что невозможно было повернуться. Я долго соображал, куда попал, а в голове кружилась песня про туриста… С трудом выбравшись из груды тел, я высунул голову из палатки.

Осенняя ночь дышала прохладой и пахла опавшей листвой. В конце поляны догорал костер, там виднелись два силуэта. По голосам я понял, что это Юля и физрук.

–М-молоко на губах не обсохло, а они к водке тянутся, – говорил Павел Иванович. – Надо уметь пить так, чтоб никто не видел! Я однажды кросс бежал после дня рождения – в первой пятерке пришел! Вот я их завтра заставлю д-дважды всю дистанцию бегать!

В костре что-то треснуло, как будто взорвался пистон, подняв несколько уставших искр, и снова опустилась тишина.

– Но вы же старше были? – сказала Юля.

– Это от возраста не зависит: если ты б-баобабом родился, то и помрешь баобабом, – сказал он, довольный собой. – Таков закон жизни! Я любого человека насквозь вижу: не занимаешься спортом, не питаешься нормально – из тебя толку не будет!

– А я на плавание походила, смотрю – у пловчих плечи, как у мужиков – мне и расхотелось, – Юля рассмеялась шелестящим смехом, как будто побежал ручеек по камушкам.

– Везде до первого разряда спорт – сила, а потом – могила. Даже в шахматах. Там г-геморрой можно заработать, – ответил Полканыч и засмеялся трескучим смехом. – Жизнь похожа на к-куриный насест: каждый старается влезть повыше и гадить на тех, кто внизу! Все решает сила! Надо заниматься для себя! Вот ты сейчас свежая, как к-кровь с молоком, – и он легонько взял ее за плечо. – Но так всегда не будет. Ты видела, сколько девчат после родов в баб превращаются! Ты же так не х-хочешь?

– Не хочу, – сказала Юля и поднялась. – Я пойду – надо хоть немного поспать перед кроссом… Спокойной ночи!.. Со взрослыми хорошо общаться – они, по крайней мере, все понимают!

– Ну, как мы с твоими ба-албесами поступим? Их нужно со школы выгнать – пусть улицы заметают.

– Но вы же так не сделаете? – спросила Юля.

– Ну, если попросишь … Смотри, за тобой должок, – сказал физрук и опять засмеялся неприятным смехом.

Я нырнул в палатку, в месиво чьих-то тел, потому что не хотел, чтоб Юля меня видела.

6

А утром небо затянулось набухшими облаками, которые цеплялись за верхушки деревьев. Мы поскорее провели кросс и стали собираться, потому что по листьям уже шелестели первые капли дождя.

Через несколько лет я вспомнил этот день и написал рассказ. Я назвал его «Хорошо, когда горит печка». Это, конечно, всего лишь рассказ, а Юля носит имя Тани. Впрочем, судите сами.

Еще в лесу начался дождь. Капли падали на голые ветви и повисали прозрачным бисером. Но мы шли в проеме, там, где была тропинка – дождь касался наших лиц и рук и стыл, высыхая. Но потом несколько капель просочилось за ворот, и шея, и верх груди стали холодными, и почему- то не шел пар изо рта, как летом.

Земля размокла, но в лесу еще можно было идти, потому что дорожка укрылась свежими листьями, и на них оставались грязные следы.

Ясный шум капель, и глухие шаги, и однажды мокрые взмахи вспугнутой птицы, и иногда самые громкие звуки города.

Ноги наши были мокрыми, и пальцы скользили в обуви, но мы уже привыкли к этому, а потом лес закончился и мы пошли проселочной дорогой – слева было вспаханное поле. И если посмотреть туда, хорошо было видно весь дождь, висевший над полем.

Теперь он казался нам сильнее, но, может, просто в лесу был не так заметен. Теперь ноги скользили в густом черноземе, и наши следы были больше ног, и в них набиралась холодная вода.

Мы растянулись метров на триста, и только несколько человек шли рядом, и, наверное, между собой говорили.

Я долго шел впереди группы и слышал редкие голоса. Я смотрел на дорогу, расползающуюся от дождя, и на ней было так много старых и свежих следов, и во всех была вода, и в ней подпрыгивали падающие капли, а дорога блестела тяжелым земляным блеском.

А потом незаметно стал уходить – впереди я увидел Валерку. Отсюда он казался очень маленьким, а, когда я поднимал голову, холодные струйки лились на мое лицо и за рубашку.

Дорога свернула, и теперь поля стали с двух сторон – слева та же зябь, а справа – скошенное, и часто между торчавшими обрезками стеблей лежали длинные кукурузные листья, потемневшие и расправившиеся от воды.