Пасьянс судьбы, или Мастер и Лжемаргарита

Что было дальше, уже не помню. Под словом «дальше» я подразумеваю самое ближнее «дальше», перешедшее в «дальше» последующее, где существовали только память об отце и моё внезапно покалеченное детство…

Сегодня на календаре 25 декабря 2017 года. Понедельник. Близок Новый Год. Позавчера на телеканале «Культура» прошла заключительная передача проекта «Большая опера». Прекрасный проект. В ходе его мне вдруг подумалось – а не явилась ли ранняя смерть отца картой – фактом № 9? Эта странная мысль пришла мне в голову после рассказа победительницы этого вокального конкурса, Полины Шамаевой, о том, как её мать весьма настойчиво убеждала дочь побольше проводить времени за фортепиано. Одним словом, фактически «из-под палки» заставляла своё чадо осваивать игру на этом инструменте. Отец мой мечтал видеть меня в будущем пианистом или дирижёром. Не погибни он на войне, он заставил бы меня проводить за инструментом по нескольку часов в день. Что бы получилось из этого в конечном итоге, я не знаю, но сильно подозреваю, что у некой высшей силы на мой счёт были совсем другие планы. Отнюдь не музыкального характера.

По словам сослуживцев отца, всё произошло так. Медсанбат только что передислоцировался из Смоленска в Вильнюс, освобождённый к этому времени от фашистов. Когда стемнело, начался авиационный налёт. Во вре?мя его отец вдруг выскочил из помещения, где расположился личный состав медсанбата, и побежал к ещё не разгруженной грузовой машине с медсанбатовским имуществом. Очередная огненная вспышка разорвавшейся авиационной бомбы на мгновение осветила фигуру отца, после чего в поле зрения сослуживцев он больше не появлялся.

Налёт закончился, а с ним закончилась и недолгая жизнь биолога Вейцмана Виктора Рахмильевича. Не было найдено никаких его останков. Никаких! Хоронить было нечего. Видимо, имело место практически прямое попадание бомбы в человека. Больше от проклятого налёта в медсанбате никто не погиб и не пострадал. Останься отец в помещении, он бы остался жив. Почему – то не остался. Что-то очень важное было в машине, настолько важное, что это следовало спасать во что бы то ни стало. Рискуя жизнью. Машина с имуществом тоже не пострадала…

Мама потом рассказывала, что на следующий день с нею произошёл некий случай. За несколько дней до гибели отца, она была госпитализирована в одной из больниц Министерства путей сообщения. Больница находилась где-то за пределами Москвы – то ли в Покровском-Стрешнево, то ли в Покровском-Глебово. Идя по совсем пустому коридору больницы, мама вдруг увидела невдалеке отца в белом халате. Он быстро шёл навстречу ей.

– Витя! – крикнула мама. – И бросилась мужу навстречу. Но вместо радостных объятий её ждало жестокое разочарование. Нет-нет, она не обозналась, приняв какого-то врача за мужа, она вдруг обнаружила, что в больничном коридоре в эти мгновения никого кроме неё нет. Никого! Тотчас мелькнула страшная мысль – с мужем что-то случилось. Да, случилось. А ведь могло бы и не случиться – ведь папы в это время вообще могло не оказаться на фронте, он мог уже быть демобилизован по ходатайству Академии наук. Но папа не торопился с демобилизацией – на фронте ему было… комфортней. Да-да, комфортней, ведь он был на всём готовом. А что в тылу? Карточки, беготня по магазинам с целью что-то отоварить по ним. Скудное питание. Проблемы с одеждой и обувью. Словом, мелочи жизни, к тому же мелочи жизни военного времени, а папе они ох как не нравились. Куда спешить с демобилизацией. Ещё успеется. Отложим до Нового, победного года. Его уже встретим вместе. Встретили… Но в начале лета 1944 года во время моей последней встречи с отцом мне и в голову не приходило, что всё так трагически сложится.

Пионерлагерь МПС в Быкове лично для меня оказался своего рода прелюдией к первому классу школы, которая в 1944 году стала по существу чем-то вроде ухудшенного варианта классической дореволюционной гимназии. Именно в пионерлагере я впервые по – настоящему столкнулся со всеми прелестями существования в человеческом коллективе, где зачастую необходимо терпеть и терпеть – несправедливость, насмешки, издевательства, где следует жить по понятиям, где нужно уметь постоять за себя. В детском саду было всё проще – утром пришёл, вечером ушёл, да и большинство негативных человеческих инстинктов только – только начинают давать о себе знать, начисто пресекаемые воспитательницами. В пионерлагере, в школе ты уже в ином мире, мире в известной степени тебе враждебном, в мире, к которому надо приспосабливаться. В котором надо мимикрировать.

Лично меня пионерлагерь встретил насмешками, и вот почему. Длительность смены в пионерских лагерях в те годы составляла или три недели или же сорок дней. Стало быть, надо было брать с собою несколько смен нижнего и верхнего белья, предметы личной гигиены и тому подобное. Естественно, все эти причиндалы требовалось во что-то положить. Скажем, в рюкзак. А его – то как раз у нас и не было.

Раз нет, надо что-то придумать. Придумали. Отыскали какую-то матрасную материю, соорудили из неё какой-то мешок и пришили к нему лямки. Рюкзак готов. Красуясь на моей спине, он и вызвал дружный смех окружающих. Вот с этого – то смеха у меня и началось вступление в человеческий коллектив, и первыми правилами, которые мне предстояло усвоить, были: не легавить и не портить воздух. «Не легавить» означало не доносить друг на друга пионервожатым. Относительно порчи воздуха, я полагаю, никаких объяснений не требуется. Остаётся лишь добавить – в общении между собою фраза «не портить воздух» не употреблялась. Фигурировало другое выражение, грубо простонародное. Не стану приводить его. Итак, не легавь! А будешь, устроят тебе «тёмную».

Закроют ночью твою голову одеялом и хорошенько побьют. Порча воздуха кишечными газами также без санкций не останется.

Кроме моей последней встречи с отцом, пребывание в «быковском» пионерлагере запомнилось мне некими двумя эпизодами. Первый из них мог закончиться весьма плохо, и для меня, и для окружающих. Дело было так. Группа мальчишек, среди которых находился и я, развели костёр и стали бросать в него, что только под рукою оказалось. Полетел в костёр и кусок мрамора, подобранный кем-то из нас. И вдруг произошёл небольшой взрыв, поднявший на воздух горящие деревянные щепки и золу. Взрыв носил вертикальный характер, так что никто из окружавших костёр не пострадал. Мы очень удивились этому взрыву и принялись гадать, из-за чего рвануло. Пришли к мнению – из-за мрамора.

Костёр догорел через некоторое время, мы стали разгребать золу и к большому своему удивлению обнаружили в ней гильзу патрона от крупнокалиберного пулемёта (12,6 миллиметров). И вот тут-то стало ясно, рванул – то скорей всего патрон. Никакой не мрамор. Остаётся лишь догадываться, как эта штука оказалась в костре и вообще, откуда она взялась.

Второй эпизод был нечто сродни современной дедовщине.

Так уж получилось, что в помещении, где стояла моя койка, оказались мальчишки разных возрастов: от дошколят, вроде меня, до уже проучившихся в нескольких классах школы. После обеда, во время тихого часа, в помещении, как правило, никто не спал, и кому-то из нас, «старичкам» в первую очередь, очень хотелось поразвлечься. Эти «деды» наши и придумали себе развлечение, заставляя меня и другого дошколёнка драться друг с другом. Мы и дрались. Впрочем, не очень усердно. Я был повыше ростом моего спарринг – партнёра и рассчитывал добиться быстрой победы не очень сильными ударами по его животу. К моему большому удивлению мой противник неплохо их держал, не желая отправиться в нокдаун или разреветься.

Что ж, моё пребывание в пионерлагере «Быково» вполне можно было квалифицировать в качестве подготовительного класса советской школы, гимназии, если хотите, где в конце военных лет и некоторое время после них и двойки ставили налево – направо, и на второй год оставляли за неуспеваемость. Гимназия так гимназия. Пусть и в ухудшенном варианте. Впрочем, очень многим и в этом «ухудшенном варианте» делать было абсолютно нечего. Это касалось, прежде всего, детей из рабоче – крестьянских семей. Вот и толкуйте после этого о талантах из народа. Естественно, таковые имеют место быть – скорее в виде исключения.

Лето 1944 года запомнилось мне также и благодаря ещё одному яркому событию – маршу пленных немцев по улицам Москвы. Вместе с двоюродным братом Марком я наблюдал этот марш, находясь на Земляном Валу. Пленных было свыше сорока тысяч, во всяком случае, цифры именно такого порядка неоднократно звучали в густой толпе москвичей, заполнивших пешеходные тротуары столичных улиц, по проезжей части которых следовала фашистская нечисть. Этот спектакль имел официальное название «Большой вальс», поскольку значительная часть маршрута пленников пролегала по Садовому кольцу. Что ж, «балет» удался на славу. Прошлись «вальсом» по большому московскому кольцу. На людей посмотрели, себя показали. Будет, что на старости вспомнить. Вот только захочется ли внукам рассказывать про этот «арийский» позор?! Впрочем, нет худа без добра – с Москвой немного познакомились. Чем не экскурсия? Бесплатная. Правда, на своих двоих и под вооружённой охраной. Шаг вправо, шаг влево, и получай прикладом по голове…

Ну вот, в своих воспоминаниях я вплотную подошёл к сентябрю 1944 года, а, стало быть, к концу данного раздела мемуаров. Не исключаю, что он может оказаться и самым продолжительным и самым интересным из разделов. Столько событий, и каких (!), за три года и три месяца жизни. За десять школьных лет столько их не наберётся.

В заключение этого раздела должен сказать. Я долго не мог поверить в смерть отца. Не мог, и всё тут. Всё ждал, что он всё-таки найдётся, обнаружится. Увы, не нашёлся, не обнаружился. В новую для себя жизнь я вступал сиротою, хотя и под известной защитой со стороны высших сил, впрочем, не питавших ко мне особенно тёплых чувств. Любимцем судьбы я никогда не? был. Был скорее её пасынком, в чём ниже и постараюсь убедить своего возможного читателя. Если та же судьба – мачеха пошлёт мне сил и времени…

№ 3 – Школа (1944–1954)

Под словом «Школа» здесь подразумевается не только прохождение курса наук в среднем учебном заведении, но также и обучение в школах совершенно иного сорта, как-то: «дворовой», музыкальной, жизненной короче.

Первый школьный день мне запомнился относительно неплохо. Он был солнечным и пришёлся на пятницу. В это время я и мама проживали ещё у бабушки Бэллы на Разгуляе, и в школу под номером 116 мне пришлось добираться на трамвае. Находилась школа на Красной Пресне в пятиэтажном кирпичном здании, в котором до революции была классическая гимназия. Здание это сохранилось до сих пор. Что в нём сейчас находится, не знаю; ясно лишь одно – не учебное заведение. Сегодня строение это и территория, примыкающая к нему со стороны улицы, отгорожены от неё высоким забором с воротами. За воротами – проходная.

До школы меня никто не сопровождал. Некому было – война, мама на работе. С раннего утра и до позднего вечера. Не отпросишься. Сразу скажу, за десять лет моего обучения в школе меня на занятия в ней никто не сопровождал, а после уроков никто не встречал. Мама и её родная сестра, Татьяна (Тауба), поселившаяся вскоре в нашей квартире, только считанные разы приходили в школу. Помнится мне, тёте Тане пришлось один раз явиться в школу после того, как меня исключили из неё на две недели за некий безобразный поступок. Случилось это, когда я уже учился в пятом классе. Ещё через несколько лет школу пришлось посетить уже маме. Пришла она не одна, а с двоюродным братом Микой. Впрочем, явиться пришлось не только маме в сопровождении родственника, но и родным других учеников класса, в котором я учился. Что-то все мы такое натворили, из-за чего нас задержали в классе допоздна. Естественно, родители учеников не на шутку обеспокоились и пустились в розыски своих чад. Вот, собственно, и все хлопоты, которые я доставил своей матери и тёте за десять лет моего пребывания в школе. Более того, они и не очень интересовались моей успеваемостью, будучи уверенными, что с нею всё в порядке. И были правы. Учился я хорошо – на четвёрки и пятёрки, поэтому для беспокойства особых причин не возникало. Впрочем, имели место время от времени и тройки – в основном по русскому письменному в начальной школе и по письменной литературе уже в старших классах средней. Что поделаешь, русский язык весьма непростой, и писать на нём без ошибок дано очень немногим. Я не был в их числе, став тем не менее русским литератором. Грамматические ошибки сажаю до сих пор, а, допустив оные, утешаясь словами Вольтера: «Тем хуже для грамматики!». Слова эти были сказаны великим французским писателем в адрес какого-то грамотея, обнаружившего у автора «Кандида» некую грамматическую ошибку. Итак, «Тем хуже для грамматики!», но, при всём при том, большое спасибо компьютеру, подчищающему мои грамматические огрехи и обращающему моё внимание на грамматические ляпы. Из-за проблем с глазами их число при работе с текстом у меня резко возросло с годами.

Итак, за успеваемость я в принципе уже практически отчитался за все десять лет моего обучения в средней школе. Читатель смело может поставить свою ознакомительную подпись под моим отчётом, а я могу вернуться в раннее утро 1944 года. Первый день моего пребывания в школе обещал быть солнечным. Он таковым и оказался.

Честно говоря, сегодня я уже не помню, многие ли первоклашки пришли со своими родителями, помню лишь, что перед зданием школы собралось много народа, а потом вдруг появился немолодой лысый мужчина, оказавшийся завучем. Звали его Николай Эресович. И вот только сейчас, спустя столько лет после того памятного сентябрьского утра 1944 года, я задался вопросом, а что это за имя такое – Эрес? Выручил Интернет – оказалось, такое имя существует у некоторых северных народов: финнов, шведов, исландцев. Его значение мной установлено не было.

Мне, первокласснику, было очень трудно в окружающей сутолоке отыскать место сбора моего Первого класса В. Это понятно, – ведь ученики более старших классов, уже проучившиеся в школе какое-то время, хорошо знали своих «однокашников» в лицо, а нам, первоклашкам, только предстояло познакомиться друг с другом. Наконец я услышал:

– Кто первый В? Идите сюда!

Это был голос моей первой учительницы Клавдии Дмитриевны Татариновой. Именно она вела мой Первый В в течение последующих четырёх лет. Клавдия Дмитриевна была уже не очень молодой женщиной, не очень внешне привлекательной и в меру жёсткой. На двойки и порицания не скупилась, могла и лёгкую оплеуху отвесить, стукнув по – крестьянски костяшками тыльной стороной ладони по лбу нерадивого или непонятливого ученика. Досталось как-то и мне. Ничего – пережил.

Одним из несомненных достоинств моей первой учительницы являлось полное отсутствие у неё антисемитского душка. Более того, подозреваю, что к евреям она относилась с некоторой симпатией и уж точно объективно. Вот вам доказательство.

Как-то, во время одного из уроков, разговор вдруг зашёл о евреях. Уж точно не помню, как это случилось, но куда же денешься от нас, родимых, особенно если в классе нашего брата больше десятка и все мы успевающие. Хочешь – не хочешь, а кто-то из неевреев рано или поздно должен был начать крутить «ручку шарманки», извлекая из этого воображаемого в данном случае музыкального ящика такую вот музЫку: «Евреи, евреи, кругом одни евреи!». Выше я уже писал об юдофобском торнадо, набирающем силу в те годы на территории Советского Союза, чей идеологический фундамент включал в себя, между прочим, некий оплот, именуемый «Дружбой народов». Вот только этот «оплот» начал активно перерождаться в некое злокачественное идеообразование, породившее, в конце концов, такие вот анекдоты:

«Армянское радио спрашивают:

“Что такое дружба народов?”

Армянское радио отвечает:

“Дружба народов, это когда русские, украинцы, татары и прочие народы Советского Союза собираются вместе и дружной толпою отправляются бить евреев”».

Сами же евреи, отвечая, в свою очередь, на вышепоставленный вопрос, глаголют устами мальчика Абраши:

«Есть две национальности – евреи и антисемиты!».

Короче, кто-то в классе начал крутить ручку антисемитской шарманки, но Клавдия Дмитриевна решительно пресекла эту юдофобскую круговерть, заявив во всеуслышание следующее (цитирую по памяти):

«Да у евреев надо бы поучиться их отношению к своим заболевшим родственникам! Заболел кто, так сразу все на помощь сбегаются!». Словом, очень дружный народ.

Бывает и дружный… На первый взгляд – со стороны. А если посмотреть изнутри да повнимательней, глазами умного еврея, так не столь уж и дружный – в силу ярко выраженной амбициозности, присущей почти каждому представителю иудейского племени. Особенно, если этот представитель чего-то ощутимого в жизни добился. Как тут не вспомнить гениальные «Картинки с выставки» Модеста Мусоргского и, в частности, пьесу «Два еврея – богатый и бедный». Кстати, а что-нибудь изменится, если эту «картинку» мы назовём «Два еврея – профессор и его аспирант»? Впрочем, аспирант аспиранту рознь. Лично я, будучи аспирантом, никакого подобострастия в отношении своего шефа не проявлял, а иногда недвусмысленно давал ему понять, что думаю на его счёт. Однако не будем снова торопиться – в середине сороковых годов прошлого века мне до аспирантуры было ещё весьма неблизко. А вот поговорить о некоторых моих наклонностях и особенностях характера, начавших проявляться в первые школьные годы, самое время. К тому же в это время в моей жизни произошли кое-какие события, определившие впоследствии ход моей личной жизни. Однако всё по порядку.

Начну с поэзии, хотя, конечно, назвать мои первые опусы в области стихосложения поэзией нельзя никоим образом.

Мой первый поэтический опус я написал в девятилетнем возрасте. Стихи были посвящены товарищу Сталину и победе над фашистской Германией. В памяти моей от этого «шедевра» сохранился лишь один фрагмент. Привожу его: «И Сталин в комнате своей издал приказ о наступлении, и в тот же день им дан отпор. Немецким полчищам позор!». Естественно, свой первый «поэтический опус» я никуда не посылал, а вот один из последующих был в некотором роде обнародован. Случилось это в пионерском лагере Академии наук СССР, в Поречье, под Звенигородом. Не помню только, в каком именно году это произошло.

Мой очередной стихотворный опус был обнародован на торжественной пионерской линейке. Опус содержал следующие четыре строки:

За наше детство счастливое,
Завоёванное в борьбе,
Спасибо партии милой,
Спасибо Сталин тебе!

Кстати, в пионерлагере Академии наук я был семь или восемь раз, каждый раз в длинную смену (40 дней), и до настоящих дней у меня сохранились самые светлые воспоминания о днях, проведённых в Поречье, близ берегов Москвы – реки. А вот о пионерских лагерях других министерств и ведомств мои воспоминания носят совсем иной характер. Это и понятно. В пионерлагере Академии наук отдыхали дети преимущественно учёного люда, то есть дети из весьма культурных семей. В значительной степени еврейских. Антисемитский дух если и ощущался, то сравнительно мало. В прочих пионерских лагерях обстановка в этом плане была совершенно иная. В этих оздоровительных заведениях отдыхали дети преимущественно мелких советских служащих и рабочего люда, так что юдофобского духа хватало с избытком. В первую очередь он исходил не от детей работяг, а от детей служивой мелкоты, названной Дмитрием Мережковским «Грядущим хамом». Особенно сильно хамство это я ощутил на своей еврейской шкуре в пионерском лагере Министерства геологии, в Опалихе. Досталось прилично, но в подробности, связанные с «геологической ксенофобией» вдаваться не стану, а вот о «геологической поэтике» несколько слов скажу.

В Советские времена в пионерских лагерях весьма поощрялась разного рода творческая самодеятельность, включая стихотворчество. Пионерлагерь Министерства геологии в этом плане не являлся исключением – для поощрения творчества пионеров были объявлены конкурсы по нескольким номинациям, включая поэзию. Я, естественно, принял участие в этом поэтическом соревновании, поскольку, как уже было сказано выше, поэтические импульсы в моей душе уже начали давать о себе знать. Мои стихотворческие усилия были вознаграждены третьей премией, включающей в себя кулёк с конфетами. Первая премия досталась пионеру по фамилии Школьник, лихо сочинявшему стихи довольно приличного для его возраста качества. Под качеством я тут имею в виду добротную рифмовку, соблюдение размера и точность выбранных слов. Что касается начинки стихотворений, то она, само собою, являлась ура – патриотической. Впрочем, другой и быть не могла, учитывая времена и возраст стихотворцев. Естественно, у каждого из них был свой литературный куратор – пионервожатый или воспитатель, помогавший, в силу своего разумения, устранить из стихотворения своего подопечного те или иные огрехи. Помнится, куратор пионера Школьника сразу же обратил его внимание на фрагмент, описывающий идущего на казнь революционера. Тот от полноты счастливых чувств пел перед экзекуцией какую-то песню. Смысл кураторского замечания был примерно таким: вряд ли кому-нибудь перед казнью захочется петь от полноты счастья. В общем, юного пиита аккуратно поправили. Кстати, в последующие годы на поэтическом горизонте Советского Союза стихотворца по фамилии Школьник не появилось, насколько мне известно. Во всяком случае, стихотворца, родившегося ещё в довоенное время. Вторую премию получил пионер по фамилии Хайреддинов. Судя по фамилии, татарин. Естественно, стихотворение, представленное Хайреддиновым на конкурс, было написано не на татарском языке, а на русском, причём к моменту объявления конкурса на лучшее стихотворение оно уже было… опубликовано в открытой печати. Да-да, опубликовано! Дело в том, что юный «стихотворец» свои творческие проблемы решил безо всяких творческих мучений – посредством примитивного плагиата, представив на конкурс стихотворение, взятое из сборника какого-то автора. Естественно, представленный текст подвергся предварительной оценке со стороны курирующего пионервожатого, взявшего на себя также и роль… литературного редактора. Да-да, редактора, так как текст был подвергнут вторичной редакции, на этот раз на уровне пионерского лагеря. Между прочим, повторная редактура была не лишена некоторых оснований, поскольку в ходе её из стихотворения были убраны фрагменты, без которых вполне можно было обойтись. Интересно, догадывался ли редактор – куратор относительно происхождения представленного на конкурс текста. А что бы интересно сказал настоящий автор стихотворения, узнав вдруг, что его детище в отредактированном виде заслужило вторую премию на конкурсе стихотворцев пионерского лагеря Министерства геологии?!

Тут следует заметить, юный «стихотворец» – плагиатор Хайреддинов и не особенно скрывал присвоение чужого литературного текста – акт плагиата он совершил в моём присутствии, переписав текст стихотворения на лист бумаги. Впрочем, насколько мне известно, куратору своему юный плагиатор о заимствовании чужой интеллектуальной собственности ничего не сообщил. Я же со своей стороны, естественно, не довёл до сведения устроителей поэтического конкурса о поступке юного пионера Хайреддинова. В детской среде к доносчикам относились в те времена крайне негативно. По крайней мере к доносам, не связанным с врагами народа и разведчиками капиталистических держав. «Не легавь!» – таковой была одна из заповедей воспитанников пионерских лагерей. Разумеется, их доносы пионервожатым и воспитателям частенько весьма поощрялись.

Таким вот образом я окончательно обосновался в мире «чистого искусства поэзии».

В пионерлагере Министерства геологии произошло и моё окончательное оформление в мире астрономии. Случилось это тёплым поздним вечером, когда я по какой-то причине вышел из палаты, где были наши койки, на улицу. Посмотрев на небо, усеянное яркими летними звёздами, я неожиданно увидел яркий небесный объект желтоватого цвета, сразу же принятый мной за планету. Почему именно за планету? Да потому что объект этот не мерцал. К этому времени я уже усвоил, что на ночном небесном своде мерцать могли исключительно звёзды, а вот планетам мерцать не полагалось – они обладали постоянным свечением. Увидев планету, восходящую над лесом, я в восторге бросился в спальную палату и в восторге прокричал:

– Над лесом Сатурн восходит!

Кто-то спросил: