Пасьянс судьбы, или Мастер и Лжемаргарита

Между тем пришло время экзамена по музыке. Для него я под руководством тишайшей Левин-Коган разучил танец Гёдике, который и исполнил на экзамене, как мне помнится, безо всяких помарок. Но и без блеска, который, однако, несколько ранее имел место – на репетиции, предшествовавшей самому экзамену.

Репетиции проводилась в одном из свободных классов музыкальной школы. Помимо меня в этот день к предстоящему экзамену готовились и другие подопечные Левин-Коган. Подошла и моя очередь получить последние наставления от моей преподавательницы. И вот тут-то случилось маленькое чудо – я с таким вдохновением сыграл танец Гёдике, что у всех присутствующих в помещении глаза сделались квадратными, образно выражаясь. Словно между мною и обиталищем муз на Парнасе возник некий канал, по которому в мою душу вдруг хлынул поток некой творческой энергии. До настоящего времени я не могу понять, почему это случилось, а, главное, почему произошло это на репетиции, а не на самом экзамене. Впрочем, случись бы это на экзамене, конечный результат был бы тем же: меня всё равно бы отчислили из школы – «бесплатник»! Следующий факт, случившийся после моего отчисления, служит прекрасным доказательством этого моего утверждения.

Узнав о моём выдворении из «храма муз», мама моя отправилась выяснять отношения с его жрецами. Так во?т, помимо всего прочего, они сослались также и на моё плохое поведение – якобы я как-то забрался на дерево, росшее рядом с музыкальной школой, и показал язык в ответ на требование кого-то из педагогов спуститься на землю и приступить к занятиям музыкой. Ни на какое дерево я не залезал, всё это являлось самым подлым враньём – ничего подобного не было и в помине. Администрация шла на всё лишь бы избавиться от меня. Ну ладно, с фортепиано не получилось, но ведь были и другие музыкальные инструменты – смычковые, духовые. Почему бы не дать мальчишке попробовать проявить себя на них?! А зачем – навар – то от него какой, от «бесплатника»?!

Между тем, год, проведённый мной в стенах музыкальной школы, даром для меня не прошёл – чему – то я в ней всё же научился, а, главное, она никоим образом не поколебала моей страстной любви к классической музыке, в первую очередь к музыке, содержащей очень красивые мелодии. И вот яркое доказательство этого.

Уже будучи отчисленным из музыкальной школы, я обнаружил среди отцовских нот вальс Шопена, обозначенный номером 10. Сегодня (а это начало 21 века) вальс этот время от времени звучит по радио, вот только номер у него сменился. Так во?т, обнаружив ноты этого шопеновского вальса, я решил попробовать его сыграть. И знаете, отдельные фрагменты вальса у меня получались, хотя в целом его одолеть я был, естественно, не в состоянии – техники не хватало. Стараясь преодолеть технические трудности, я проводил за инструментом довольно долго времени – так мне хотелось полностью разучить этот шопеновский шедевр. Уж больно он был красив.

Нечто подобное случилось у меня впоследствии и с «Лунной сонатой» Бетховена. Первую её часть я разучил довольно легко, а вот с заключительной третьей частью справиться, естественно, не смог. А ведь как хотелось полностью сыграть этот шедевр. Одним словом, я покушался на решение музыкальных задач, которые были мне явно не по силам. И тут не могу не признаться, что в жизни моей имели место покушения на решение проблем с негодными средствами также и в рамках совершенно других направлений человеческой деятельности. Иными словами, меня всю жизнь тянуло решать разного рода проблемы глобального характера. Подобного рода стремления можно рассматривать в качестве карты – факта № 10. Оставалось лишь столкнуться с подобного рода проблемами, для решения которых в моём распоряжении у меня были соответствующие возможности. Вот только в области музыки таких возможностей у меня не оказалось.

Мама, однако, предприняла ещё одну попытку сделать из меня музыканта. С этой целью она обратилась к уже упомянутому выше Тимофею Александровичу Докшицеру с просьбой порекомендовать ей преподавателя фортепиано с целью моего обучения игре на этом инструменте. Естественно, за плату. Тимофей Александрович порекомендовал обратиться к Ариадне Михайловне Бостанжогло, выпускнице Московской консерватории, которую она закончила по классу фортепиано у Льва Оборина. Ариадна Михайловна преподавала обязательное фортепиано в Московском педагогическом институте имени Гнесиных. Сейчас он именуется Музыкальной академией имени Гнесиных.

У Ариадны Михайловны я прозанимался три года, особых успехов в конечном итоге не добившись, хотя после первого года обучения они вроде бы начали обозначаться. Например, некоторые музыкальные пьесы Эдварда Грига, написанные им для детей («Танец эльфов», «Родная песня» и другие) у меня явно получились. «Родную песню» я даже рискнул исполнить на концерте учеников общеобразовательной школы, в которой учился; концерт был организован в честь окончания учебного года. Играл я весьма неплохо. Наградой же мне за это исполнение было гробовое молчание зала. Подавляющее большинство учеников просто не поняло, что я такое делал за роялем. Кто-то даже заявил:

– Этак и я могу!

Справедливости ради, должен заметить, нашёлся-таки ученик, рискнувший не согласиться с подобной оценкой моей игры, но его доводы поддержки у товарищей не нашли. Что ж тут поделаешь – территория Красной Пресни в те годы была фактически окраинным московским районом, большинство населения которого принадлежало к малообразованным слоям населения, проживавшего фактически в трущобах. Классической музыкой жители окрестных фавел не интересовались. Им бы что-нибудь попроще.

Итак, первый год моего обучения фортепианной игре у Ариадны Бостанжогло завершился вполне успешно, если, конечно, не считать моего провального школьного «концерта». Поэтому Ариадна Михайловна предприняла попытку вернуть меня в лоно музыкальной школу, из которой в своё время я был отчислен по причине якобы неуспеваемости и мелкого хулиганства. Но зачислить меня во второй класс этой школы её директор Гальперин после прослушивания исполнения пьес, разученных мной с Ариадной Бостанжогло, наотрез отказался, беспардонно раскритиковав мою игру. Интересное получалось дело – обрушившись на моё исполнение, Гальперин, тем самым подверг критике и квалификацию моей учительницы музыки. Я не знаю, какое музыкальное учебное заведение заканчивал директор музшколы, но Ариадна Михайловна заканчивала Московскую консерваторию по классу фортепиано у самого Льва Оборина и преподавала затем не в районной музыкальной школе, а в гнесинском институте. Впрочем, директора вполне можно было понять. Возвращение меня в музыкальную школу ставило фактически под вопрос, причём ставило по большому счёту, квалификацию преподавателей (той же Малозёмовой), работающих в стенах этого музыкального учебного заведения. К тому же никакого материального навара в случае моего восстановления в школе не предвиделось – плату за обучение брать с меня не имели права.

У Ариадны Михайловны я прозанимался ещё два года, но особых успехов не достиг. Стало ясно: пианиста и дирижёра из меня не получится. Приходится признаться, не так уж были неправы преподаватели музыкальной школы в своей оценке моих перспектив в области фортепианной игры, вот только, повторюсь, существовали и другие музыкальные инструменты (струнные, духовые), игре на которых можно было попробовать меня учить. Не попробовали – «бесплатник»!

Между тем, после отчисления из музыкальной школы мне довелось попробовать себя в составе… камерного мини симфонического оркестра, исполнявшего «Детскую симфонию» Гайдна. В этом музыкальном коллективе я исполнял партию трещотки, предусмотренную в партитуре этим австрийским композитором. Случилось это в пионерском лагере Академии наук СССР, о котором уже упоминалось выше.

В детстве и отрочестве мне довелось побывать во многих пионерских лагерях, принадлежавших различных министерствам и ведомствам Советского Союза, но только пионерский лагерь Академии наук оставил у меня по – настоящему добрые воспоминания. Оно и понятно – культурный уровень пионервожатых и отдыхающих в нём детей очень уж отличался от аналогичного культурного уровня прочих пионерских лагерей, в которых мне довелось побывать. Дети учёных в массе своей это не дети советского чиновничества и работяг, да и в пионервожатые в пионерский лагерь Академии наук абы кого не брали, хотя, конечно, и тут приходилось сталкиваться с нелучшими экземплярами человеческой породы.

Так во?т, в конце лета 1946 года я отдыхал именно в пионерском лагере Академии наук СССР, находящемся под Звенигородом, в Поречье. Это был третий заезд, продолжительность которого составляла сорок дней. Так уж получилось, что среди отдыхающим этого заезда оказалось много детей, обучающихся игре на скрипке. Имена некоторых из них я и сегодня помню: Белла Эйдус, Эрик Френкин. А вот имя профессионального музыканта, приглашённого руководить музыкальной жизнью пионерлагеря, в памяти моей не сохранилось, если, впрочем, оно, имя это, там вообще было. Музыкант этот взял с собою мальчика по имени Юлик Гутман. Юлик был старше меня на три года и обучался игре на фортепиано. В свои тринадцать лет он уже свободно читал с листа музыкальный текст и, как мне помнится, собирался разучивать клавирный фрагмент из «Летучего голландца» Рихарда Вагнера. Это была увертюра оперы. Понятно, Юлику предстояла весьма непростая задача.

Тут в самый раз вспомнить некий анекдот, связанный с евреями. Так вот, один еврей – это торговая точка. Два еврея – это шахматный турнир. А три еврея – это симфонический оркестр. На этот раз евреев оказалось заметно более трёх, причём не просто евреев, а евреев, имевших прямое отношение к музыке. Стало быть, имелись все предпосылки для организации симфонического оркестра, хотя бы камерного. Скрипачей вполне хватало, оставалось заполнить вакантные места инструментов, объединённых одним названием «ударные». К последним относятся треугольники, литавры, тарелки и так далее. В «Детской симфонии» Гайдна фигурирует ещё и трещотка. Партию трещотки доверили мне.

Да вот беда, я никак не мог воспроизвести партию этого инструмента в полном соответствии с партитурой музыкального произведения.

В результате было решено: я буду «трещать» в такт на протяжении всего исполняемого произведения по следующей схеме: звук – пауза – звук – пауза… И только в одном месте я стану на протяжении нескольких тактов крутить без остановки свой инструмент, издавая с его помощью непрерывное стрекотанье. Дирижировал ансамблем, естественно, Юлик. Он – то и должен был подать мне в финале симфонии соответствующий сигнал своей дирижёрской палочкой о переходе на «трещание» без пауз. Сигнал этот представлял собою помахивание палочкой в воздухе. С подобного рода концертами в других пионерских лагерях я никогда не встречался.

Юлик Гутман был сыном известного преподавателя фортепиано Института имени Гнесиных Теодора Гутмана. Впоследствии Юлик закончил Московскую консерваторию и участвовал в одном из музыкальных конкурсов имени Чайковского, где удостоился почётного диплома, дойдя до третьего тура этого музыкального соревнования.

Перед самым началом учебного года, а, может быть, и сразу после него, в Доме учёных, что на Пречистенке (тогда Кропоткинской), состоялся некий отчёт руководства пионерского лагеря о проделанной работе. В частности, были выставлены работы пионеров, сделанные ими в разных творческих кружках, например, в кружке ваяния. Свои силы в этом виде изобразительного искусства попробовал и я, вылепив из пластилина какого-то старичка-лесовичка. Не обошлось и без музыки – была исполнена уже известная нам «Детская симфония» Йозефа Гайдна. Чтобы симфонический концерт состоялся, к юным оркестрантам на дом были своевременно посланы работники «Дома учёных» с нижайшей просьбой собраться в нём к такому-то времени. Естественно, персональное предложение явиться получил и я. Концерт удался на славу.

Пионерский лагерь Академии наук СССР оставил у меня в основном светлые воспоминания. Особенно относящиеся к описанному выше концу лета 1946 года. Разумеется, и в пионерском лагере Академии наук СССР мне пришлось сталкиваться с разного рода негативными явлениями советского бытия, например, с антисемитизмом. Последний, как правило, обнаруживался в первую очередь со стороны других детей, а его накал и частота проявлений были не столь велики, как в пионерских лагерях других министерств и ведомств. Кстати, и спортивная работа в пионерлагере Академии наук была отлично организована. Кажется, в том же 1946 году руководила ею супружеская пара Федосеевых. Оба супруга были мастерами спорта СССР. Вместе с ними в пионерлагерь приехал, естественно, и их сын Олег, впоследствии серебряный призёр австралийской олимпиады (Сидней) в тройном прыжке. Но «вернёмся к нашим баранам» – моей страстной любви к классической музыке, любви, как уже писалось выше, неразделённой.

Да, успехов в фортепианной игре я не добился, но в это же время моя любовь к классической музыке, созданной на базе красивых мелодий, расцвела пышным цветом. Естественно, это моё притяжения к великой музыкальной классике касалось как симфонической, так и оперной её составляющих. И если подолгу сидеть за роялем мне редко когда хотелось, то оперные арии я мог горланить и вполне прилично воспроизводить посредством художественного свиста (был у меня и такой талант) с раннего утра и до позднего вечера. А уж поход в оперу (обычно в филиал Большого театра; сейчас в этом помещении находится Московский театр оперетты) становился для меня грандиозным праздником. До того, как мне исполнилось 16 лет, поход этот мог состояться исключительно в воскресный день утром и, разумеется, в сопровождении кого-нибудь из взрослых. Не стану перечислять, какие оперы мне довелось услышать за время моего обучения в школе, скажу лишь следующее. Некоторые спектакли, например, «Пиковая дама» Чайковского (это было весною 1951 года) навсегда врезались в мою память, и я до сих пор помню фамилии многих артистов, занятых в этом шедевре Чайковского. Так вот, Германа пел Георгий Нэлепп, Лизу – Наталья Соколова, Томского – Медведев, Елецкого – Селиванов, графиню – кажется, Вербицкая. Дирижировал спектаклем – Александр Мелик – Пашаев. Сцены в спальне графини и в комнате Германа (в казарме) буквально потрясли мою душу. Своими впечатлениями об этом спектакле я готов был делиться с кем угодно, в частности, даже с мальчишками из нашего двора, наивно полагая, что это будет интересно для них. Как же я был удивлён, когда один из жильцов моего дома, Володька Ярослав по кличке Чарли, охарактеризовал шедевр Чайковского как… дерьмо. Правда, почти тут же и поправился, увидев изумление на моём лице. Ну так во?т, моя страстная любовь к классической музыке и к опере, в частности, никак не могла способствовать хорошему отношению ко мне со стороны мальчишек нашего двора и учеников школы, в которой я учился. Возможно, я плохо скрывал своё презрение к ним, не способным понять, воспринять, восхититься шедеврами музыкальной классики. Ответом на это презрение было, естественно, усиление негативного отношения ко мне, желание унизить меня, преимущественно физически. Впрочем, для негативного отношения было немало и других причин, о которых я и не догадывался, не способный, как и большинство людей на свете, посмотреть на самого себя со стороны. А сумел бы посмотреть? Много ли я понял, не имея ещё богатого жизненного опыта?

Сейчас я мог бы вспоминать и вспоминать о многих оперных спектаклях, которые довелось мне посмотреть и послушать в Москве в школьные годы и которые на всю жизнь врезались в мою память, но делать это сейчас не имеет никакого смысла – достаточно и уже сказанного. Да, музыкален, очень музыкален, но послан в этот мир совсем не для того, чтобы проявить себя в области музыки. На этом пути для меня лично была установлена такая полоса препятствий, преодолеть которую не было никаких шансов. Никаких! Не получилось с фортепиано в детстве, ничего не получилось и с сольным пением в годы юности и молодости, хотя на занятия вокалом мной было потрачено много времени и денег. Сначала в студенческие годы, потом – после завершения высшего образования, когда судьба вывела меня на совсем другие полосы препятствий. Скажи мне кто-то о них не то, чтобы в детстве, но и в весьма зрелом возрасте, так я бы в ответ только пожал плечами: что за чушь! Да, человек предполагает, а Господь Бог располагает. Как тут не вспомнить одну из сентенций Корана, гласящую, что Аллах самый большой хитрец! Я бы добавил: и самый большой шутник…

Да, судьба, как выяснилось, готовила меня к совсем другим полосам препятствий, и подготовка эта началась уже в школе.

Тут в первую очередь следует упомянуть о некоторых проблемах, связанных с моей детской психикой. Проблемы эти мне пришлось преодолевать собственными усилиями, без обращения за помощью к врачам. Первой такой проблемой явилось заикание, дающее о себе знать в моменты сильного волнения, меня охватывающего. Заикание постоянно не было мне присуще. Оно то появлялось, то исчезало. Мои одноклассники так и вообще считали, что я притворяюсь – не могу сразу ответить на вопрос учителя, вызвавшего меня к доске, и начинаю заикаться, чтобы выиграть время. Глядишь, что-то вспомню, а то и подсказку услышу.

Не последнюю роль в моём заикании играла, судя по всему, и моя страшная застенчивость, следы которой сохранились у меня и до зрелого возраста. Идёшь, бывало, на какую-нибудь встречу по нужному делу, и чем ближе во времени предстоящий разговор, тем сильней в душе разгорается паника. В сотый раз повторяешь про себя заранее заготовленные фразы, в сотый раз успокаиваешь себя, а толку никакого. Хочется повернуться на сто восемьдесят градусов и направиться в обратную сторону. А пошло всё к едрене фене! Останавливаешься, поворачиваешься. Шаг – другой в обратную сторону. Снова останавливаешься. Как бы берёшь себя за шкирку, новый поворот на сто восемьдесят и словно кто-то тащит тебя к месту встречи, которое «Изменить нельзя».

А как-то и такая история случилось.

Находился я дома у тёти Сарры Рахмильевны на Большом Харитоньевском, и надо было мне поехать в какое-то учреждение за справкой. Выхожу из квартиры, спускаюсь вниз, выхожу на крыльцо и… вижу незнакомых детей, играющих во дворе. Увидев детей, я немедленно ретируюсь обратно в подъезд и начинаю ждать, когда они уйдут. Не уходят, время бежит вперёд, и тогда собрав в кулак всю свою силу воли, я выскакиваю из подъезда, стремительно прохожу мимо детей и выскакиваю на улицу. Справку в тот день я не получил, – приехав в нужное мне учреждение, я уже никого там не застал – рабочий день в нём закончился. А могло случиться и так. Будь бы я с мамой и будь среди детей мальчишки, знающие меня, так я бы закрыл лицо ладонями. Однажды нечто подобное случилось, причём кто-то из мальчишек при затмении моего лица ладонями моими с удивлением сказал:

– Смотрите, плачет!

По ходу моего взросления я сумел перемолоть в себе эту патологическую застенчивость, но остатки её сохранились у меня и до старости в виде некоторой неосознанной временами развязности с моей стороны, и далеко не всем развязность эта нравилась, молодым представительницам прекрасного пола в первую очередь. Одна девица (грузинка Неля Мендзвелия, особой привлекательностью не блиставшая) пригрозила мне пощёчиной, другая (Алла Шангина, тридцатилетняя девица, привлекательности не лишённая) пообещала лягнуть ногой в следующий раз. Прегрешения мои в обоих случаях состояли в моём неосознанном, приятельском, я бы сказал, прикосновении рукою к женской плоти. Аналогичные прикосновения, скажем, к плечу или грудной клетке приятеля, никакого недовольства не вызвали бы. Словом, как я теперь понимаю, от рождения моя психика была несколько повреждена, давая время от времени неприятные сбои в виде некоего дискомфорта души. Описать его словами вряд ли возможно – это надо пережить самому. Наверное, у этого состояния есть своё медицинское название мне неизвестное. Много лет спустя врач – невропатолог по фамилии Кудрявая определила этот душевный дискомфорт как нервный криз, при котором в душе человека на базе нервного истощения образуется нечто вроде психического смерча, готового в момент своего максимума свести тебя с ума.

Уже в школе я начал объективно оценивать свои способности в разных областях знаний, пытаясь увязать их (способности) с теми или иными особенностями своей психики. Это было для меня крайне важно, поскольку напрямую касалось моей успеваемости по тому или иному предмету, математики, например. Я всегда был довольно невысокого мнения о собственных математических способностях. И на то были свои основания. Одно из них – далеко не лучшее выполнение мной письменных контрольных работ по этому предмету; мне постоянно не хватало времени для успешного решения предложенных задач. Причин у этой нехватки было несколько.

Главной причиной, как я считал, являлись мои ограниченные способности в этой дисциплине. Двумя другими причинами были некоторое тугодумие, свойственное мне, и душевная нервность, проявлявшаяся у меня при наличии нехватки времени. К сказанному следует добавить следующее. С арифметикой у меня особых проблем не было. Этот раздел математики заканчивался в школе в пятом классе во времена моего обучения в ней. По арифметике у меня было отлично, пятёрка, иными словами. Алгебра и геометрия начинались у нас в шестом классе и продолжались до десятого класса включительно, то есть до окончания школы. Тригонометрия изучалась в двух последних классах её. Вот с этими тремя разделами математики у меня и были кое-какие проблемы, и как итог – всего лишь четвёрки по каждому из них. Как я уже упоминал, хуже всего дела обстояли с письменными контрольными работами.

Наша учительница математики в старших классах, Инна Владимировна Домбровская, для контрольных работ составляла несколько заданий. Они записывались на отдельных листках бумаги и выдавались каждому ученику класса. Списать тут было практически невозможно – пойди узнай, кому какое задание досталось. Впрочем, я никогда ни у кого не списывал, и меня никто никогда не просил дать списать.

Получив от учительницы листок с заданием, я энергично брался за дело, частенько запутывался в вычислениях и, как результат, начинал сильно нервничать, теряя много времени впустую. В итоге – четвёрка, а частенько и тройка. Как быть? Жизнь подсказала мне ответ на этот вопрос.

Учеников, плохо успевающих по её предмету, Инна Владимировна (Иннушка, как мы звали её между собою) оставляла после уроков на дополнительные занятия. В ходе этих же занятий писалась также последняя контрольная работа по математике теми учениками, в том числе и вполне успевающими, которых не было в школе в день проведения контрольной (скажем, по болезни). Писать её после уроков было куда комфортней, чем во время регулярных уроков математики, проводимых по расписанию. Во-первых, больше было времени для выполнения задания; во – вторых, можно было узнать у одноклассников, какие конкретно задачи предлагались для решения. Я никогда не был злостным прогульщиком, но иногда, с целью… повышения успеваемости по математике, мог прогулять школу в день проведения контрольной работы. Дома я о прогуле, естественно, никому и не заикался, а в школе на вопрос по поводу моего «вчерашнего отсутствия», ссылался на плохое самочувствие и обещал представить справку от врача. На следующий день о моём «вчерашнем отсутствии» уже никто не помнил, а потому о медицинской справке не напоминал. Естественно, прогулами я пользовался крайне аккуратно. Короче, чтобы найти правильное решение математической задачи мне требовалось время для обдумывания в спокойной обстановке (см. выше, карта – факт № 7). Впрочем, эти маленькие поведенческие хитрости мало помогли мне в деле повышения моей школьной успеваемости по математике. В аттестате зрелости по алгебре, геометрии и тригонометрии у меня красовались четвёрки. Ещё две четвёрки стояли там по иностранному языку (немецкому) и письменной литературе. Факты эти не лишены некоторой любопытности, если учесть, что моя творческая жизнь оказалась связанной в первую очередь именно с художественной литературой и с научными дисциплинами (физика, физическая химия), где математика – элементарная и высшая – играла важнейшую роль. К тому же без знания иностранных языков (немецкого и английского) моя полноценная научная деятельность оказалась бы чрезвычайно затруднённой, если вообще возможной. Словом, мои редкие тактические прогулы школьных занятий способствовали всего лишь укреплению моих «четвёрышных» позиций по математике, но не смогли достигнуть «пятёрочной высоты» и, тем более, закрепиться на ней. Но однажды случилось следующее…

Как-то на уроке геометрии мы под руководством Иннушки коллективно решали какую-то задачу из сборника геометрических задач Н. А. Рыбкина. Путь к ответу (1 см) представлялся длинным и трудным. Класс стройными рядами и двинулся к нему под руководством своей наставницы. Неожиданно один из учеников рискнул пойти не в ногу со всем коллективом. Этим учеником оказался я, внезапно обнаруживший правильное решение задачи, включающее всего один простейший ход вместо длинной их цепочки. Оказывается, всего – навсего надо было провести диагональ в одном из квадратов, что и было мной сделано. Найдя правильный ответ, я немедленно прекратил математическую тягомотину, имеющую быть в классе. Между тем Домбровская двигалась от парты к парте, контролируя решение задачи учениками. Вот она дошла до моей парты, расположенной «на Камчатке», где я пребывал в полном одиночестве, и задала мне вполне естественный вопрос относительно моего откровенного бездействия. Я назвал ответ – 1 сантиметр. Кто-то из однокашников тут же подал голос:

– Он в ответ заглянул.

Немедленно последовал мой ответ:

– Никуда я не заглядывал! – после чего ознакомил Иннушку с суперкоротким решением задачи, поставив её в дурацкое положение. Ведь ей, закончившей мехмат МГУ (астрономическое отделение), надо было как-то выскребаться из создавшейся ситуации. Что делать? Немедленно закрыть вопрос или же продолжить решение задачи по намного более сложной методике? Иной преподаватель поставил бы мне сразу пять с плюсом и прекратил бы возню с решением задачи через, извините, жопу. Иннушка поступила по – другому. Она решила продолжить движение к правильному ответу «через задний проход», но мне разрешила в этом безобразии не участвовать. Это был первый случай в моей жизни, когда я по наитию нашёл нужный ответ задачи или проблемы, когда неожиданно сработала моя интуиция. Случившемуся я особого значения тогда не придал: ну нашёл случайно кратчайший путь решения задачи, которого и учителка не заметила, – бывает. Действительно, «бывает». Случился с тобой в жизни какой-то неординарный случай, и больше ничего подобного и близко не случалось. Шагали вокруг тебя все в ногу, и ты вместе с ними в ногу шагал. Никаких противоречий с окружающим. И только сегодня я вдруг понял, что случай, приключившийся со мною в школе на уроке математики, был не случайностью, а первым ростком моей прирождённой жизненной диссидентности, очень опасным свойством человеческой личности, особенно для индивида, живущего в условиях тоталитарного государства. Другие ростки долго не заставили себя ждать, но проявились они совсем в другом школьном предмете, в области письменной литературы, в которой, как и в математике, я никак не мог добиться высшего балла, несмотря на все свои старания. Вот только письменная литература вам не математика. Найденный правильный математический ответ, пускай и найденный совершенно новым способом, как правило, никакими жизненными осложнениями не грозит, а вот оригинальный взгляд, изложенный учеником девятого класса на экзамене по письменной литературе, мог оригиналу дорого стоить – вплоть до двойки с последующей переэкзаменовкой по данному экзамену. А провалил переэкзаменовку – пожалуйте, на второй год.

Итак, судьба вынула из колоды очередную карту – факт под номером 11 и присоединила её к остальным картам этого вида, картам, как бы предъявленным мне. Диссидентство. Что ж, тут всё по делу – ибо в этом мире каждый еврей, как правило, в чём-то да диссидент. Многие мои соплеменники стараются скрывать эту черту своего характера, но мне, ярко выраженному экстраверту, это не очень удавалось. Диссидентство так и пёрло из меня, и, как следствие, мне частенько приходилось слышать в свой адрес: «Таких, как ты, следует искать в реке вверх по течению, если ранее ты утонул». Кстати, тонуть мне приходилось, но меня спас деревенский мальчишка, оказавшийся неподалёку. Между прочим, на помощь я не звал, просто мой спаситель заметил, что со мною непорядок – моя голова то появлялась над водой, то исчезала. Дело было в пионерском лагере; в то время я ещё не научился плавать. Другой бы на моём месте мог и погибнуть, не имея в своей натальной карте «закрытого тригона», этого оберега, хранящего человека от ударов судьбы или существенно их смягчающих.

Итак, математика «просигналила», настало время просигналить и литературе. Первый «литературный звоночек» случился в девятом классе, в ходе экзамена по письменной литературе. Сейчас я уже не помню точного названия выбранного мной сочинения, помню лишь, что оно касалось показа нелёгкой жизни народных масс в творчестве Некрасова. Поэзия Некрасова мне всегда очень нравилась. Что и говорить, талантливейший поэт! При раскрытии темы я опирался в первую очередь на его поэму «Кому на Руси жить хорошо». По ходу написания сочинения на некрасовские темы на меня вдруг, что называется, нашло. Вместо того, чтобы изложить общепринятую точку рения, я принялся фантазировать, всё более и более воспламеняясь. Одного из героев поэмы, Якима Нагого, я назвал народным трибуном, затем вспомнил про Степана Халтурина, а после ещё то ли про кого-то, то ли про что-то. Короче, меня понесло. Как потом довёл до моего сведения мой одноклассник Абрам Сапожников (его родная сестра Маня преподавала у нас в школе немецкий язык), моё творчество вызвало при проверке сочинения дружный смех преподавателей вперемешку с их недоумением – он что, немного тронулся? Впрочем, обошлось – мне влепили тройку и посоветовали в следующий раз хорошенько подумать, прежде чем ударяться в подобного рода фантазии.

Следующий раз случился ровно через год, опять-таки на экзамене по письменной литературе, когда я снова писал сочинение, связанное с творчество Некрасова. Это был уже выпускной экзамен по письменной литературе, и, подобно, Владимиру Владимировичу Маяковскому, к которому весьма возможно имею самое прямое отношение, я «наступил на горло своей собственной песне», не позволив себе никаких вдохновений. На этот раз мне поставили четвёрку, хотя и тут не обошлось без небольшой накладки – я как-то неуклюже закончил мой экзаменационный опус.

Да что там школьное сочинение! Ещё будучи школьником, я ни много ни мало написал некое эссе, касающееся социалистического реализма. Как известно, было такое казённое течение в литературе и искусстве в Советские времена. Суть его была проста, как мычание, – изображать действительность надо не такою, какая она есть на самом деле, а такою, какой она должна быть и какою она на самом деле будет когда-нибудь, при коммунизме. Сейчас я уже не помню, какие гениальные (генитальные) идеи я доверил нескольким листкам школьной тетради, но точно помню моё непременное желание опубликовать их в советской печати. А как иначе? Ведь так замечательно в моём литературном опусе сошлись концы с концами. Вот только как его опубликовать в этой самой печати?

Пораскинув умом, я решил показать своё литературное творение отцу одного из моих тогдашних приятелей. Приятеля звали Володей, а его отца …Александром Исаевичем… Нет-нет, не Солженицыным. Тот, недавно выпущенный из заключения, находился в ссылке и широким массам советских читателей известен, естественно, не был. Впрочем, и папаша моего приятеля оным массам также не был очень уж известен, но вот членом Союза писателей он был, являясь, в частности, автором повести «Кованый сундук». Так вот, автор повести писал под псевдонимом Воинов, а его настоящая фамилия, как и фамилия моего тогдашнего приятеля, была Лефевр. Моё знакомство с ним произошло в астрономическом кружке при московском планетарии.

Добраться до Александра Исаевича 1-го мне не удалось. Не помню уж по какой причине. А добрался бы, так, наверное, здорово бы насмешил товарища писателя. Ну а до Александра Исаевича 2-го я, надеюсь, ещё доберусь – в своих воспоминаниях, если это, конечно, будет угодно Всевышнему. Доберусь, надеюсь, и до Владимира Лефевра – как-никак он стал героем моей эпиграммы № 2, эпиграммы вполне удачной. Написана она была уже в студенческие годы, а вот первая проба пера в области «эпиграммостроения» произошла у меня ещё в школе. Её героиней была некая Наташа Боровкова, также участница упомянутого выше астрономического кружка. Вот эта эпиграмма:

Свинью втащили на Парнас,
Свинья, задравши к небу рыло,
Всем заявила: «Я светило,
И мне, признаться, не до вас!
Луна и Солнце мне подвластны!
За всё ответственная Я!».
Я тут напомнил громогласно,
Что боров всё-таки свинья.