Пасьянс судьбы, или Мастер и Лжемаргарита

Кстати, много лет спустя я узнал, что очень многие во время войны занимались в эвакуации спиритизмом, вызывая частенько … дух Пушкина. Почему именно его, Бог знает. Александр Сергеевич обычно выражал своё негодование в ответ на подобные вызовы, нецензурно ругаясь по ходу дела.

Во время одного из спиритических сеансов был вызван дух моего недавно умершего деда. Матом дедушка не ругался, но выразил своё крайнее неудовольствие вызовом и попросил больше не тревожить его душу. Просьба эта произвела на маму очень сильное впечатление.

Впоследствии я спиритизмом никогда не занимался, но мне приходилось сталкиваться с людьми, практиковавшими это занятие. Одна история, связанная с ним, была совершенно сногсшибательна. Как-нибудь потом я расскажу о ней.

Наша жизнь в башкирской глубинке шла своим чередом – в общем-то, ни шатко ни валко, время от времени осложняясь каким-нибудь неожиданным приключением, порой и не лишённым опасности. Так однажды, возвращаясь откуда-то поздним зимним вечером домой, мы попали в пургу и сбились с пути. Ну как тут не вспомнить «Бесов» Пушкина. Вот только не было «невидимкою луны», и передвигались мы на своих двух, а не в санях, запряжённых лошадью. Сложилась очень серьёзная ситуация – вполне можно было замёрзнуть в чистом поле. И вот тут-то я, пятилетний ребёнок, взял инициативу на себя, интуитивно указав нужное направление. Через некоторое время мы вышли к нашему дому. Как тут не вспомнить о «закрытом тригоне», фигурирующем в моей натальной карте. Что называется, пронесло беду мимо. И сколько ещё раз проносило в течение всей моей последующей жизни. Знать, у некой Высшей силы были свои планы на мой счёт. Сейчас, на излёте жизни, я догадываюсь о них. «Пасьянс» моего бытия» близок к своему завершению. Впрочем, завершиться он может и после моего ухода из этого мира. Такие случаи не редкость на земле. Интересно, сойдётся пасьянс или не сойдётся? Да и сойтись – то может по – разному – и полным триумфом, и частичным успехом. Как запрограммировано свыше, так и будет.

Как-то маме приснился сон, оказавшийся вещим. Снилась ей зимняя заснеженная степь, по которой идёт её муж. Вскоре от папы пришло письмо, в котором он сообщал, что от него не будет писем в течение относительно продолжительного времени. Но волноваться не следует – им получено новое назначение. Одновременно папа сообщал о трагической смерти его ленинградского друга, биолога Римского-Корсакова, родственника знаменитого композитора. Андрей Петрович (кажется, так его звали) остался в блокадном Ленинграде и умер там от голода. А труп его съели крысы. Памяти друга отец посвятил стихи. К слову сказать, в семье папы стихами баловались почти все, начиная от дедушки Рахмиля, одного из основателей современного бухгалтерского учёта, и кончая его внуками, включая меня самого. По этому поводу, старший сын деда, профессор МГИМО Вейцман Натан Рахмильевич, также считавшийся светилом в области бухгалтерии, писал в послании своей родной сестре Сарре Рахмильевне:

Признаться должен, милый друг:
Стихи семейный наш недуг —
Мы пухнем с колыбели
От этой канители.

Естественно, эта семейная поэзия предназначалась в основном для «внутреннего употребления». А как иначе?! Попробуйте, выступите публично где-нибудь с таким вот четверостишием в самом начале двадцатых годов прошлого столетия:

Сталин, Троцкий и Крыленко
Славные ребята!
Дал под зад бы им коленкой,
Да боязновато!

Под зад коленкой последние двое всё же получили – от первого, товарища Сталина. Кстати, Иосиф Виссарионович тоже баловался стихами.

Последнее четверостишие нетрудно «модернизировать»:

Вова Путин с Лукашенко
Славные ребята.
Дал под зад бы им коленкой,
Да боязновато.

Сын Натана Рахмильевича, уже известный нам кузен Лёвушка, также время от времени пописывал стишки. Даже опубликовал их маленький сборничек – обычное интеллигентское рифмоплётство, предназначенное для служебного пользования, то есть для зачтения в ходе служебных корпоративов. Но одна эпиграмма, помещённая в этой книжице, явно заслуживает внимания:

Мы впереди планеты всей
По недомыслию властей.

Что ж, совсем неплохо!

Остаётся добавить, семейную склонность к стихотворчеству я рассматриваю в качестве карты – факта № 4. Лично для меня, сочинение стихов, своего рода diletto (хобби, по сути дела), стало в конечном итоге профессиональным занятием, причём вознаграждение за мою поэзию мне в основном выплатил… сам Всевышний. Естественно, от меня не потребовали удостоверить собственноручной подписью получение заслуженного, надеюсь, гонорара.

Но вернёмся в начало 1942 года. Прошло некоторое время, и мы узнали, что папу перевели с Ленинградского фронта в военный госпиталь, находящийся не просто в тылу, а в глубочайшем тылу – в Новосибирске. В составе этого медицинского заведения были курсы по подготовке младшего медицинского персонала для прифронтовых госпиталей. Все курсанты были исключительно мужского пола. Папа должен был преподавать им анатомию. Мама, узнав, где находится её муж, отважилась на отчаянный шаг – решила отправиться к нему вместе с сыном. В Новосибирск! Ну чем вам не декабристка?! Что ж, когда женщина любит мужчину, то способна на самые отчаянные поступки. Мама очень любила моего отца, но любовь эта пришла к ней уже с замужеством и скорей всего уже после моего рождения. Женщины частенько начинают любить своего мужа именно после того, как родят от него ребёнка. Об этом мне как-то сказала тётя Сарра, родная сестра моего отца. У мамы, кстати, в жизни была ещё одна возможность продемонстрировать в какой-то степени свои «декабристские» наклонности – уже после войны, в 1947 году – во время своего второго замужества. Почему я написал «в какой-то степени»? Да потому, что ехать к мужу, Юрию Петровичу Заборовскому, надо было не в Сибирь, а в Туркмению, в Небит-Даг. Тоже от Москвы не близко, но времена уже были совершенно другие – мирные, да и меня с собою брать не предполагалось. Поездка не состоялась. Сначала в Небит-Даге случилось страшное землетрясение, а после произошло своего рода «землетрясение» и с Юрием Петровичем, страдающим алкоголизмом – он застрелился из личного пистолета. Мама после гибели на фронте папы пыталась снова устроить свою личную жизнь. Да вот не получилось. И не только у мамы, если учесть сколько мужчин во время войны полегло на полях сражений или же мотали свои сроки в сталинских лагерях.

Подробно распространяться в этой части моих воспоминаний по поводу второго маминого замужества я не стану. Оно оставило некую ссадину в моей душе, да и к описываемому здесь периоду моей жизни замужество это имеет несколько косвенное отношение.

Я нисколько не преувеличиваю, назвав мамин шаг отчаянным. Судите сами. Во-первых, чтобы из башкирской глубинки добраться до Новосибирска следовало, прежде всего, получить официальный вызов от отца – во время войны свободно разъезжать по стране было невозможно. Во-вторых, нужно было сесть на поезд, следующий до Новосибирска или же делающий остановку в этом городе. Между тем от места нашего пребывания и до ближайшей железнодорожной станции, именуемой Стерлитамак, было, помнится мне, километров 75. По тем временам это было немалое расстояние. В-третьих, в Стерлитамаке надо было сесть на поезд, следовавший… А, собственно, куда именно следовавший? Прямым ходом до Новосибирска? Через Новосибирск? Или же, наконец, до какого-то другого города, через который шли поезда, идущие до Новосибирска или же делающие там остановку? Короче, как придётся добираться – напрямую или же с пересадками? В-пятых, чем питаться в дороге? Как вы понимаете, продуктовых карточек пассажирам поездов не выдавали.

Мама наготовила в дорогу большое количество каких-то коржиков, запаслась салом – шпик и сшила мне штаны, вскоре похищенные какой-то воровкой, заглянувшей в наш дом, когда в нём не было никого из взрослых. Серьёзная потеря. Пришлось маме изобретать что-то новенькое взамен похищенных штанов.

Но вот всё готово. Почти готово. Прощай Башкирия! Оставалось только кому-то подарить на прощание… книги. Да-да, книги. Очень хорошие и хорошо изданные, да не где-нибудь, а в Башкирии, возможно, ещё до начала этой страшной войны. Нам было очень жалко расставаться с ними. Но брать их с собою мы были не в состоянии – их было у нас немало, и они вместе взятые много весили. Наш багаж стал бы неподъёмным, возьми мы книги с собою.

В пять лет я ещё не умел читать. В башкирской эвакуации мама читала мне книги. Ни их названия, ни их содержания я сегодня не помню, за исключением единственной фразы из одной из них: «Не видать нам коня Чубары, как своих ушей». Откуда она? Интернет подсказал: из повести Ольги Васильевны Перовской «Ребята и зверята», вот только, как оказалось, я неправильно процитировал авторский текст. Он такой: «Не видать нам коня чубарого, как своих ушей». Что ж, большое спасибо Интернету! Великое изобретение!

С раннего детства мне прививали уважение к книгам, однако, и без прививки подобного рода, я бы, скорей всего, и по собственной инициативе стал верным почитателем этих бумажных носителей поэзии и прозы. Не всех подряд, само собою, но в первую очередь тех, что хорошо и талантливо написаны. Здесь я имею в виду художественную литературу. Подозреваю также, любовь к книгам у меня, помимо всего прочего, заложена скорей всего на генном уровне. Как – никак я принадлежу к народу, создавшему КНИГУ. Ещё до так называемой Новой эры. КНИГУ, в значительной степени определившую историю человечества на два с лишним тысячелетия вперёд. Остаётся добавить. Книгу я рассматриваю также и в качестве полиграфического произведения искусства. Электронная книга это, конечно, большое достижение человеческой цивилизации, как и фотография, но последняя тем не менее не сумела победить изобразительное искусство, а существует параллельно с ним. Думаю, мысль моя более, чем понятна. Мою любовь к книгам и художественной литературе я вполне могу квалифицировать в качестве карты – факта № 5.

Итак, в дорогу! К папе.

Я не помню, какие чувства испытывал я перед этим нашим чрезвычайно рискованным броском на Восток. И уж точно не понимал, какая опасность угрожала мне с мамой по ходу этого восточного анабазиса. Да и не только по ходу его, но также и после успешного завершения предпринятой авантюры. Интересно, отдавала ли себе отчёт мама, решив броситься в неё, очертя голову? Я почему-то не догадался спросить её об этом, будучи взрослым. Почему я не сделал этого? Бог весть. Не сделал, и мои воспоминания потеряли нечто весьма существенное. Остаётся добавить. Излагая сегодня мои детские воспоминания, связанные с этим очень рискованным предприятием, погружаясь в уже далёкое прошлое, я начинаю ощущать некое беспокойство, явственно представляя себе, чем бы всё это могло закончиться. Обошлось в конечном итоге. И как тут не вспомнить мою натальную карту, с фигурирующим в ней «закрытым тригоном», по сути, моим оберегом. В этом месте моих мемуаров в самый раз выложить на стол карту событие № 1, вернее, карту объединённых событий № 1, закончившихся для меня в конечном итоге достаточно благоприятно.

В дороге мы находились целый месяц. Самое любопытное, что я мало что запомнил об этом времени. Были две остановки – в Уфе и Челябинске. В последнем у нас вроде бы имела место пересадка. Привокзальная площадь в одном из этих городов (не помню уж в каком) была весьма слякотна. Смутно припоминаю также наше нахождение в больничном изоляторе. У меня и у мамы резко поднялась температура, и нас сняли с поезда, отправив в инфекционный изолятор. Между тем наши пожитки остались в поезде, ожидавшем разрешение на дальнейшее движение. В то время подобного разрешения можно было ждать по нескольку суток. Это нас и спасло. Маме удалось сбить высокую температуру, и из изолятора нас выпустили. К нашему счастью, поезд не ушёл, и наши вещи во время нашего отсутствия не пропали. Колоссальная удача!

Как-то, относительно недавно разбирая бумаги покойной тёти Сарры и её дочери Али, я обнаружил письмо отца к родной сестре, в котором он писал, что от Цили уже давно нет никаких известий и что скорей всего её и Эмиля нет уже в живых. Время написания отцом этого письма приходилось, в частности, на время нашего движения на воссоединение с ним.

Мы были живы! Судьба уверенно вела меня по жизни, не особенно, впрочем, балуя. Да и многих ли она в Советском Союзе баловала в те времена?! Например, ленинградских детишек, вывезенных из осаждённого города во время начавшейся уже блокады. Они ехали в соседних вагонах и, по словам мамы, были ужасно истощены. Сам я их не видел.

Уезжали мы из Башкирии, когда снег ещё не стаял. Приехав наконец в Новосибирск, мы попали почти в лето – было солнечно, тепло и никакого снега. Куда – то спешили легко одетые люди, ходили трамваи, позванивая своими звонками. Всё, на первый взгляд, почти как в Москве.

С вокзала мы тотчас же отправились на поиски отца. По имеющейся у нас информации он квартировался в каком – то офицерском общежитии. Туда – то мы и направили свои стопы, но отца там не застали – он находился на работе. Нам разрешили дождаться папы в каком – то помещении. Я, лично, дожидался его во сне, уложенный поспать на стульях. Когда меня разбудили, мы уже были вместе – папа, мама и я. Повторюсь, именно сейчас, когда пишутся эти строки, я, на восемьдесят втором году жизни, по – настоящему понял, на какой отчаянный шаг решилась мама, отправившись к отцу в начале 1942 года из Башкирии в Западную Сибирь. Без преувеличения, это был настоящий подвиг. Мне было дано понять это лишь спустя 76 лет, на склоне жизни, по ходу написания этих мемуаров. Почему же я понял это так поздно? Почему не раньше, ещё при жизни мамы? Почему?! Скорей всего в силу определённого эгоизма и довольно сложных отношений, сложившихся впоследствии между мамой и мною – после гибели отца на фронте. Наверное, я так и не простил ей попыток вторично устроить свою личную жизнь после смерти мужа.

Итак, наш героический переход через Уральские горы из Европы в Азию завершился. Благополучно, на первый взгляд. Вот только удача оказалась изрядно косой – последствия проделанного анабазиса едва не стоили мне жизни.

Вполне естественно, что за время месячных мытарств по российским городам и весям да ещё в условиях жестокой войны запас энергии, заключённый в моём детском организме, был очень сильно израсходован. Здоровье моё оказалось основательно подорванным, и вскоре после прибытия в Новосибирск я слёг – корь!

К началу этой болезни наша семья уже обосновалась в жалкой избёнке с земляным полом, принадлежащей какой-то старой хрычовке. Вот только не помню, где развалюха эта стояла – на краю очень большого и глубокого оврага или же на самом его дне. А вот овраг с какой-то лачужкой на самом его дне мне крепко врезался в память – уж больно он был большим и глубоким.

Окошко комнаты, в которой я лежал, занавесили куском красной материи – дневной свет и особенно солнечные лучи вредны для глаз больного корью. Так следовало из разговора взрослых во время этого «красного затемнения».

Нелегко было маме обустраиваться на новом месте, учитывая, в частности, полное у нас отсутствие столовых приборов, посуды и разного рода кухонных принадлежностей типа кастрюль и сковородок. То и дело маме приходилось выменивать у хозяйки дома на что-то или же покупать у неё то какую-нибудь дрянную миску, то старую, грязную кастрюльку, которой давно было место на ближайшей мусорке. К тому же и место нашего пребывания мало подходило для нормального ведения домашнего хозяйства. Впрочем, как-то приспособились.

Не знаю уж, сколько времени мы провели в этой «избушке на курьих ножках» до того, как папа получил комнату в офицерском деревянном общежитии барачного типа, находящемся в военном городке. Городок этот располагался за речушкой Каменкой. На его территории, в частности, находились военный госпиталь и клуб. Последний был неизменным местом паломничества всей местной детворы, которую беспрепятственно в него пускали смотреть кино. Но вернёмся «к нашей кори».

Корь с боями отступила, оставив после себя «разного рода мины» – осложнения, иными словами. Сначала я переболел двумя воспалениями лёгких (кажется, оба они были двусторонними), а после них у меня в лёгких началась туберкулёзная интоксикация – бронхоаденит. В суровых условиях войны и Западной Сибири, да ещё в трагическом 1942 году, когда об антибиотиках и, в частности, стрептомицине, в Советском Союзе мало кто и слышал, лёгочный туберкулёзный процесс вполне можно было приравнять почти к смертному приговору. Однако, Высшей силой я был оставлен в живых. Естественно, меня лечили и лечили очень даже неплохо, учитывая всю совокупность обстоятельств, в которых находились страна и лично моя семья. Но было бы лечение эффективным без сопротивления хворям всего моего организма?

По ходу лечения я сначала побывал в двух детских больницах. Одна из них мне очень понравилась, запомнившись на всю жизнь замечательным питанием и какой-то запавшей в душу детской книжкой с картинками. Что касается больничной еды, то особенно мне нравились коржики из пшеничной муки, обсыпанные сахарным песком. Интересно, сегодня в современных детских больницах дают детям нечто подобное? А вот из книжных картинок мне очень понравилась самая последняя из них, на которой коровка (не божья) вышла с кем-то прогуляться под вечер.

Вторая больница мне совсем не понравилась: там и кормили ни ахти как и книжек никаких не было. Среди больных детей в палате, в которой я находился, были и вполне здоровые, то есть поступили они в больницу больными, в больнице их вылечили, а обратно домой преднамеренно не забирали. Возможно, там их не было чем кормить. По моим впечатлениям, из больницы мальчишки эти никуда не рвались, немного пошаливая время от времени.

Я не знаю, в каком состоянии меня выписали из второй больницы, но прекрасно помню, что после выписки меня на целый месяц отправили в детский оздоровительный санаторий, расположенный в лесу на берегу красавицы Оби. Так вот, сегодняшние либералы сколько угодно могут обличать советские времена, тем не менее факт остаётся фактом: при так называемой диктатуре пролетариата о детях весьма заботились, даже в жестоких условиях Великой Отечественной войны.

Чем запомнился мне, шестилетнему мальчишке, этот санаторий. Он запомнился прежде всего палехскими лаковыми миниатюрами и… опятами. Осенними. И о тех и о других я узнал от нашей воспитательницы, немолодой, образованной женщины, побывавшей до революции в Швейцарии. Естественно, мне и в голову не могло прийти спросить её, из какого сословия она происходила, кем были её родители – дворянами, купцами, мещанами. А, может быть, разночинцами? Последние, как известно, не принадлежали в Российской империи ни к какому сословию. Сегодня мне ясно лишь одно – девушка, побывавшая до революции в Швейцарии, скорей всего не имела никакого отношения ни к рабочим, ни к крестьянам. Скорей всего её родители принадлежали к российской интеллигенции. Рассказывая с восторгом о красотах Швейцарии, наша воспитательница, судя по всему, нисколько не беспокоилась о возможных последствиях подобного рода воспоминаний. В те времена факт пребывания за границей вполне мог обернуться 58 статьёй УК.

Так вот, культурная дама эта имела какое-то отношение к Палеху, о чём, помимо всего прочего, свидетельствовало собрание палехских лаковых миниатюр, бывших в её распоряжении и экспонируемых нам, её одномесячным воспитанникам. Мне хорошо запомнились две миниатюры. На одной был изображён Иван Грозный. На другой – сцена из комедии Бомарше «Безумный день, или женитьба Фигаро». Об Иване Васильевиче Грозном мы обязательно поговорим как-нибудь попозже; что же касается сцены из знаменитой французской комедии 18 века, сюжет которой для исконного творчества палехчан явно инородный, то её (сцены) использование в работе палехских художников было результатом неких уговоров типа «а вы попробуйте!». Попробовали – получилось. Почему уговаривали? Не знаю, могу только предполагать. Согласитесь, французский сюжет на лаковой палехской миниатюре выглядит экзотически. Экзотика эта может родить спрос за рубежом, в той же Франции, например. Спрос в свою очередь означает поступление в казну государства иностранной валюты, которой ему вечно не хватает.

Теперь об опятах.

Об их существовании я узнал, когда под присмотром нашей воспитательницы наша группа возвращалась домой. Помнится, мы шли сначала лесом. И вот тут-то мы, дети, обратили внимание на грибы, в изобилии попадавшиеся нам по дороге и растущие не в последнюю очередь на старых, гнилых пнях. Вид у этих грибов был какой-то подозрительный, и мы приняли их за ядовитые поганки, но наша воспитательница объяснила, что грибы эти не поганки, а опята. Они не ядовитые и очень вкусные, если их жарить с картошкой.

Меня могут спросить:

– Сударь! Не слишком ли большое внимание вы уделяете в своих мемуарах разного рода мелочам, например, опятам или палехским миниатюрам? Они что, сыграли какую-то важную роль в формировании вашей личности? Так ли потенциальному читателю ваших воспоминаний будет интересно узнать про ваше знакомство с творчеством палехских мастеров, не говоря уже о гастрономических достоинствах некоторых представителей споровых? Выше вы писали о встрече с маршалом Георгием Константиновичем Жуковым. Вот о ней – то действительно было бы интересно почитать! А что российскому читателю толковать про опят? Он и без Вас прекрасно знает, как они хороши, будучи зажаренными на сковороде вместе с картошкой и лучком?! «Тоже мне бином Ньютона!»