Конспекты на дорогах к пьедесталу. Книга 2. Колхоз

– Ребятишки, меня зовут тётя Маша. Как вам каша? Нравится? – спросила она, как воспитатель детского сада.

– Нравится, – Армен облизал ложку. Тётя Маша расплылась. Но тут встряла недовольная Кашина:

– Скажите, а нельзя ли в эту кашу класть поменьше масла? Мы же всё-таки спортсмены, а не курортники. Нам нужно за фигурой следить.

Повариха обернулась к Ире и для выразительности выпучила глаза:

– А масла тут, детка, совсем нет. Это у нас молочко такое жирное. – Такие женщины редко могли сердиться. Ира посмотрела на повариху с оторопью. В детстве ей не раз приходилось бывать в пионерских лагерях, потом, став постарше, она часто ездила на спортивные сборы, на соревнования и поэтому была абсолютно уверена, что знает, из чего варят кашу.

– Так и что, вы молоко не разбавляете?

– А зачем, детка? Мы то, что не сливаем, даже скоту неразбавленным даём.

– Как это – «сливаем»? Почему это вы его сливаете? – Савченко посмотрел сначала на повариху, потом на Цыганок. Света перестала есть: ей тоже было не понятно, что сказала женщина. При том, что в городских магазинах всегда был перебой с молочными продуктами, в деревне, где в каждом дворе держали корову, в город везли только то молоко, на которое хватало тары и транспорта, да ещё отсепарированные сливки. Пахту – молочную сыворотку после сепарации – отправляли частично на скотный двор, поить телят, частично на хлебозавод для дрожжевого теста. Остатки молока скармливали свиньям, коням, скоту и даже птице, замешивая на нём корма. Но и при таком подходе молока оставалось много, и поэтому его излишки на самом деле сливали.

– Жаль, – расстроился Гена. Глядя на кофе с молоком, тоже насыщенный, он взял из хлебницы толстый ломоть и стал жевать, размышляя вслух о том, какие сумасшедшие деньги теряет страна только из-за слитого молока. Студенты молча стучали ложками, только Цыганок согласно кивала.

К девяти часам, когда все четыреста человек снова выстроились перед трибуной, белокурый Сталлоне заговорил иначе и без вступления:

– Никакие опоздания на работу неприемлемы. В каждую бригаду из двадцати человек необходимо назначить бригадиров. Они лично мне будут докладывать про любые нарушения рабочего графика. Проверять вас буду два раза в день – в обед и вечером. Особенно буду обращать внимание на выработанную норму.

Стальнов, глянув на Галицкого, пожал плечами: «Кто же знал, что он всё же Сталлоне?». Юра подмигнул и махнул рукой: «Да брось расстраиваться».

Из сказанного всем запомнилось несколько цифр: дневная норма на человека – по десять мешков собранной картошки, а на бригаду – двести. Общие нормы были завышены агрономом намеренно, чтобы был потом повод продлить срок работ, но сейчас на это никто не обратил внимания. Цифрам, конечно, удивились, поцокали языками и снова принялись за шутки, обсуждая рабочий прикид взрослых, готовых к уборке: сапоги, шапки, варежки, тёплые куртки. Студентам одинаково безразличны были и сто пятьдесят гектаров полей, что им предстояло убрать, и то, сколько останется неубранными. Молодёжь мерила жизнь удовольствиями, а не сгнившим урожаем. Преподаватели же, больше жители городские, не представляли, много ли это двести сорок тонн на весь коллектив за день или нет. Словно предупреждая подобный вопрос, агроном Эрхард указал на землю: бескрайнюю, уходящую вспаханными рядами посадок далеко к горизонту:

– Это поле в двадцать гектаров нужно будет закончить за две недели.

Убрать такое поле за намеченный срок не могли бы даже колхозники, но студенты согласно загудели: «Даёшь поле за две недели!», «Двадцать гектаров за десять дней!» и так далее. Эрхард скромно улыбнулся такому оптимизму и продолжил: – А через две недели, когда весь картофель здесь будет убран и я лично это проверю, вы пойдёте или поедете на другое поле. Не переживайте, земли у нас в колхозе много! – Агроном вел привычное для него организационное планирование, а студенты, кажется, начиная понимать, что их ждёт, от смеха и шуток перешли на тихие переговоры.

– Да, народ, бесплатно нас тут никто кашей на цельном молочке кормить не будет, – подумал вслух Штейнберг; он стоял рядом со Станевич, которую ещё вчера выбрал в партнёрши.

– Не бойся, Юлик, это только первые два дня страшно просыпаться по утрам в половине восьмого, а потом привыкнешь, – усмехнулся Галицкий; он, Стальнов и Кирьянов приезжали на сельхозработы в четвёртый раз, поэтому устрашения агронома на них не действовали.

– И вообще, человек – такая тварь, что ко всему привыкает, – подтвердил Добров, добавив, что для него это уже третья «ходка» в колхоз.

– Что, и к грязи тоже? – Кашина вышла на работу в тех же полуботинках на каблучках, в которых приехала, а модные брюки поменяла на спортивные штаны. Стас криво усмехнулся и молча пошёл к телеге за ведром и мешками – их подвезли за время завтрака. Кашина надула губы, но тут же улыбнулась – Стальнов взял её под руку.

– Не переживай, Ирочка, ты останешься прекрасна даже по локти в навозе.

– Ну уж, надеюсь, навоза тут не будет? – Кашина кокетничала.

– Будет, – настырно уверил Володя.

– Кагыда ест лошадь, тагыда ест и навоз, – широко улыбнулся Серик, издалека любуясь запряжённой в телегу кобылой.

19

Пробуждение на даче в Малаховке затянулось: вчера засиделись за столом, выслушивая воспоминания Шумкина об ушедшем дедушке.

– Он у меня был художник. Такие картины рисовал – вся Тульская область любовалась; мать решила передать часть работ деда в местный Краеведческий музей. – Миша неловко тыкал вилкой в ломтик солёного огурца, пытаясь подцепить его; нарезка Ларисы оказалась слишком тонкой. После второй рюмки самогона молодой парень захмелел и то плакал, то смеялся. – Я не голодный, – то и дело заявлял он на предложение закусить, тут же хмурился, смахивал слезу и запихивал в рот полпирожка. – Такая тоска, что совсем ничего не лезет, – продолжал он жаловаться, снова вспоминая деда, но при этом захватив пальцами сразу три кругляша нарезанной домашней колбасы. Когда «не голодным» было подобрано всё, что не съели остальные, сильно запьяневшего десятиборца спровадили спать.

Увидев утром, что в полдевятого Миша на кухне не появился, Маша постучала в дверь его комнаты. Плохо соображая, Шумкин полчаса отмокал под душем, потом ещё столько же сидел за чаем. Кузнецова к завтраку нарезала батон и щедро выставила варенье. Когда после недвусмысленного взгляда Ларисы она убрала ополовиненную банку в холодильник, Миша принялся за хлеб. Откусывая его по-дорожному мощно, парень грустил, как вчера, по деду и жаловался на то, что и сегодня у него совершенно нет аппетита.

Кранчевский к столу вышел последним, навёл себе растворимого кофе и тяжело сел на лавку. В голове у аспиранта плавал туман, и сосредоточиться на планах дня он никак не мог. Маша планировала уехать в Москву только после обеда, а до этого хотела навести порядок в комнате Виктора. Там, посередине, стояла распечатанная коробка, из которой бывший гандболист таскал нужные книги, у изголовья кровати вывернулась потрохами наружу сумка со свитерами, штанами и куртками, а рюкзак с обувью молодой мужчина бросил пока под лестницу.

– Хорош аспирант! – Кузнецова вытащила из-под кровати тазик с грязными вещами. На стиральную машинку аспирант смотрел, как Ленин на буржуазию, но, в отличие от вождя мирового пролетариата, как к ней подступиться не знал. Чтобы написать памятки как пользоваться нужный аппаратом, Маше были нужны блокнот и ручка. Найти их на столе среди книг, тетрадей, стружки оточенных карандашей, вырезок из журналов и самих журналов не представлялось возможным.

– Какой порядок на столе, такой порядок в голове. Вот доберусь я до тебя в следующий раз! – предупреждала Маша. Кранчевский заранее благоговел – так хотелось, чтобы до него уже наконец-то добрались! Потягивая кофе, Кранчевский смотрел на Машу, полезшую в холодильник за колбасой, и разминал тугие мозги: «Заменить работу чем-то более приятным или всё же сосредоточиться на диссертации?».

В девять сорок зазвонил телефон. Иван Борисович напомнил дочери, что её занятия в Институте народного хозяйства начинаются сегодня после обеда. Королёв мог многое простить дочери: отсутствие подруг, нежелание учиться водить машину, неумение готовить, странную привязанность к дачным посадкам, романы с мужчинами старше её и прочее, но только не пренебрежение к учёбе.. С диплом Плехановского института Королёва могла спокойно крутить теми самыми шариками, что составляют основу любого производственного процесса, стать значимым человеком, без которого не принимается ни одно решение. Такой была места её отца, этого же хотела она сама. Категория безграмотной женушки на содержании у мужа как таковая изживала себя.

На кухню Лариса вернулась, уже собравшись в дорогу.

– Витя, я ещё вчера хотела тебя кое о чём попросить, – она протянула Кранчевскому на пухлой ладошке кусок джинсовой ткани с пуговичкой на ней: – Передай это, пожалуйста, Володе, когда вернётся.

Виктор кивнул. Но когда Лариса уже ушла, он уставился сначала на пуговицу, потом на Машу:

– Интересно, откуда это у неё?

Шумкин, совершенно не понимая, о чём речь, рассеянно пожал плечами и потянулся к тарелке Кранчевского. Маша взяла пуговицу, прочла:

– «Монтана». Американская фирма, – уточнила она. Кранчевский смотрел всё так же растерянно:

– Понятно, что не советская. Вот только как эта пуговица попала к Ларисе, если джинсы Вовке купили родители?

Маша вздохнула. Задумчивость Виктора и решительность Шумкина, перешедшего на сгущёнку, так опрометчиво выставленную ею для кофе, выводили её из себя.

– А не кажется ли вам, ребята, что вас обоих уже давно ждут в институте? – спросила Маша, развернувшись. Оба парня кивнули. Шумкин, только теперь осознавая, что опаздывает, забегал по дому, вынося рюкзак и сумку с вещами к выходу, Кранчевский, сославшись на необходимость «посидеть-подумать в туалете», наоборот, медлил. С усмешкой глядя на жениха, Маша прекрасно понимала, чего он в действительности хочет.

20

Поле, шириной с километр, делила посредине дорожка для прохода трактора. Бесконечная череда грядок была похожа на волны в бескрайнем океане.

– Тут и помрём, – вяло предположил Кириллов, подталкиваемый Кирьяновым. Сняв очки, Толик-младший обтёр их о ткань спортивных штанов, заправленных в высокие резиновые сапоги. Кирьянов, поправляя точно такую же вязаную шапочку, как у друга, сощурился от беспомощного луча солнца, пробившегося сквозь массу тяжёлых туч:

– Никто пока ещё не умер. Держи лучше своё ведро покрепче, да ворот куртки затяни – дует, – старший студент огляделся, вздохнул, но не безнадёжно, а словно настраиваясь на долгую дистанцию, и первым из группы шагнул на пашню. За лето она высохла, затвердела, но на поверхности сапоги заскользили по мокрой грязи.

– Первый пошёл! – скомандовал весело Русанов и, подмигнув девушкам, двинулся за Кирьяновым. Его напарник Лысков сделал отмашку рукой, как флажком на старте:

– Второй пошёл! – Павел Константинович шагнул на поле.

Вслед за ними парами двинулись остальные. Вдвоём собирать было легче: один шёл по левому краю грядки, второй – по правому. Картошка, вывернутая плугом, лежала в основном на поверхности. Гена Савченко, оставшийся без напарника, вертелся около Цыганок и Маршал.

– Вот вам работник. Буксируйте, если удастся, – попросил, нежели приказал, Саша Попович, бригадир среди ребят. У девушек главной назначили Зубилину. Для пущей убедительности Саша дважды подёргал мышцами лица и поиграл через одежду бицепсами. Трюк сработал: согласно махнув, Света и Таня улыбнулись. Но тут же, глядя, как Савченко брезгливо морщится, беря ведро двумя пальчиками, Маршал вздохнула:

– Куда же его девать? Сам ведь не пойдёт по грядке – по двое положено.

– Не пойду, – нагло отказался Гена, принимая от Светы пустой мешок.