Человек Возрождения. Беседы с Борисом Левитом-Броуном

Ел. Ф.: Но книга «Homo Erotikus» всё же возникла?

Б. Л-Б.: Это уже совсем иное. Тут дело зрелое и художественное. Изредка я возвращался к эротическому рисованию ещё в советские годы, но по-настоящему оно сложилось уже в годы эмиграции. Шок перехода из игрушечного мира застрахованной советской урезанности в мир равнодушной и опасной свободы был ужасен. Я надеялся найти культурную Европу, а нашёл Европу цивилизации. В недрах механизма этой цивилизации без труда просматривалась эротическая ось. Открывшийся передо мной мир был грубо фаллоцентричен, демонстративно озабочен, и озабоченностью своей он отменно торговал. Сначала мне сделалось жутко, потом – смешно, а потом я начал рисовать. И это снова была эротика, хотя уже отнюдь не компенсаторного свойства. Ни по размерам, ни по стилю это не напоминало ранние работы. Никаких громадных листов и картонов. Я рисовал в блокнотах формата А4 и А5, самое большее – АЗ. Рисовал тонким свинцовым карандашом, а больше – рапидографом. Тут уже преобладало эстетическое, тут возникали образы не только и даже уже не столько моей сексуальной одержимости, сколько фанатической фиксации всего окружающего мира на плотском эротизме.

Из магмы смешного и жуткого, прокалённого моей собственной чувственностью, выпрыгивали идеи такой необычности, а порой такой разнузданности, каких я бы в себе и не заподозрил.

Ел. Ф.: И это сразу был замысел «Homo Erotikus»?

Б. Л-Б.: Нет! Я вообще не живу замыслами. Только спонтанной повседневностью. Это была чистая импровизация. Рисунки просто возникали и накапливались. Для меня это была бескорыстная радость общения с листом.

Между тем, эти рисунки уже могли быть зрительским объектом, а не исключительно интимным достоянием. Естественно, возникли и первые зрители.

Впечатления бывали диаметрально противоположны, но, как правило, это были сильные впечатления. Кто-то ужасался, кто-то возмущался, некоторые восхищались. Случались и очень смешные вещи, особенно с женщинами. Некая сердобольная знакомая была так взволнована просмотром, что всерьёз обсуждала необходимость срочно помочь мне избавиться от мучающих меня сексуальных проблем. Другая вполне зрелая дама, которой моя жена решила показать рисунки, долго молча разглядывала, постепенно покрываясь испариной и уходя пунцовостью за кромку волос, а потом растерянно промямлила: «Что ж он тогда делает в постели?» Ничего не поделаешь, людям свойственно экстраполировать творчество на физическую реальность.

Однажды я наблюдал респектабельную немецкую фрау, состоятельную и многое на свете повидавшую, за разглядыванием моих рисунков. Зрелище было занятное. Перекладывая листы, она понимающе кивала, оценивающе вытягивала губы трубочкой, временами очень знающе ухмылялась, и только один раз, поехав вверх бровями, пробубнила себе под нос: «Na ja… das ist aber shon ein biBchen zu viel!..» («Нда, это, пожалуй, уже немножечко слишком!..»). Я потом честно пытался отыскать в моих рисунках что-нибудь, что могло бы быть «немножечко слишком» для европейской светской женщины с богатым альковным прошлым. Так и не нашёл! Скорее всего, она просто где-то не поспела собственным воображением за моей сексуальной фантазией.

Комически отреагировал на мою эротику эмигрантский мир. По Франкфурту поползли слухи. Они липли к языкам и мутили Майн. Я даже согрелся в воздухе горячего неодобрения. Приходилось слышать в обществе: «Видишь вон того, лысого! У него сексуальная графика и он бьёт свою жену!» Ладно, на «сексуальную» графику согласен. Допустим, – плюрализм суждений. Мир как-никак свободный. Но жену-то мне за что бить? Похоже, на взгляд нормальных людей, тот, который способен рисовать такое (!!!), не может щадить женщин. Так что, «не мысля гордый свет забавить», прослыл я «опасным чудаком».

Ел. Ф.: Ну, ладно, это всё больше анекдоты.

Б. Л-Б.: Жизнь вообще, Леночка, если ей посчастливилось не споткнуться и не разбиться о трагедию, развивается как анекдот.

Ел. Ф.: А серьёзные ценители у вашей графики были?

Б. Л-Б.: Нашлись и серьёзные люди с настоящим пониманием и эстетической развитостью, способные оценить художественные качества рисунков, прочитать ассоциативный ряд, воспринять мой диалог с культурой и перекличку с учителями графического мастерства, которые у меня, конечно, есть, хотя я никогда не подражал им впрямую. Среди серьёзных ценителей были и русские, и немцы.

Ел. Ф.: Вы намекнули на учителей. Так кто они, кто эти мастера, у которых вы учились? Как рождались в вашей голове все эти дикие, смущающие и, чего греха таить, пленительные образы? Да даже сама манера рисования… Расскажите хоть вкратце.

Б. Л-Б.: Ну, разве что вкратце. Мои учителя – это пикантный британский виртуоз пера Обри Бёрдсли, знаменитый своими иллюстрациями к пьесам Оскара Уайльда, и мрачноватый гений-садист Ханс Беллмер, которого сюрреалисты считали своим.

Ел. Ф.: Гений-садист?

Б. Л-Б.: Да, в его графике замечаются такие наклонности, но меня Беллмер воодушевил не мотивами, а совершенством своих офортов.

Ел. Ф.: Борис, если совсем честно, в «Homo Erotikus» местами тоже не без эдакой, скажем, «садистинки».

Б. Л-Б.: А я и не возражаю. Сексуальность – это сфера, так или иначе касающаяся и садизма, и мазохизма.

Если вернуться к вопросу об учителях, можно сказать, что я воспитывался на Бёрдсли и Беллмере, хотя никогда не копировал ни того, ни другого. Пристально сравнивая, можно найти в моих рисунках, в самой эстетике, что-то от того и от другого. Оба эти мастера, могу сказать, повлияли на мой стиль. Ни старая классическая японская сюнга – эротические гравюры эпохи Эдо, ни современная японская хентай-манга, тоже род эротики, меня не затронули. Эротические комиксы итальянца Мило Манара показались мне ремесленными и пошловатыми. Довольно сильное впечатление произвели тяжёлые кошмары двух сюрреалистов-эротиков – немки Сибиллы Рупперт и швейцарца Ханса Руди Гиггера. Но мою манеру в конце концов определило, пожалуй, именно влияние Бёрдсли и Беллмера. Повторяю, влияние непрямое. А образы? Это, Леночка, всё из сексуальных преференций. Тут вообще никакого нет смысла подражать. Не будет в этом жизни. Так что уж примите меня как Левита-Броуна с моей графикой или отвергните.

Ел. Ф.: Даже не знаю, что сказать. Это нельзя до конца принять, но невозможно и отвергнуть. Однако, идём дальше. Как всё это развивалось?

Б. Л-Б.: Когда я стал предлагать мои рисунки в других странах, добавились голландцы, итальянцы. Энтузиазм некоторых ценителей оказался достаточно неуёмен, чтобы рекомендовать меня галереям эротического искусства во Франкфурте и Амстердаме. Результат был для меня и поразителен и лестен. Европа наотрез отказалась меня выставлять. Некто Сибилла Бухвиц, владелица галереи эротического искусства «Satyra» в Кронберге (аристократический городок под Франкфуртом), прямо сказала: «Es ist zu stark! Ich kann es nicht ausstellen, weil ich es nicht verkaufen капп!» («Это слишком сильно! Я не могу это выставлять, потому что не смогу это продать!»). Я и сам уже обратил внимание, что стены её галереи завешаны какими-то пошловатыми, явно имеющими лишь отдалённое отношение к эротическому искусству картинками полуобнажённых наяд среди водорослей.

В дальнейшем мне пришлось несколько раз столкнуться с ответом весьма красноречивым: «Слишком художественно, – говорили мне, – мы это продать не сможем!» Вот так. Это и есть свобода, когда ты можешь идти в любую сторону, но тебя никуда не приглашают! Попробовал я обратиться в издательства эротической литературы. И услышал тот же популярный мотивчик о слишком высокой художественности моих листов и о том, что клиентель, увы, желает вещичек попроще. Так я сделал ещё одно открытие! Оказывается, художественный уровень бывает не только недостаточно высок, но и слишком… Прежде не знал, а вот теперь знаю. Ученье, говорят, – свет, но в результате учения иногда воцаряется тьма.

Ел. Ф.: Где же всё-таки начало истории вашей книги?

Б. Л-Б.: В жадности! Тут вот какая история. Со временем у меня стали появляться покупатели. Чего бы, кажется, лучше? Ну, я так поначалу и решил, тем более что возникали действительно выгодные предложения. Продал я лист, продал другой, а потом вдруг сообразил, что начинается непоправимое. Вот так и растащат, подумал я, меня в разные стороны по листику, похоронят на респектабельных частных стенках, или ещё того хуже, в склепах очень долгих и очень тёмных ящиков, и растворится в небытии придуманный и воплощённый мною мир эротической графики, который я уже видел в общих стилистических чертах. Эта грустная перспектива породила во мне антизападный революционный протест, а из чувства протеста, сами знаете, чего только в голову не взбредёт. Мне вот взбрела мысль о книге, о чём-то художественно цельном, о некоем смысловом и эстетическом единстве, которое не рассыплется на листочки, а будет жить долгой жизнью в переплёте.

Я жаден не до денег, я жаден до воплощения. Мир же не воплощает художника. Его не интересует художник и его образ как целое. Мир легко и с готовностью потребляет художника по частям. Не дать себя консумировать, то есть не дать себя разобрать и потребить по частям как ещё одну пикантную приправу к столу пресных блюд цивилизации, – вот где прорезалась моя жадность. Итак, мысль о книге пришла. Она тут же ушла, но позже вернулась и уже не уходила, а проступала всё отчётливей, как мысль о спасении моего художественного мира. В какой-то момент я впервые задумался о заглавии. Думал недолго, минут пять. Заглавие «Homo Erotikus» выскочило из головы с категорической однозначностью принятого решения. То, что я рисую, не есть ни смакование эротики, ни осуждение эротики. То, что я рисую, есть состояние «Homo Erotikus». Это гомо сапиенс, искривлённый в пространстве эротического плотоядия. Я нашёл своё искривление. Оно зовётся Homo Erotikus. С тех пор идея вынашивалась почти подспудно, без надежд обратиться в замысел. Я уже говорил, что замыслами не живу. Только повседневностью. Рисунки множились, мир Homo Erotikus ширился, разветвляясь и обретая структуру. Настал момент, когда я принялся размещать листы в последовательности, отыскивая их внутренний порядок и смысловую закономерность. Книга рисунков предстала передо мной в пяти частях:

1. Faces of desire (Лица желания),

2. Faces of pleasure (Лица наслаждения),

3. Faces of violence (Лица насилия),

4. Dreams of longing (Сны тоскований),

5. Symbolism (Символизм).

Я многократно возвращался к папкам, в которых хранились листы, постепенно дешифруя свои графические импровизации, давая названия и толкования рисункам. Повторяю, надежд на воплощение не было. Это был даже не воздушный замок. Разве что попытка начертить на воде его проект.

Ел. Ф.: Видимо, вы чертили по очень тихой воде, если из водяного чертежа возник не только воздушный замок, но совершенно материальная книга.

Б. Л-Б.: А жизнь и есть тихая вода. Надо только иметь терпение достаточно долго чертить по этой воде веточкой бескорыстной мечты!

Ел. Ф.: Ну и как же всё это, в конце концов, реализовалось?

Б. Л-Б.: Я, видите ли, большой разговорник. Да вы и сами, наверно, уже заметили. И как большой разговорник, я много говорил о представшей моему воображению книге. Говорил с друзьями, говорил со всеми, кто интересовался моими рисунками. Говорил, говорил, а потом судьба забросила меня в Италию, и тема заглохла. Я занялся совсем иными делами, на меня обрушились итальянские впечатления и новые стихи, а рисунки и мысли о книге, ну… как-то позабылись. Но кого-то я всё-таки, видимо, заразил. Кого-то из тех, кто не только живёт замыслами, но имеет привычку их осуществлять. Спустя три года раздался телефонный звонок, который в одночасье превратил укромный уголок моих остывших мечтаний в строительную площадку. Голос был очень живой и знакомый по германскому прошлому, а немецкая речь – очень лаконична: «Тот твой рассказ об эротической книге не забыт. Рассказ красочный, но чего-то ему не хватает. Так вот теперь я желаю увидеть, как выглядит эта книга в реальности!» Так он сказал и дал деньги на издание. И только имя своё упоминать запретил. Ну я и не упоминаю.

Ел. Ф.: Как долго вы занимались эротическим рисованием? Если я правильно понимаю, сейчас вы оставили это занятие.

Б. Л-Б.: Да, я больше не занимаюсь рисованием – ни эротическим, ни каким бы то ни было другим. Мои интересы теперь сосредоточены на поэзии и религиозной философии. А эротической графикой я занимался примерно лет пять, с 1989 по 1994. За это время в моём архиве скопилось каких-нибудь полторы сотни листов разных размеров.

Ел. Ф.: Издавать книгу в Италии – это ваше решение?

Б. Л-Б.: Да. Художественные вопросы лучше решать с итальянцами. Они скорее понимают, чего ты добиваешься. Впрочем, помощь издательства была сугубо материально-техническая. Книгу от начала до конца я проектировал сам. Они лишь помогали мне в подборе материалов и в решении технических задач, терпеливо принимая мой метод проб и ошибок и не слишком раздувая мои затраты.

Ел. Ф.: А как отнеслись итальянские издатели к содержанию вашей книги? Вас не тревожило, что могут и отказаться издавать такое? Всё-таки католическая страна, римский папа…

Б. Л-Б.: Ещё как тревожило! Но лишь до первого визита в издательство. Папа-то, конечно, римский, но реакция на рисунки была совершенно спокойная и деловая. Запад уже нельзя ничем смутить. Разве что удивить.

Один раз главный редактор издательства начал так: «Разрешите вас спросить, я задам вам только один вопрос, но трудный!» Я внутренне напрягся, но наружно изобразил полный релакс: «Да ради Бога!» И он спросил: «Скажите, откуда в ваших рисунках это недвусмысленное и острое чувство греха?» Тут я выдохнул с облегчением. И с радостью. Значит, есть в «Homo Erotikus» что-то от раскаяния гомо сапиенс. Тогда мне это казалось очень важным.

Ел. Ф.: А сейчас?

Б. Л-Б.: Сейчас мне кажется преувеличенной моя озабоченность обязательно быть на правильной стороне морали.

Ел. Ф.: Вы хотите сказать, Борис, что уже не заботитесь о моральности того, что делаете?

Б. Л-Б.: Есть у меня стихи, Леночка, собственно, фрагмент поэмы, который короче и лучше всего ответит на ваш вопрос:

Или хочу я слишком много,
или сужу уж слишком строго,
а всё приюта не найду
в саду общественной морали.
Нет на Моисеевой скрижали