Сбор клюквы сикхами в Канаде

Поворачивался черный бык:

Бык по какому-то поводу говорил «Му!», а?дальше шло так:

Я?бы шею отдал ярмууу
У?меня сухожилья мыыышц,
Что твои рычаги, твердыыы!
Я?могу для твоих домищщщщ
Ямы рыыыть и?таскать пудыыы!

Неужели Горыныч когда-то был человеком?

Горыныч

На самом деле Горыныч был персонаж в?буквальном смысле слова феерический: он разбогател, поставив в?цирке феерию. Феерия шла во втором отделении. Вначале пограничники ловили шпионов на суше. Потом цирковая арена заполнялась водой и?превращалась в?море, и?преследование шло вплавь, затем наступала ночь, и?оно продолжалось в?полной темноте, только по рядам зрителей ходили тревожные прожекторы и?высвечивали то тут, то там возникающие очаги шпионажа и?измены. По цирковому морю носились моторные лодки и?даже что-то над водой летало. Все это кончалось полным посрамлением Запада, стоило несметных денег и?собирало полный цирк.

Действие проходило под оглушительное пение армянской певицы. Если бы она была мужчиной, такой акцент сочли бы издевательством и?исполнителя раньше (ну не сильно раньше) немедленно расстреляли бы.

По утрам Горыныч победоносно пел в?ванной: «Любо, братцы, любо…» – любил себя.

«Жалко только детушек… Матушку-старушку…». Но, конечно, никого ему жалко не было. Он во всем был с?веком наравне. Насчет матушки-старушки: на похороны матери он не поехал. Сбежал из родных краев в?начале тридцатых и?отрезал, со своими видеться не хотел. Взял русское имя, женился на поповне – и?устроил ей ад.

Хотя нет, все-таки и?он пожалел – один-единственный раз. Мика это видела. Год был пятьдесят седьмой. Откуда-то взялся ссыльный старик Штраус и?принялся умолять о?помощи. Старик носился по Москве в?своей страшной шубе, из нее торчали клочки, склеротические глаза выскакивали из орбит, красные и?синие жилки пульсировали. Надо было его вытащить из Александрова, где он со своей старухой мучился на сотой версте без воды и?света. Они были возвращенцы из Харбина: там у?его жены была вышивальная мастерская. Работали китаянки.

Видно, обезумевший от репрессий Штраус что-то Горынычу напомнил из его детских или юношеских впечатлений. Насчет своего происхождения Горыныч глухо молчал, но вряд ли оно было пролетарское.

Кого напомнил? Да кого угодно. Собственного Горынычева еврейского деда? Или отца?

Когда это могло быть? Да когда угодно. Начало двадцатых, реквизиции и?расстрелы? Или их середина – конец НЭПа, выпихивание из жизни? Или конец – обостренье и?повторные аресты? Или и?то, и?другое, и?третье?

Как бы то ни было, Штраус со своими жилками, видно, дотронулся до чего-то, что было в?нем еще живо. Потому что с?утра Горыныч помчался в?Союз – помогать!

Вернулся он расстроенный и?испуганный. На него нацыкали. Оказалось, что помогать «таким» не только нельзя, но и?небезопасно.

Но он ведь подумал, что уже можно быть нормальным! И?бегом побежал! И?горевал, что нет, вишь, нельзя…

Через несколько дней сообщили, что Штраус вернулся к?себе в?Александров и?умер. Его страшенная рыжая старуха привезла и?силой всучила Микиной матери огромную скатерть на двенадцать персон, каких теперь не бывает, из ажурной льняной мережки китайской ручной работы, с?купидонами и?нимфами (Нимфы? в?Харбине?) безумной, совершенно ненужной красоты. Мать Мики этой скатерти боялась – не заразиться бы через нее несчастьем. На самом деле скатерть, которой никто никогда не стелил на стол и?которую нельзя было продать, потому что никто не покупал, действительно внушала оторопь. Она была из другого измерения. Сделанная в?дурацком, на сто лет запоздалом стиле и?слишком хорошо, как уже никто нигде не делает, даже в?Китае, она пережила их всех, переживет и?всех нас и?окажется через тысячу лет в?музее – неизносимая, неистребимая, вечная. Никто и?не вспомнит, что это китч.

Вот скоро дом она покинет

Мика все еще была маленькая, но Горыныч устал ждать и?приступил к?полному и?окончательному ее уничтожению.

Дома Микина жизнь и?без того была плотно схвачена, без зазора, машиной «преступление-наказание». Самоходная эта машина не остановится и?с?пути не свернет – что ни делай, только крутит колесо вперед да ходу поддает.

Теперь надо было убедить Микину мать в?Микиной закоренелости. Алгоритм был такой: придраться к?любой мелочи и?начать изрыгать оскорбления. В?какой-то момент Мика не выдерживала и?начинала кричать. Умело ведя свою партию, Горыныч развивал скандал, не давая ему затухнуть, только чтоб не дать Мике смириться. Например, уже когда все тихо и, кажется, хорошо, вдруг опять на что-то бешено, страшно отреагировать, а?есть повод, нет ли, поди потом разбирайся. В?общем, раздувать Микину ненависть, язвить в?одну точку, а?при этом все время повышать ставку. И?очень скоро Микину мать он убедил. Затем и?Мика сама должна была в?свою собственную порочность поверить. И?она поверила, конечно, – была мала. Ну и?что? Это же не приближало его к?окончательному решению. Тогда пошли разговоры о?том, как он сам в?шестнадцать лет ушел из дому. И?всего добился сам! Человеком стал! (Ну, тут он преувеличил.) Ясно было, он хотел убрать ее из дома. А?ей было только четырнадцать.

Тут и?проявилась Б.О. Их школьная учительница Б.О. Бывшая комсомольская богиня, а?нынче рыжая, полноватая, вялая тетенька с?тихим голосом. Но в?ней тлело то самое пламя, и?время от времени оно возгоралось из искры, и?слабый голосок креп, и?все кругом дрожало в?ужасе. В?ней одной хватило бы пороха на целую боевую организацию.

Ей почему-то было не все равно, и?она не дала Горынычу угробить Мику, угрожая сообщить в?ихнюю пыр-тыр-ганизацию, что он выделывает с?падчерицей. Трус Горыныч испугался огласки и?притих.

Это Б.О. сказала, что Мика имеет право на существование. Что не обязана им верить, будто она такая плохая: «Не слушай их, ты нормальный ребенок, у?тебя своя планида, и?все у?тебя получится». Это было главное – своя планида. Своя отдельная жизнь. Это было настоящее спасение, и?за это Мика полюбила Б.О., ко всеобщему конфузу и?неудобству. Девочка. Тетеньку. Хотя вспомним, как все тогда были свирепо невинны!