Сбор клюквы сикхами в Канаде

Или – была у?Микиного дяди домработница, сектантка Маша, мастерица щей со снетками, селянок и?кулебяк с?головизною, что дядя по простоте объяснял аутентичным происхождением ее из старообрядческих поморских краев – пока она не выболтала, что раньше служила у?богатых ленинградских евреев, тогда и?научилась готовить.

Или – однажды попала Мика, сопровождая свою маму к?какой-то шапировской свойственнице, совершенно мадонновской красоты (мама учила ее вязать и?привезла ей шерсть), в?богатые покои, завешанные темными бархатными шторами. Стоял крепкий валерьянский запах. Молочно-восковая свойственница, и?сама в?сумрачном бархатном салопе, невыразимо печально рассказала, как болеет ее маленький мальчик и?как она завертывает его в?вату.

Тут Мике безумно захотелось сорвать шторы, выкинуть вату и?отправить мальчика (желательно с?мамой) в?Матвеевский садик с?горки кататься (желательно на попе), но по малолетству пришлось помалкивать. Иногда она срывалась и?объясняла своей маме принципы правильной педагогики по «Книге для родителей», но это называлось «ужасный характер» и?каралось строго и?несправедливо.

У?Мики имелось необычайное обилие по всем линиям еврейских, полуеврейских и?четвертьеврейских дядь, теть, а?также двоюродных, троюродных и?сводных братьев и?сестер: все они произошли от предыдущих браков дедов и?бабок, видать, более раскованных по матримониальной части. Имелись и?какие-то совсем уже неопределимые родственники – и?все это не считая уже упомянутого мощного клана свойственников, а?о?коллегах и?сослуживцах и?говорить нечего. Лучше всех их, однако, рассказывал знаменитые лабуховские, то есть еврейско-музыкантские, анекдоты Микин русский папа, замечательно делая бровями. Еврейская тема считалась комической.

Еще он знал музыкантский тайный язык, для особо важных случаев. Как-то десятилетняя Мика что-то ляпнула ему о?тогдашних политических неожиданностях. Он побледнел, тряхнул ее и?зашипел:

– Кочумай!

Губернаторская дочка

Когда началась война, но не эта, а?еще одна, та, что раньше, Стива открыл на Урале сукновальную фабрику – делал сукно для шинелей. Тогда многие наживались на военных заказах. Но Стива выпускал прекрасное шинельное сукно, мягкое, теплое и?очень дешевое. И?об этой фабрике узнали в?Петербурге. И?царь сказал: «Как это у?нас нет честных поставщиков? А?Стива?» И?его вызывают в?Петроград, тогда уже был Петроград, и?назначают вице-губернатором по снабжению (это Нюта так сказала.) Так что тетя Нюта была губернаторская дочка, как в «Ревизоре». Но не совсем такая. Когда ей было восемь лет, она сказала матери, что хочет ухаживать за ранеными. Сшили ей халатик, повязку с?красным крестиком, косыночку. Поручили кормить-поить раненых, измерять температуру. Работала она упоенно. Так она сказала.

В?революцию дом благополучно спалили. Это был чудный светлый особняк с?огромными окнами. Специально подожгли, чтоб удобнее было грабить. Чудо был дом, ничего не было так жаль, как его.

И?вдруг тетя Нюта сказала: «А?сейчас я?думаю, Бог сделал все правильно. Если бы я?жила здесь, думая, что дом мой там…». И?у?Мики зашлось дыхание. Она представила, как это – смотреть на свой дом, а?в?нем живут другие, а?тебе нельзя.

Раз Стива раньше был вице-губернатор, хотя бы и?по снабжению, ему нельзя было оставаться в?Петрограде, его бы сразу арестовали – ведь здесь его все знали. И?вот всем семейством они перебрались в?Москву и?поселились в?какой-то брошенной квартире на Староконюшенном, но жить им было теперь не на что. Помог товарищ по рижскому политехническому – вызвал их в?Воронеж, он там заведовал Центросоюзом и?тонул в?делах. Московская квартира после них так и?осталась Нютиной гувернантке-англичанке, она там устроила английский дом, а?потом уехала.

Англичанка эта, наверно, была замечательная, потому что, когда Мика приходила, тетя Нюта всегда встречала ее, хохоча, – это она перечитывала Диккенса по-английски, чтоб не забывать язык. Только теперь Нюта стала маленькая и?худенькая, а?Мика вымахала, правда, английский ее продвигался так себе.

В?Воронеже становилось все опаснее, и?Стиву послали в?командировку в?Ростов. Туда они поехали на трех подводах, взяв все пожитки. (Мика, конечно, не понимала, что это они бежали из красного Воронежа в?белый Ростов.)

Вечером, когда дорога стала безлюдной, они услыхали, что за ними гонятся, и?сразу поняли, что это разбойники: тогда разбойники почему-то назывались «зеленые». Не красные и?не белые. А?Стива пока что отрастил бороду, и?разбойники кричали: «Поп с?честны?м семейством перебирается». Ясно, что привлекла их поклажа – «наши потрошки на трех подводах», как выразилась тетя Нюта. Тут они увидели огоньки. И?на всем скаку, потому что разбойники уже догоняли, влетели в?село, а?там их ждали полицейские власти – другие ограбленные успели нажаловаться. За разбойниками погнались и?схватили их. Соня увидела, как с?них снимали показания, и?разбойники сказали: «Эх, жаль, ушел поп с?честны?м семейством».

Детское чтение для сердца и?разума

Новая эпоха началась с?того, что открыли на Льва Толстого бубличную. До того были сушки, которые нанизывались на веревку и?вешались на крючок. Бублики были пышные, блестящие, белые с?маком, заварные. А?в?подвальном Гастрономе был томатный сок из стеклянных конусов с?сырой серой солью. Теперь Мика могла ходить одна, хоть и?недалеко.

И?уж, конечно, теперь ей были под силу походы на Ситный рынок с?тетей Зиной. На рынке продается картошка. Еще клюква. Соленые огурцы. Капуста в?бочках. Ваньтё и?Маньтё в?белых нарукавниках и?в?черных чесаных валенках.

Но ее больше завлекали красная калина, морозом битая, кучками, древесный гриб чага, лаковые коробочки, некрасивые каждая по отдельности, красивые все вместе, кружева полоской, машинная вышивка ришелье широкими полосами для подзоров, кружева грубые, вязанные крючком, и?красивейшие плетенные на коклюшках, всякое такое. Например, если у?тебя воротник на школьной форме в?виде стойки, ты можешь пришить к?нему такую полоску, а?назавтра другую. А?какие чувства возбуждали, например, клетчатые шелковые ленты в?косах! Их и?купить-то было нельзя, можно было только завидовать. И?чтоб устранить повод для зависти, дирекция запретила все ленты, кроме черных и?коричневых. С?вечера их намачивали и?наматывали на карандаш, чтоб разгладились. На праздник полагались белые.

Но глухое время оползает, тает снег, обозначаются подвижки; открывается светлое большое небо. Ленинград ложится белесыми, чуть подкрашенными перспективами: вот мясисто-розовый, развратно-потемкинский XVIII век, вот зеленый строгановский. За ним рыжая рустовка, дальше строгая шоколадная, рядом охра, а?там лимонно-белые колоннады. Поверх налито бледно-голубое вино. На таком ветру хорошо поплакать – уж слишком зябкая это краса.

Несите, ноги, несите Мику к?Артиллерийскому музею, где пушечки допетровские сидят рядком, как жабы, вдоль Кронверки, и?снег уже сошел с?жесткой мертвой травы, и?прутики верб стали вишневые.

Уже можно пойти одной на Ситный рынок, купить раскидай на резиночке, упругий и?убогий, и, болтая им, бегом-бегом, мимо Монферрана и?Добужинского, мимо Осмеркина, Белкина и?Петрова-Водкина – туда, туда, к?кино «Арс»! А?чуть вглубь Большого, кто помнит контуженного торговца тетрадками у?скобяно-москательного подвала? – вероятно, приюта скобарей и?москалей? – откуда шел теплый дух мастики? Каждые две минуты этот продавец – чем было опалено его лицо, каким ужасом? – продавец этот содрогался, как будто недонадел свой ватник, и?толчками все плотней вдвигался в?рукав, и?хлопал по себе руками, как пингвин в?научно-популярном кино «Свет» или как оперный мужик.

После уроков Мика часами торчала в?школьной библиотеке – к?ней там привыкли. Про детские книги у?Мики была полная ясность. Самые гадкие и?несправедливые были о?том, как безнадежно страшна жизнь и?как все должно кончиться худо: «Детство Темы», и «Гуттаперчевый мальчик», и?бесконечная Уйда (потом выяснилось, что она англичанка – вот уж Мика удивилась! Англичанки, по ее представлению, должны быть как Бернетт – про то, как надо быть хорошей). Но и «Без семьи» тоже была о?печальном, зато в?ней были любовь, и?добро, и?хрупкие собачки, и?обезьянка, и?чудесный Виталис в?бархатной куртке, как у?папы Карло. Нравилось, но и?настораживало «Сердце» Де Амичиса, где показано, что и?ребенок может сделать что-то со своей жизнью, а?необязательно погибает. Позвольте, но это что-то буржуазное! Ведь их-то всех обучали беспомощности, а?Де Амичис шел наперекор. Полюбились Маугли и?Рикки-Тикки-Тави с?чудными черными рисунками. Потому что там говорится об умном и?справедливом мире. И?говорится так, что можно с?любого места наизусть, как стихи.

Хуже всех были «Очерки бурсы», а?еще «Детство» Горького, со сладострастно размазанными садистическими эпизодами. (Не зря они так ненавидели друг друга с?Сологубом – два сапога пара. Та же садомазохистская отрава есть у?Некрасова, у?Достоевского, у?Лескова, даже у?Тургенева в «Муму». Детям это давать вообще нельзя.)

У?бабушки были зато «Уважаемые граждане» Зощенко, там Мике больше всего понравились сентиментальные повести. Мишель Синягин! Он стал ее героем. От няни перепадала Чарская. Мику увлекали асимметричные гирлянды из анютиных глазок. Зачерненные глазницы и?заштрихованные щечки княжны Нины Джавахи-алы-Джамата. Пелеринки! Волнистые свободно лежащие волосы, перехваченные лентой: не косы – мерзкие, обязательные! Взрослые говорили о?Чарской с?брезгливостью: «Дурной вкус!» Но все же там было про самое нужное – про потерянность и?одиночество в?школе, про попытки и?неудачи любви. У?Мики этих неудач накопилось уже порядочно.

Попозже самыми душевно изобильными оказались мелодрамы Гюго – Гавэн и?Симурдэн в «Девяносто третьем годе», Жан Вальжан с?епископом Мюриэлем в «Отверженных».

А?самой сладкой и?самой сопливой из всех мелодрам был «Овод» Войнич. Но даже в?очень скоро осмеянном «Оводе» были свои достоинства. Вот Артур просматривает вороха рукописных проповедей в?библиотеке духовной семинарии в?Пизе, а?за окном кричат: «Фрагола!» Солнышко, Италия, золотые вечные города, башни все падают (не путать с?Падуей!), но так никогда и?не упадут – а?кругом едят землянику, поют и?бунтуют… И?чего бунтуют?

Подключался сюда и?Макаренко с «Педагогической поэмой» – рукоприкладство героического педагога оказывалось таким же завышением человека впрок, как и?подсвечники епископа Мюриэля. А?как Мика наслаждалась его играми с?украинским языком!

С?другой стороны, упоительное чтение было «Гаргантюа и?Пантагрюэль» в?обработке Заболоцкого, совершенно пристойное, невиннее Мюнхаузена, но полное целебных витаминов. И?еще отличный, замечательный был Уленшпигель. Какое-то издание конца сороковых. Да, в?переводе Горнфельда.

Был тревожный, ненадежный Гайдар, не всегда понятный. Слова-то были обычные, но вроде как положены на какую-то другую музыку. И?такое же чувство возникало при чтении Фраермана – кстати, они и?были приятели.

Она давно уже читала взрослые книжки, но не все они годились. В?десять лет нужны приключения и?мелодрамы, Дюма и?Гюго, Брет Гарт и «Хижина дяди Тома». Но как-то не получалось полюбить русское. Только украинский Гоголь завораживал. Потом папа показал голосом, как читать и?петербургского Гоголя. Он делал голосом двусмысленную педаль, надо было насторожить ушки.

А?к?Пушкину никто из их взрослых и?сам приучен не был. Ведь вся сила-то была в?театре. А?там Пушкин только в?виде либретто – да и?то чужого. Графиня, ценой одного рандеву!

Можно читать историческое. В?исторических романах были цвет, энергия, питательность. Даже в?советской литературе. Скоро стало видно, что чем раньше эта литература писалась, тем была лучше. Шел, между прочим, Ян, хоть и?не вполне детский, и?страшно нравился Леонид Соловьев с «Ходжой Насреддином», совсем не детским и?совсем не историческим.

Любимые книги были пародии Флита и?Малаховского, «Ибикус» с «Никитой» и «Аэлитой» (четвертый том Алексея Толстого), и?от дружественной библиотекарши – запрещенная «Республика ШКИД». Еще «Два капитана» Каверина – с?длинными перечнями тем в?подзаголовках глав: «Я?не сплю, я?притворяюсь, что сплю». От старших на слуху были Хармс и?Введенский: караси и?тараканы. Попался Александр Грин в?издании 30-х?и?очаровал. Его вроде уже и?не издавали? Какое же это было издание?

А?еще была в?школьной библиотеке книжечка, почти брошюрка, которую Мика прочла религиозно, взахлеб, как подрывную литературу, и?стала ее тайной адепткой. Это был «451 градус по Фаренгейту» Брэдбери. И?брошюрка «Это не должно повториться» Марии Рольникайте. Ее она тоже прочла религиозно, и?ужаснулась, и?уверовала, и?поклялась, что это не повторится.

Метистовна

В?ту зиму Мика болела ветрянкой, потом корью, потом краснухой. Тетя Нюта приходила каждый вечер, поила Мику и?рассказывала.

Добрались они, наконец, до Ростова и?начали болеть. В?Ростове у?Стивы было подряд три тифа – брюшной, сыпной и?возвратный. А?у?Нютиной мамы шесть воспалений легких – одно за другим. Она вообще не вставала и?ни в?чем не участвовала.

В?этот момент вступает в?действие Нюта. Одиннадцатилетняя, но с?восьми лет в?госпитале. И?вот эта девочка решает, что няню и?детей – ее самое с?братом Колей – надо отделить от родителей, чтобы и?они не заразились. И?она распоряжается! И?хозяева ее слушаются! И?дети с?няней переезжают в?изолированное помещение в?том же доме, с?отдельным входом.

Родителей лечили военный врач и?две сестры милосердия – никаких денег за помощь не брали. Сестры делали матери уколы. Шприцы они оставляли чистыми, готовыми к?употреблению.

Раз вечером Нюта заходит к?матери и?видит: мать вся синяя и?ни на что не реагирует. Нюта велит хозяйке нагреть воды – чтоб была все время горячая вода! Просит у?нее старые простыни и?полотенца, бросает их в?таз и?заливает кипятком – с?пальцев долго потом сходила кожа. Горячими простынями обмотала тело матери, оставляя только место под левым плечом, а?на сердце положила лед. И?вдруг слышит шелестящий шепот: «Нюрочка, кажется, я?оживаю!»

Тогда она потребовала разогреть камфару, сделала инъекцию в?плечо и?долго растирала место укола ладонью – как кипятят шприцы и?как разогревают камфару, она много раз видела. Так Нюта в?одиннадцать лет сделала первую в?жизни инъекцию. Стива потом сказал жене: «Нюта будет врачом, мне это совершенно ясно».

Хозяйка дома была простая женщина. «С?тех пор она перестала обращаться ко мне “Нюта”, а?стала называть меня “Анна Метистовна”», – гордо заключила тетя Нюта.

Так она спасла мать.

А?три года спустя спасла и?отца.

Из Ростова они добрались до Алупки, там у?них было имение. Но скоро все отобрали, и?жить стало не на что. Мать давала частные уроки французского, она разбиралась во французском лучше всех. Но в?Алупке ну один, ну два урока, даже для нее. И?она повезла их всех в?Ялту.

Отец и?мать плохо понимали, что происходит, но зато Нюта и?Коля (а?год-то уже двадцатый, ей уже скоро четырнадцать) ходили в?школу и?знали, что Стиве, не ушедшему с?Врангелем, грозит арест: «Ты что, не понимаешь, что тебя могут арестовать? Ты должен бежать и?пробраться в?Константинополь».

В?Ялте оставались еще князь Путятин, придворный, и?князь Трубецкой, философ. И?вот все трое исчезли из города. (Нюта не знала, а?Мика много позже сообразила, что Е.Н. Трубецкой, видимо, именно тогда умер от тифа.)

И?долго ничего о?них не было слышно.

Но тут «на телеграфе» – наверно, на телеграфном столбе в?каком-то центральном месте Ялты – появилась наклеенная бумажка: «Такие-то благополучно приземлились в?Константинополе». И?Мике долго снится, как она, юнга, ведет Стиву и?двух князей, закутанных в?плащи из серого солдатского сукна, вниз по каменным ступеням, уходящим в?море – там, на закате, пришвартована их маленькая шхуна. Сейчас она увезет их в?Константинополь.

Зато