Кремлевский клад: Cosa Nostra в Москве

Но в конце ужина Анжела вдруг громко спросила:

– Что случилось?

Вопрос был обращен, неизвестно кому, поэтому никто ей не ответил.

– Я спрашиваю, что случилось? Филиппо!

– Что ты имеешь в виду? – Филиппо нехотя оторвался от десерта.

– Где Николай?

– Разве он с тобой не попрощался? Он улетел в Москву, – ответил вместо Филиппо Марио с легкой улыбкой. – Сегодня все улетели в Москву. Неужели ты не знала?

– Где Николай?

– Анжела, дорогая… Смирись с этим, ты его больше не увидишь. Напрасно ты нежничала с ним… – в голосе Марио впервые прозвучало сочувственные нотки, коньяк снял ему дневной стресс.

– Он жив?

– Не знаю, Анжела. Забудь о нем, я тебя прошу.

– Я хочу его видеть!

– Это невозможно, Анжела. Он улетел.

– Марио! Я тут старшая! Когда нет отца – я старшая в семье!

– Ты не можешь быть старшей, дорогая, ну не можешь…

– Филиппо! Где он? – Голос Анжела уже дрожал, в глазах наливались слезы, и у губ начиналась истерика.

Филиппо молча положил рядом с тарелкой свою вилку, но жевать не перестал.

– Филиппо, скажи мне, вы уже убили его?

Мужчины молчали, и Анжела не выдержала, упала лицом на салфетку и зарыдала. Никто не пошевелился, и почти полминуты длилась эта тягостная сцена: громко и навзрыд плакала Анжела, и никто к ней не подошел и не успокоил. Обессиленная, она с трудом встала из-за стола и, прижав руку к лицу, шатко пошла к двери.

– У нас мало людей, – сказал Марио, когда дверь за сестрой закрылась. Это беспокоило его: с «доном» уехали в Рим трое самых толковых, они останутся с ним до отлета поздним вечером, и должны были вернуться только утром. Кроме того, без Карло, всегда бывшего рядом, Марио чувствовал себя неуверенно. – Пусть охрана будет только у ворот, остальные отдыхают до утра. И дождитесь рассвета. Но только чтобы ни одного писка не было слышно.

Если бы Марио сейчас увидал Джулиано, он выгнал бы его из своего дома в ту же минуту.

– Где Джулиано?

– Уехал кататься на мотоцикле.

– Он видел, что было у ворот?

– Да.

– Когда вернется – пусть мне скажут. Я выкину его еще вечером.

Филиппо ушел, но Марио остался. Он наливал себе еще коньяка, закусывал ломтиком дыни, потом еще наливал, и отхлебывал остывший кофе…

Когда совсем стемнело, Марио вышел на свежий воздух. Постоял под колоннадой, глубоко подышал, спустился в сад и побрел по темным дорожкам. Проходя мимо флигеля, он остановился и осмотрел его темные окна: там дожидалась смерти московская девчонка.

Сам Марио убивал всего несколько раз, и очень давно: его отец не хотел этого. Но Марио всегда завораживала и волновала загадка смерти. Не холодное и окоченевшее тело, ни, тем более, запекшаяся мертвая кровь или трупные пятна, а только краткие минуты «до» и «после». Когда еще длится «до», и человек думает – все впереди, но Марио-то знает, что все уже кончено. В этом было для Марио что-то неземное, непостижимое, оно не укладывалось у него в голове. Еще удивительнее было для Марио «после». Жизнь тогда уходила у него на глазах. Еще дрожали веки, дергались непроизвольно, сами по себе, мускулы, а жизнь навсегда улетала куда-то, и все останавливалось в холодеющем теле по чьей-то, и не только одного Марио, воле…

Коньяк мягко расслаблял Марио, притуплял дневные тревоги, и еще не наступило обычное и скорое для него раздражение, когда уровень алкоголя в крови начинал опускаться. Ночь была тиха и прохладна, в саду хорошо и знакомо пахли цветы…. Марио свернул с дорожки и вошел в дверь флигеля.

Снаружи Таня была заперта охранниками надежно, но без замков. Внутренняя задвижка ей больше не полагалась, и ее сняли. Охраны не было, все комнаты на этаже были пусты. Марио погремел задвижкой и открыл дверь.

Таня сидела в темной комнате на кровати, и как будто, ждала этого. Она была похожа сейчас на птичку.

– Бона сера. Не скучно?

Марио еще не решил, будет ли брать ее силой и грубо, или попробует приласкать и, возможно, получить секс нежнее. Присмотревшись к ней за последние недели, он был уверен, что она девственница. Марио предпочитал женщин более зрелых и опытных: с девочками всегда было больше возни и слез. Это как проза и поэзия. Марио любил прозу.

– Ты уже любила когда-нибудь? – спросил Марио, подсаживаясь к ней на застеленную кровать. Таня опять, как птичка на жердочке, отодвинулась от него к подушке, к темному окну. Она плакала все последние часы, и не могла уже больше, сил у нее не осталось. Глаза и щеки у нее были красными и распухшими.

– Где мой папа? – спросила она.

Марио в темноте ухмыльнулся:

– Ты его очень скоро увидишь. Вы нежно с ним встретитесь. Ты только верь в это.

– Не дотрагивайтесь до меня!

– Ты мне нравишься, ты такая свежая… Не нужно меня отталкивать, мы все так испортим. У тебя это впервые, и никогда не повторится… Никогда.

Марио уже глубоко и громко дышал. Одной рукой он тянул ее за талию, а другой мял колени и начал забираться под халатик.

– Я сейчас закричу!

– Не нужно, милая, тебя никто не услышит…

Голос Марио звучал теперь с хрипотцой, возбуждение передалось ему даже на голосовые связки. Его руки начала взбираться по девичьим пухлым бедрам, коснулись ее трусиков. Танина рука безуспешно боролась с ним поверх платья, но была слишком слаба. Марио проделывал это с сотнями женщин: часто начиналось так же, но заканчивалось всегда одинаково.

Указательный палец Марио протиснулся между тесно сжатых ног и лег на мягкий девичий холмик под трусиками.

– Оставьте меня, оставьте! – зашептала Таня: страх пережимал ей горло.

– Не нужно бояться, станет приятно… Хорошая моя…

Рука Марио уже раздвинула ей ноги, пальцы были на пороге того, что на телевидении беззастенчиво назвали однажды «святая-святых». Толчком Марио просунул жадный и бесстыдный палец под край трусиков и оказался внутри.

Таня негромко вскрикнула, попробовала вскочить с постели, но палец внутри задвигался и начал входить в нее глубже. Чтобы прижать эту бесстыжую руку, она вскинула вверх колени, но не удержалась и опрокинулась на спину. В подобных случаях Марио давно бы раздвинул ей ноги, прижал ее и приступил. Но у этой девочки Марио хотел почувствовать сначала малейший отклик на свою ласку. Но рука и палец в ее трусиках не ощутили до сих пор ни следа любовной влаги. «Святая-святых» была суха, как пустыня.

Но прелюдии следовало заканчиваться. Марио круто развернул легкое девичье тело, навалился на грудь и начал срывать с нее трусики, коленями раздвигая ноги. Он не снимал с себя брюки, только расстегнул их и приспустил. Раздавленная, Таня теряла сознание, она даже не сопротивлялась, у нее уже не было на это ни сил, ни воли. Ей хотелось только одного: скорее умереть.