Кремлевский клад: Cosa Nostra в Москве

Летели втроем. Вторым был Теря, – как местный московский бандит, и как новичок, заслуживший за полгода доверие «дона». Третьим был Карло, шофер и личный телохранитель Марио. Его хотели кем-нибудь заменить, когда «дон» сам решил лететь в Москву, но никого на вилле подходящего не нашлось, и Марио великодушно согласился расстаться с ним на три дня.

Сам же Марио принял решение «дона» со спокойным лицом, но с тихой яростью внутри. Так он теперь встречал каждый, нынче уже редкий, приказ отца. Марио, по факту, уже занял его место в «семье»: в Милане это было давно и негласно принято всеми, и своими и чужими. Только еще здесь, на «даче» дон Спинноти по-прежнему распоряжался. Почти все Марио принимал теперь, как старческий маразм, – как и его последний «бзик» с приглашением из Нью-Йорка Джулиано, или его страстное увлечение фамильной историей. Но сейчас было не время, и не то дело, чтобы Марио упираться рогом и спихивать отца. Поэтому он промолчал, но планов своих не изменил: что-то стало в отсутствие отца даже проще.

Ехали в аэропорт раздельно. «Дон» отбыл в Рим рано утром: он давно там не был и хотел повидать пару знакомых чиновников, поблагодарить их лично и передать каждому по пакету. Теря с Карло уезжали в аэропорт в конце дня, к самому отлету самолета.

Историк Сизов в этот день долго не выходил из номера отеля: он писал статью. Эта статья была для исторического журнала, где он часто публиковался, и где его давно знали. Он писал кратко, но очень емко, зная, что статья произведет взрыв, и не только среди историков. Она должна была стать первой из целой серии, которая у него давно созрела в голове. Все эти статьи были об архиве Фьораванти, но первая, и самая срочная, – о кремлевском кладе.

Работая над статьей, Сизов столкнулся только с одной, и чисто технической, трудностью: он хотел приложить к статье сделанную им в архиве фотографию рисунка Андреа Фьораванти. Но на рисунке было два креста, поставленных на двух тайниках его отца, а его статья была только о втором, о библиотеке царя Ивана Грозного. Первый крест следовало как-то убрать с фотографии, но сделать это Сизов не сумел. Без фотографии статья о таком потрясающем факте казалась не очень убедительной. Поэтому, закончив ее писать в своем ноутбуке, Сизов не спустился сразу в вестибюль отеля, чтобы отправить ее электронной почтой, а отложил это дело до вечера, надеясь что-нибудь да придумать.

Писать так срочно статью Сизов стал лишь по одной причине: он хотел продлить у себя состояние угасающей со вчерашнего дня эйфории. Только работа успокаивала его, и в ней он забывал все горести. Только в архивах он сумел не лишиться рассудка последние недели. Теперь же, когда все было позади, чистой радостью стала уборка урожая. Но первый крест на рисунке Андреа, как паук, не уходил ни с фото, ни из его памяти, и все только отравлял.

Около полудня Сизов чисто оделся и вышел из отеля на улицу. Он направлялся к дочери, на виллу, но сначала, как он делал почти каждый день, пошел в храм Божий.

Он вошел в прохладную полутьму церкви и остановился. Глаза привыкали, запахи свечей и ладана переносили его в другой мир, и Сизова начало охватывать знакомое уже прекрасное чувство торжественности и умиления. Тут жила некая тайна, которой Сизов не знал, он только подходил к ней. Конечно, сухой ученый-историк, который в нем сидел, не верил ни одной картине на этих стенах, – со святыми трогательными сценами, с нимбами над головами. Но человек, родившийся в нем две недели назад, уже понимал, что все это и неважно. За всем этим есть другое, что не нуждалось ни в свечах, ни в распятиях, ни даже в его молитвах. Оно просто было, и каждый, кто входил в церковь, знал это, и не мог без этого прожить.

Сизов поклонился алтарю с золотистым распятием, мерцающему множеством свечей, и начал неумело креститься: так, как делали все в этой церкви, пятерней, по католически. С каждым взмахом руки Сизов уносился все дальше от обыденной жизни, поднимался мыслями туда, где были только радость и чистота. Слезы сами по себе начали наворачиваться на его глазах, потекли и защекотали ему щеки, и Сизов впервые в своей жизни, неожиданно для себя самого, как будто по велению свыше, опустился на колени…

В эти же минуты Теря, выезжая на машине из ворот виллы, с Карло за рулем, чувствовал, как в его груди что-то дрожит и ликует. Для него начиналась новая жизнь, достойная и счастливая. Они ехали вдвоем в Рим, в аэропорт, но перед этим Марио поручил им сделать быстрое, но важное дело. Марио поручил это дело ему, Петьке Реброву, а ведь мог бы и Карло… Но нет, ему – Тере! А это означало, он станет скоро равным среди них, его принимают в «семью»…

С тех пор, как Сизов объявил Марио о завершении своей работы в архиве, когда он передал им план кремлевского собора с карандашным крестом в углу алтарной стены, так за ним сразу установили наблюдение. Как ни был Сизов зажат страхом за свою дочь, он на радостях мог сделать какую-нибудь глупость: если не сразу, так через день, три, или даже через месяц. Марио не хотел ничем рисковать: кремлевская тайна должна была остаться только у них. Его отец не мог это понять, и не только это. Но раз старый «дон» решил сам улететь, так пусть он теперь вернется в другую «семью».

В это утро историк Сизов долго не выходил из своего номера в отеле. Но теперь он вошел в церковь, – «наружка» посылала на виллу обо всем SMS-ки. Вчера, как и позавчера, и за день до этого, Сизов оставался в церкви около часа, – и этот час, по дороге в аэропорт, у Тери с Карло был в запасе.

Теря вошел в церковь, и у него сразу потемнело в глазах: после яркого полуденного солнца – одни свечи, свечи… Робко, но деловито, Теря пошел между рядов скамей к алтарю, присматриваясь к сидящим. Сизов сидел с краю, голова у него была опущена.

– Профессор, на минутку… Это о вашей дочери. Срочно. В сторонку отойдем?

Сизов не сразу понял, кто говорит, и он ли это слышит. Как будто он был высоко на небе, и теперь падал с него на жесткую, грешную землю. Под ним уже была простая деревянная скамья, и нужно было теперь встать с нее и куда-то идти. Так люди иногда просыпаются утром на работу, с отвращением и тревогой. Он встал, пошел вслед за спиной Тери, и страх снова начал забираться ему в душу.

В густой темени за колонной, под образом святого распятия, Теря остановился и ждал его.

– Что, что такое с ней? – громко зашептал Сизов. Это были последние слова в его жизни.

Вместо ответа длинное лезвие ножа Тери прошло наискось через его кишечник, пронзило желудок и уткнулось в правую почку. Сизов громко выдохнул и согнулся.

– Простите меня, профессор… – сказал негромко Теря. – Бог есть, я знаю, и я читал – он в каждом… Простите.

Теря рывком выхватил окровавленный нож из живота и сразу ударил им под левое нижнее ребро Сизова. Лезвие рассекло сердце и глубоко вошло в левое легкое. Сизов начал оседать вниз. Теря рывком выхватил снизу нож и свободной рукой слегка отпихнул от себя падающее тело. Сизов, как мокрый ватный тюфяк, согнулся сначала пополам, потом тяжело и беззвучно опустился на каменные плиты. Историк Сизов не успел послать свою последнюю статью в журнал, и раскрытая им тайна утерянной подземной библиотеки царя Ивана Грозного навсегда умирала вместе с ним.

Теря бросил нож Сизову на живот, потом нагнулся и аккуратно снял с его рукояти намотанный полиэтиленовый мешочек и сунул себе в карман. Затем он еще нагнулся над дрожавшим Сизовым, похлопал его по карманам, вынул из них бумажник и паспорт. Про мобильный телефон Сизова Теря просто забыл. Из-за колонны Теря вышел медленным и степенным шагом. Склонив молитвенно голову, не спеша, он скрылся за тяжелыми дубовыми дверями.

На виллу Карло с Терей уже не заезжали. Теря набрал только номер Марио и сказал ему в трубку: «Окей». В аэропорту Рима они сдали машину на хранение в многоэтажный гараж и сразу пошли на регистрацию.

31. В самолете

Несмотря на то, что дон Спинноти чувствовал себя в последние дни очень бодро, теперь же, в самолете, он почувствовал себя просто отвратительно, – то ли от перепада давления при взлете, то ли так подействовали разговоры со знакомыми чиновниками в Риме. Его сердце начало в самолете колотиться, или, точнее, дергаться, с удвоенной скоростью. С собой у него всегда имелся маленький приборчик для измерения давления и пульса, на батарейках. Им он несколько раз в день сам замерял себя, натягивая широкую ленту на бицепс. После взлета он тоже натянул себе эту ленту. Давление было высокое, но терпимое, и только пульс у него достигал 120 ударов в минуту, как у бегуна. «Дон» замерил себе пульс еще и пальцами на запястье, по часам: на руке он оказался в два раза меньшим. Значит, остальное добавляли хаотично трепетавшие его два предсердия: приборчик замерял все сокращения сердца вместе. Его болезнь так и называлась, – если в переводе с медицинской или больничной латыни, – «трепетание предсердий».

Даже с этим можно было вполне жить, и он жил так годами, если бы не одно обстоятельство. Оба его предсердия, «трепеща», взбивали, как будто миксером, его старую густую кровь. Образовавшиеся, как при взбивке масла, сгустки накапливались в сердечных карманчиках, – каких-то там «ушках». При сильном и неожиданном волнении, с первыми сильными ударами сердца, эти сгустки или тромбы могли вылететь из «ушек» и попасть через несколько секунд в легкое или в мозг. В первом случае смерть наступала мгновенно, во втором, – сразу случался инсульт, потеря сознания, паралич, и так далее по предсмертной программе.

Поэтому самым важным было сейчас «дону» успокоиться, подумать о чем-нибудь приятном и принять еще одно лекарство.

Карло сидел в кресле, притихший и скучный. Как только он сдал на регистрации сумку со своими боевыми ножами, так настроение у него сразу испортилось. Он почувствовал себя совершенно беззащитным, как будто раздетым. Такое не случалось с ним раньше, потому что он давно не летал, – ножи всегда были при нем, даже в постели. Скучно ему еще было оттого, что ему приказали молчать, не открывать рот с его итальянским и смешливым языком до самого возвращения, а он так любил смеяться.

Теря летел в Москву со смешенными чувствами. Он еще не совсем отошел от нервного напряжения в церкви. Возбуждение почти прошло, но осталось, как похмелье, беспокойство.

Он достойно выполнил приказ Марио, он заслужил похвалу, жаждал ее, он убивал ради этого. Но Марио, когда Теря после церкви сказал в свою трубку «Окей», добрым слово ему не ответил. Хуже того, он еще раньше приказал Тере молчать обо всем в самолете, и чтобы ни слова об этом старому «дону». Теперь Теря сидел в самолете от «дона» через ряд и думал только об этом. Он убил и молчит. Старый «дон» не простит ему это молчание. Он никому не прощает, ведь это – измена. Так пусть теперь только Марио станет ему «доном», он будет предан ему, как собака!

Еще Теря боялся лететь в Москву. Он не хотел в этот город. Москва была и осталась для него чужой. Там жили и искали его враги, они хотели его смерти. Теря сумел кое-как забыть про них в доброй Италии, но теперь думал только об этом. Полгода назад он убил выстрелом в живот, чтобы тот мучался, важного человека. Но оказалось, слишком важного, чтобы остаться после этого в живых. Такое, и такие, не прощают. Надежда была у Тери только на время: на три дня и три ночи, – и он вернется в теплую, родную теперь Италию, и никогда не полетит снова на восток…

Только подлетая к Москве, Теря вспомнил, что забыл забрать из кармана Сизова телефон.

32. Побег

Всю первую половину того дня мы провели с Анжелой около отеля: вышли к бассейну, плескались в лазурной воде и загорали. Потом мы легко пообедали в ресторане и поднялись к себе в номер для любви.

Делами я занялся после этого: просто позвонил Сизову. Хоть он и не желал меня видеть или слышать, но я беспокоился за них обоих.

После нескольких гудков я услыхал в трубке незнакомый голос, потом итальянские слова… Я взглянул на набранный номер: все верно, номер Сизова, несколько раз уже звонил по нему. Меня что-то настойчиво в трубке спрашивали по-итальянски, я немного послушал, помолчал и передал ее Анжеле.

– По-итальянски. Спроси, где Сизов.

Анжела осторожно прислушалась к трубке, потом сама заговорила. По интонациям было понятно: спрашивают больше ее, она только мнется и мало отвечает. В трубке продолжала шуршать итальянская речь, но Анжела уже протянула ее мне обратно:

– Он убит. Это полиция. Спрашивают, чей в руках у них телефон. Чье тело, и его имя… Господи, они уже убили его…

Я нажал на своей трубке «отбой». Все равно, язык я этот не понимал, надо было все сначала обдумать, и никогда не поздно будет позвонить по этому номеру снова. Да и моя сим-карта была теперь у них на крючке. Поэтому, чтобы не звонили и не беспокоили, я вообще отключил свой телефон. Затем я начал одеваться.

– Ты куда?

– Подари мне свой черный шлем. – Она не поняла, и я добавил, – Еще свою курточку.

Тогда она поняла все:

– Вы с ней никуда не убежите. Вас убьют. Это безумие!

– Подари, Анжела. Я не оставлю ее одну. Потому, что она будет следующей.

– Умоляю тебя!

– Я только попытаюсь…

– «Только» не бывает, это смерть!

– Мы с тобой так и расстанемся? Улыбнись мне.

Я привлек ее к себе и поцеловал. Это был наш последний с ней настоящий поцелуй.

Я ехал на виллу и прикидывал свои шансы. Если они не схватят меня сразу при въезде в ворота, – а это было маловероятно, – то у меня будет, по крайней мере, полчаса. Если только полчаса хватит, чтобы уговорить нашу Танечку. Но Джулиано, если он не дурак, может мне помочь.