Песок сквозь пальцы

– Нет, я буду тогда тебя жалеть.

– Желать, Сашко. Заглянешь в мои дерзкие глаза и будешь желать.

– Желать и жалеть. Мне жалко монашек.

– Ага. А потом – на костер?

– Нет. Уже нет. Разве что-нибудь сломаю случайно. Я ведь нежный, но неуклюжий. Как чудище из «Аленького цветочка»

– Меня не проведешь, чудило тот принцем был, я сказки знаю. Нет, блин, принцев. Только кобылы и чудища.

– Ну я тогда… эвакуатор. Эвакуирую тебя.

– Эвакуируй. Сашко, тебе же спать надо. У вас уже три ночи.

– Скоро три. А я не могу оторваться от тебя.

– Не отрывайся. Прижмись ко мне поближе. И уснем вместе.

– Шутишь? Как можно прижаться к тебе и уснуть?!

– Сашко… Я хочу тебя.

– И я. Мне нужны твои двести двадцать вольт.

– Тогда – как в той гостинице, в этом, как его?

– В Мавринске?

– Да. Ты хочешь так?

– Хочу. Обними меня покрепче, эвакуатор…

<…>

– …Ох, я вся дрожу, Сашко. Как это было… Как будто взаправду мы были рядом.

– Мы и были рядом, милая. Мы всегда рядом.

– У меня до тебя никогда не было так… по телефону. Тем более так, в сообщениях.

– Да.

– Спокойной ночи, Сашко-механик.

– Спокойной ночи, родная.

Начало Страстной недели, Вербное воскресенье, Абалаков, Сибирь / Киев

Пост Александра, утро субботы

КАМЕНЬ, НОЖНИЦЫ, БУМАГА

Они сидели на краю обрыва, выходящего к морю, свесив ноги вниз. Камни, на которых они сидели были нагреты солнцем, а пятки их полоскал ветер с моря. Они ели клубнику, доставая ее из большого бумажного кулька, смотрели на облака, на волны и обменивались междометиями.

– А?

– Ммм… Угу!

И каждый тащил из кулька новую ягоду. Когда съели последнюю, рыжий вытер красные губы тыльной стороной ладони и отпустил кулек. Газетный лист, заляпанный красным, разворачиаясь на ходу, начал планировать к морю, но потом вдруг передумав, приподнялся вверх и исчез за обрывом.

– Ну что, – сказал рыжий, и потер о камень пальцы, заляпанные клубникой. – Сыграем?

– Опять? – скривился чернявый. – Надоело!

– А что делать? – задрал брови домиком рыжий. – Давай-давай! Начинаем? Три – четыре!

– Камень! – Ножницы!

– Камень ножницы тупит!

Она кипела от злости. Нет, она просто бурлила, как чайник со сломанным терморегулятором. Вот, прямо сейчас, она войдет в его квартиру и скажет ему все. Скажет: «Ты этого хотел, скотина? Ну так получи! Нет больше никакого «мы», понял? Есть только каждый из нас по отдельности! А это – твоя карта, твоя гребаная банковская карта, и она пуста, ты понял? В компенсацию за твою никчемность и бездарность, понял»

Он поднял глаза из-за стола на нее и все понял. И улыбнулся. И его улыбка не понравилась ей. И тяжелым, как увесистый булыжник, тоном, он сказал: «Режешь? Да не вопрос! Мелочь с карты можешь забрать. А теперь – пошла вон!»

И сердце тяжело и безжалостно стукнуло в его висках. Как камень.

– Твоя очередь!

– Ножницы! – Бумага!

– Ножницы бумагу режут!

«Иди сюда, неси дневник!»

И он идет. Покорно несет замызганный дневник, который вырывают из его руки сильной волосатой лапой, переложив из нее в другую лапу, вскрытую банку пива. «Ну, и что это? Вот это, спрашиваю тебя – что?» «Двойка» – шевелит он губами, стараясь не смотреть в глаза тому, кто развалился в кресле с его дневником. Он знает – сейчас будет ремень, а то и кулаком прилетит, и он это покорно примет, и с каждым свистом ремня он будет вжиматься в стену, к которой прибьется, вжиматься, в надежде слиться с ней окончательно. А тот, с ремнем, в перерывах будет разъяснять ему, что он его любит, что это любовь такая, и только такая любовь к сыну может быть настоящей, мужской, а не какие-то сопли. И это будет так тягостно и так противно, что он снова в это поверит, он поверит ему, что это и вправду любовь, что отец его любит, что только так и надо любить – сына, мать, друзей, он попробует, честное слово! А двойку он исправит, исправит завтра.

Вжик! Вжик! Вжик! Упала на пол исполосованная душа.

– Теперь я!

– Давай!

– Бумага! – Камень!

– Камень заворачивает бумагу!

Лязгнул засов, и он вздрогнул и судорожно сглотнул. На рассвете на допрос не поведут, а кормить рано. Всё? Он обвел взглядом подвал, тощий матрас, темные, в рассветном сумраке, стены, пару маленьких зарешеченных окон под потолком. Дверь со скрипом отворилась. Ничего. Ничего не шевелилось в душе. Словно она умерла. Словно превратилась в камень и легла тяжело где-то в области сердца. Они не знали, что он сделал тут на прошлой неделе. Никто не знал, никто не мог бы доказать, но какая разница? Он знал, и этого было достаточно. Он пришел сюда убивать, и убивал. А теперь – его очередь.