Скольжение в бездну: пошаговая инструкция

– Мисс Нилмар, есть минута? – Произношу словно не своим голосом, а сам думаю: «мисс Нилмар, м-да. Неплохое начало, идиот».

– Что у тебя, пересдача? – Она отводит взгляд и открывает ноутбук, откинувшись в кресле. Серый льняной костюм делал бы строже кого угодно, только не ее.

– Не совсем. – Говорю и ловлю себя на том, что правильнее сказать «совсем не». Параллельно задаюсь вопросом: будет ли смешно, если озвучу эту мысль? В конце концов, решаю не испытывать судьбу. Дурацкая шутка. – Я хотел бы писать дипломную по криминологии. Под вашим руководством, если вы не против.

Ну все – думаю – сейчас она спросит, есть ли у меня заготовки или хоть какая-нибудь тема, после чего я зачитаю всю ту чушь, которой забита моя папка, и она поймет: не так уж сильно мне нужна криминология. Если вообще, конечно, согласится.

– Но у меня придется работать. – Неожиданно для меня отвечает она, и я даже чувствую в ее голосе заинтересованность. – Есть как раз одна тема, которую я могла бы тебе дать…

Окончание фразы растекается в моей памяти, как мазки Мунка. Кажется, она говорила что-то про виктимное поведение. Или про стокгольмский синдром. Или про то и другое одновременно, дополняя мысль академическим словечком вроде «корреляция». Не помню, и не уверен, что вспомнил бы даже под прицелом стрелы, смазанной ядом кураре. В голове повисает лишь одна простая и в то же время крышесносная мысль: получилось…

Я это сделал, черт меня подери!

Выхожу на залитую солнцем улицу, понятия не имея, почему для меня это так важно – писать дипломную под руководством Натали. Но ощущение, будто совершил нечто настолько невероятное, настолько крутое, что не укладывается в уме, как просто мне это далось. Вот уж действительно: один шаг для человека, и один мозговзрывательный выброс дофамина – для него же.

Перебегаю через дорогу, едва не попадая под машину. Водитель сигналит, орет, но мне плевать на него. Как и на весь остальной городской шум, полный визга тормозов, воя сирен, сигнальных гудков, грохота отбойных молотков… «Я это сделал», вот и все, что наполняет мое сознание с того самого момента, как Нилмар согласилась стать моим куратором, с того самого момента, как стало ясно: самый трудный шаг позади.

Но не об этом шаге речь. О нет…

Через две недели меня вызвали в деканат. Если вкратце – сказать, что я кретин. Если подробнее – что я полный кретин.

– Ну, привет. – Замдеканша, пожилая дамочка с постоянной язвительной улыбкой на губах, одевающаяся и красящаяся так, словно ей не больше, чем моим сверстницам. – Ничего не хочешь сказать?

Стою ошарашенный, не имея ни малейшего понятия, о чем она. Вокруг творится черт знает что: какой-то парень швыряет в угол огромную стопку макулатуры, бечевки рвутся, и куча синих листовок разлетается по полу; секретарь орет по телефону так, будто на другом конце провода горит загруженный взрывчаткой танкер; методистка шарит под заваленным бумагами столом, параллельно общаясь с кем-то по гарнитуре, как если бы этот кто-то давал ей подсказки что и где искать.

Но все это ничто по сравнению с тем, что творится в моем воспаленном уме: какого черта меня позвали? да еще и так, словно я что-то натворил?

– Да нет, – проговариваю, все больше ломая голову, что же от меня хотят, – все в порядке, вроде бы.

– Вроде бы… – Она поворачивается в кресле, смахивает с лица неестественно каштановые волосы и кладет руки на подлокотники, давая понять, что ее внимание целиком приковано ко мне. – А скажи мне, Риччи, у тебя сейчас что?

У меня сейчас опухоль головного мозга под названием «чего тебе мать твою нужно?». А еще у меня дикое желание послать тебя, миссис-язву, как можно дальше, чтобы избавить себя от твоих шарад. Но не думаю, что такой ответ удовлетворит твое зудопытство.

– Лекция по коммерческому, – отвечаю, стараясь казаться хладнокровным и чувствуя, как начинают дрожать пальцы. Что-то внутри меня уже давно знает ответ на вопрос, зачем меня вызвали в деканат. Но сознание наотрез отказывается принимать его.

– Лекция по коммерческому… – Она кивает, смотрит в сторону, делая вид, будто ей все это уже надоело, и видимо не осознавая, что главный виновник этой «волынки» и есть она. – А коммерческое право на каком курсе читается?

Подходит издалека. Ясно. Но к чему? К тому ли, что крутится у меня на подкорках и никак не всплывет наружу? Что мне даст понимание того, на каком году обучения я нахожусь?

– Последний курс, – говорю и думаю: если она повторит за мной «последний курс», я не удержусь и точно выдам какую-то ерунду, не подумавши. Да, придется об этом очень сильно пожалеть, потому что последствия будут катастрофическими. Но никто не застрахован от такой штуки, как состояние аффекта, и мысль эта начинает меня тревожить.

– А что же еще такое интересное происходит на последнем курсе? – Буравит меня взглядом. Улыбка становится шире, и я сомневаюсь, что она в самом деле ждет ответа. Что бы я ни сказал, на ее следующей реплике это вряд ли отразится.

– Много чего. Дипломная, например, – произношу, наблюдая, как нарисованные брови медленно ползут вверх, и как углубляются морщины на покрытом косметикой лбу.

– Во-от. – Сомкнув руки в замок, она подается всем корпусом вперед. – И что ты себе думаешь? Уже конец октября, а я все еще не вижу – ни заявления, ни копии плана работы – ни-че-го.

Не может быть, чтобы все оказалось так просто: меня позвали прямо посреди лекции, чтобы поторопить по бумажной волоките? Если так, то я принесу все необходимое завтра же, лишь бы деканат от меня отстал.

– Все будет. – Говорю и смотрю, как методистка помогает парню в клетчатом собирать «синие конфетти», пытаясь понять, с кем она говорит – с ним, с кем-то по гарнитуре или сама с собой? – Заявление напишу хоть сейчас. А план принесу завтра.

Замдеканша кивает на стол напротив, где между книгами и бумагами небольшой клочок свободного места. Только в этот момент обращаю внимание, насколько нелепо смотрятся кольца в ее ушах.

– Садись, пиши. «Ректору», «прошу закрепить за мной то-то», «назначить научным руководителем того-то». Я надеюсь, ты выбрал тему, кафедру, согласовал все с будущим куратором… Не так ли?

Сажусь. Пишу. Разумеется, все давно согласовано. Какое бы дерьмовое мнение у замдеканши обо мне ни сложилось, в плане дипломной работы я преуспел: мы с Натали отлично поладили, и у меня уже две недели как готов не только план, но и набросок вступления. Так что на этот счет подловить меня не получится, как бы сильно миссис-язве того не хотелось.

Минуту спустя кладу ей на стол заявление, отрывая от важных дел вроде онлайн-партии в покер. Она берет листок, надевает очки и начинает вчитываться, с таким видом, будто каждое слово содержит по дюжине ошибок. В этом плане ее тоже ждет облом: экзамен по делопроизводству был самым тяжелым в моей жизни, поэтому грамматика, орфография и правила составления документов отточены у меня до уровня мышечной памяти.

В следующую минуту она кладет заявление обратно на стол, снимает очки, и я замечаю на ее лице то, что считал невозможным – от бесконечной мефистофелевской улыбки не осталось и следа, а в глазах появилось замешательство.

Но в чем же, мать ее, дело?

Мне показалось, прошло не меньше четверти часа, прежде чем она снова заговорила. За все время, что я ждал, лекция по коммерческому праву закончилась, секретарь провел около пяти телефонных разговоров, а методистка с клетчатым успели отлучиться в архивную комнату, перепихнуться и вернуться обратно. Не иначе.

Наконец, замдекана встает со стола, подходит с листком ко мне. «Ты можешь убегать долгое время…», читается в ее взгляде, хоть я и сомневаюсь, что она думает сейчас о Джонни Кэше. Скорее всего, ей не до американских народных хитов, пусть даже с библейскими мотивами. И уж точно не до их блюзовых перепевок, как бы к тому не располагала повисшая гнетущая тишина.

Она протягивает заявление мне, после чего почти по слогам произносит то, что какая-то часть меня ожидала услышать с того самого момента, как я переступил порог деканата:

– Это не смешно.

То, что происходило дальше, помню как в тумане. Кажется, я вышел в коридор, не слыша или не желая слышать реплики замдеканши, не обращая внимания на нравоучения секретаря, не видя перед собой ректора. Вдоль шершавой стены я добрался до лестничного пролета, ощущая себя персонажем любой из гравюр Эшера: бесконечные серые повороты с замкнутыми на себе лестницами, пустые прорези окон в промежутках между такими же пустыми дверными проемами, снующие повсюду безликие фигуры, не понимающие, откуда они пришли, кто они, куда идут…

Судя по тысячам исходящих звонков, я пытался дозвониться до Натали. Ссадина на лбу, порез вдоль пальто и несколько гематом на руках говорят о том, что я действительно чуть не провалился в канализационный люк у парадного входа. А гигантская всепоглощающая дыра внутри меня, которую ничем невозможно заполнить – лучшее доказательство реальности происходящего.

Я не помню, как добрался до «Мун Лайтхаус» в другом конце города. Скажу больше – считаю чудом, что мне удалось уцелеть и не убить себя по дороге, учитывая состояние, в котором я пребывал. Никогда еще не доводилось мне испытывать такой мучительной и в то же время иррациональной боли, такого ядовитого, невыносимого чувства опустошенности, какое овладело мной, причем без реальных на то причин.

Или причина была?

Натали не будет моим куратором. Она лежит в больнице в состоянии, о котором обычно говорят «на волосок от смерти». Какой-то психопат зверски искромсал ее, пытаясь подстроить несчастный случай и скрывшись с места преступления. За две недели его так и не поймали, хотя зацепок у копов насобиралась целая уйма – начиная от студенческого возраста и заканчивая бордовым фольксвагеном, на котором он разъезжает.

Вот, что сказали мне в деканате, пока я пытался понять, в реальности нахожусь или нет. Вот, что повергло меня в пучину беспробудного отчаяния, о которой обычно говорят…

– Говорят что?

Сиплый голос заставляет вынырнуть из потока мыслей. Возможно я проговорил все это вслух, слово в слово. А возможно доктор Харри прочитал это в моих глазах, в перерывах между наполнением стаканов микстурами и натиранием стойки, похожей на крышку гроба. Как бы там ни было, его вопрос свидетельствует о том, что мои мысли стали ему известны:

– Говорят что? «На волосок от смерти?»

В проигрывателе звучит какая-то психоделика, текст которой абсолютно не сочетается с музыкой. Что-то про баронов-разбойников, которые крушат и убивают, сжигают семьи, уничтожают дома и города… И все это так подано, словно песня про встречающих закат хипарей, в разгар веселья закинувшихся цветными марками. «Мунлайт Хаус» всегда отличался необычным репертуаром, но сейчас его угашенность раздражает как никогда. Хочется раскурочить автомат и свалить ко всем чертям, пока не стало еще хуже.

Но что мне всегда нравилось в этой дыре, так это чувство полного отчуждения, которое дарит ее интерьер: приглушенный свет и чернота стен создают впечатление, будто находишься в другом измерении – в мрачном открытом пространстве вроде прибрежной зоны, где единственным источником света является прожектор маяка, который вот-вот потухнет.

– И что ты собираешься делать? – Харри наливает какому-то типу «Егермейстер», ставит пустую бутылку под стойку и смотрит на меня так, как будто перед ним привидение. – У тебя реально фиговый вид, Рич.

Все эти словечки никогда не были ему к лицу: с проницательным взглядом, ухоженной небритостью, вкраплениями седины и глубокими морщинами на лбу он производит впечатление скорее профессора в модных шмотках, чем бармена. Впрочем, одно другого не исключает, и я бы не удивился, узнав, что у него есть хобби в виде диссертации – по какой-нибудь заумной штуковине вроде гистерезиса.

– Знаешь, что такое гистерезис? – Спрашиваю, понятия не имея, как мне пришло это в голову.