Всё зло земное

«Снова?» – подумал Иван. Вслух не спросил: от царицы и без того ледяным маревом веяло. Тяжёлые занавеси, медные подсвечники словно роса покрывала.

– И что же?

– Про стрелы-то огненные-родниковые помнишь? – Царица глянула косо. – Те, что в живой воде остужают, а затем в мёртвой?

«Как не помнить. Это ты, видать, матушка, позабыла, что батюшка мне однажды уж готовил стрелу, собирался женить, да невеста до столицы не добралась, заплутала в чаще».

– Помню.

– Даст вам батюшка по стреле. Выстрелите. У кого на какой двор стрела упадёт, тот на той девице и женится. – Царица поднялась, подошла к окну. Провела пальцем по зрительной трубе[34 - Зрительная труба – так на Руси называлась подзорная труба.], золотом изукрашенной. – На боярский двор упадёт – на боярской дочери. На княжеский – на княжне. На купеческий – на купчихе.

Иван пожал плечами: женить так женить. С женой ли, без ли, а Гнева его изведёт прежде, чем батюшка царём сделает. Девку только, жену, жаль; ни за что ни про что пропадёт заодно с царским сыном, ежели ещё до столицы доберётся да до свадьбы дотянет. Прежнюю в лесах под Калиной-Градом схоронили; дважды отправлял туда Иван верного Алёшку, стёклышки матушкины на могилу класть.

Солнечный луч, неведомо как пробившийся сквозь царицыны облака, блеснул в золотой пуговице.

– А ты, Иван, – Гнева вернулась к лавке, села рядом; пахну?ло от неё пряным, неземным, зимним, – в болото стрелу пусти.

– В болото? – оторопел Иван. – Какую девицу я на болоте сыщу?

– Никакую не сыщешь, – шепнула царица, и почудилось, что молния змеится по мраморному лицу. – Только лягушку там и найдёшь. Привезёшь во дворец, покажешь. Кто ж тебя на такой женит? А нет жены – какой тебе трон? Будешь в покое жить, братьям преград чинить не станешь. Сам знаешь, Ратибору трон куда больше впору.

– А если батюшка новую стрелу пускать велит?

– Стрелы огненные-родниковые не в один день делаются. А за то время мало ли что случиться может.

Какая царице выгода, спрашивать не требовалось. Старший сын из наследников долой – вот и путь на трон открыт среднему.

Иван оглядел покои: серебро, перлы[35 - Перл – жемчуг, жемчужина.], высокие свечи.

Прохлада да тишина.

– Согласен?

Ледяной лаской веяло от царицы. Злословили про неё, мол, в корчаге с мёдом, из которой царя потчует, нож держит, чтоб лезвие медовой сластью пропиталось и резало б потом, боли не оставляя. Иван посмотрел в царицыны очи, тинные облака: врёт, не врёт? И глянула из них вечность морозная, серая, растянутая в века, с долгим полем под дальним небом.

– На дорогу дадут тебе серебра, дадут хлеба. Конём одарят.

– Что ж не упреждаешь, матушка, чтобы батюшке не проговорился? – усмехнулся Иван.

Царица провела пальцем по губам. Сверкнул прозрачный ноготь – Ивану свело рот, будто иглой зашили.

– Зачем упреждать, коли сам не скажешь? Как подумаешь о таком, уста и замёрзнут, будто княжну ледяную поцеловал. – Смех царицын снежными искрами сыпался. Опустила руку, и по губам словно ладонью ударили: горячо стало, больно и солоно. – Иди. Перо в твоей стреле особое будет, алое, не дивись. С ним мимо болота не промахнёшься.

Иван, не оглядываясь, вышел из горницы. Сбежал по крутым ступеням до чёрного двора, до зелёной травы, до сырой земли.

Упал в усталую мураву, сжал в кулаках стебли. Зарылся лицом в тихие запахи – тут тебе и ягода поздняя, и осень ранняя, и птахи певчие, и золотые цветы, – и затих. Долго ли, коротко ли, перекатился на спину, с тоской посмотрел на высокие окна в тесной горенке под самыми шлемами-куполами. Сколько зим минуло, а помнилось отчётливо, будто намедни[36 - Наме?дни – недавно.] было: как светится окошко за хитрым литьём, как матушка выглядывает на двор и птицы небесные слетаются к ней, принося цветы, рассказывая про вёсны. А матушка зовёт – будто самая красивая птица поёт:

– Домой, Ванюша, пора. Поднимайся, царевич мой.

– Страшно, мама, – шепчет Иван: до горенки материнской – десятью десять ступеней тёмных, высоких, и сундуки по бокам, и обрывы, и чёрные скакуны, и сивые[37 - Си?вый – серовато-сизый.] оборотни.

– Бери свечу да не бойся, – зовёт матушка.

Иван смотрит в небо, а там стелет закат, и светло ещё совсем, и по брусничному серебру зажигаются звёзды, так, что светлей только матушкина улыбка. А на терем уж наплывают тучи, двор затопил сумрак, от стены подбирается Ночь-Река, и ни огонька во всём царстве.

– Бери свечу да не бойся, царевич мой, – повторяет мать.

Иванушка встаёт, хватает свечу, мчится вперёд по высоким ступеням, слыша звон мечей да молота по наковальне, слыша пожары да битвы, кваканье да рык, пение птиц небесных да шипенье подземных гадов. Бежит, закрывая свечу от ветра, десять ступеней минует, и пятьдесят, и сто, распахивает дверь и вбегает в материну горницу, светлую, тихую. Пахнет там пряниками печатными, тайнами заповедными, книгами золочёными да перьями жар-птицы.

– Храбрый мой царевич, – шепчет мать. Целует в кудри, подводит к окну. Показывает на бескрайние дали, на то, как журавли кличут в червлёном[38 - Червлёный – ярко-алый.] небе, как звёзды опускаются на серебряных нитях так, что в ладонь впору взять, только жгут больно. Показывает, как ходят по той стороне тучи, как алеют за лесом зори и гуляют молнии. – Всё твоим будет, царевич мой.

– Отчего тогда плачешь, матушка?

– Оттого, что не просто так будет, а на крови, на го?ре. Тропами тёмными через леса, дорогами чёрными через Анча?рный край…

Иван прижимается к матери; та берёт его на руки, относит на лавку. Лён и травы наводят дрёму, сквозь сон видит царевич золотые купола впереди, мрачные чащобы, страшные чудеса. Видит, как блестит в материном взоре слеза, тянется к ней, да забытьё сильней, сильней тянет… И падает царевич в тёплый и тихий сон до поры до времени.

…Иван распахнул глаза. Тьма накатывала жадными волнами, обвивала руки травяным дымом. Молчало окно в самой высокой горнице. Царевич встал, утёр лицо рукавом и, не зажигая свечи, пошёл в свою светёлку.

Птица-вестница села на рукав, выпустила из когтей бересту с царским указом – рано поутру умытым-одетым ждать на Серебряном дворе. Выходит, завтра уже стрелять будут по невестины души. Выходит, завтра уж уходить из родного дворца, выстывшего, озябшего за годы, что облачная царица правит…

Лягушку привезти во дворец – как бы не так! В болото-то Иван выстрелит. А дальше уж никакая лягушка не нужна. Стрелу батюшке с соколом отошлёт, лягушка пускай в камышах останется, а сам Иван во дворец уже не вернётся. Никогда. Не станет царём. И никто его не заставит ни воевать, ни судьбы вершить.

Иван скользнул в неприметную дверь. Миновал стражу, прошёл мимо спящих чернавок. Пахло внизу дёгтем, щами, по?том да патокой. Оставив позади людские с конюшнями, Иван завернул в дальние покои в Лебединых палатах, где ещё мать-царица отвела светёлку: вырастешь, Ванюша, тут будешь ночевать. А дни во дворце не проводи, как солнце проснётся, беги на вольный воздух, на луга заливные, на поля бескрайние к речным василькам, к лесным росам. Мне не уйти отсюда, погибну в тереме от травы злой – так хоть ты, Ванюша, беги. А в сумерках только в этой светёлке и будь, сыночек мой. Никто тебя здесь не тронет, никакой злой силе до этой горенки не достать.

В потёмках Иван собрал шёлковые порты, крепкие сапоги, вытащил из-под сундука сушёный горох да ржаные горбушки. В старую рубаху нянюшкиными руками зашито было тридцать три червонца. Три червонца взял Иван, тридцать оставил там же. Свечу в котомку уложил, огниво[39 - Огни?во – кусок камня, железа или стали для высекания огня из кремня.], иглу с ниткой. Чего ещё ему надо? Коня бы нового хорошо – жаль Сметка? уводить в болота, – да разве царица доброго коня взять позволит? На хлеб да на серебро посулённое Иван не надеялся. Хлеб, может, и даст, да отравленный. Серебром, поди, одарит, да оморочным.

Сел на лавку, глядя, как за окном пляшут тёмные огоньки. Пляшут, дразнят: то ближе подлетят, то к стволам их отнесёт ветром, заплутают в сухих травах. Так и сидел царевич до самой зорьки, а как разлилась по небу алая малина, надел кафтан, закинул за плечи мешок и пошёл на Серебряный двор – изукрашенный, широкий, с коньками крыш, с расписными ставнями. А там уж целая толпа челяди, и ворота открыты, а за ними люда видимо-невидимо: и девок, и бабок, и мужиков посадских. Но ни батюшки с царицей, ни братьев ещё не было. Зато из толпы уж вовсю раздавалось:

– Гляди, старший явился! Чудно?й который.

– Чудной, да ловкий. Пищаль[40 - Пища?ль – огнестрельное оружие на Руси.], говорят, чужеземную разобрал, а потом свою сумел сработать.

– Не сумел бы, коли батюшка б не заставил.

– На торжище не ходит, с девками не гуляет – как есть чудной!

– Куда ему с девками гулять. О книжках да о пищалях только и думает.

– А батюшка-то в нём всё равно души не чает.

– Холодный он, неживой будто. Ровно для Тени владыкой стать народился…

– Да что вы на сына царского, как не совестно языками молоть! Забыли, как посла-то рыжего спровадил, отвадил от нас иго ихнее?

– Эй, Ванюшка! Что тебе на царском дворе? Приходи ко мне, обогрею.

– Молчи, девка! Срамота какая!