Всё зло земное

* * *

С тяжёлым сердцем ушёл Иван. Воротился в светёлку, лягушка и спрашивает:

– Что, царский сын, не весел, головушку повесил? Али хлеб царю не мил? Али обидел кто? Али ещё какая беда приключилась?

Иван присел рядом, провёл над свечой ладонью. Свеча трепыхнулась, наклонилась, будто вспыхнуть хотела, да передумала. Тёплым воском запахло.

– Каравай твой царю милее прочих показался, зелёная. И обид мне никто не чинил. Но что-то батюшку гложет… Да к тому же велел он к утру завтрашнему рубаху соткать, такую, чтоб носить было не стыдно.

– Это, Иван, не беда вовсе, нечего кручиниться. Иди отдыхай. На куниц поохоться, по граду погуляй – давно ведь не бывал на улочках заповедных. А о рубахе не думай даже, оставь мне эту заботу.

– Не хочется мне идти никуда, – вздохнул Иван. – Во всём я запутался. Будто плутал по лесу, огни увидел, пошёл на них – а то болотные огоньки оказались, в топь вывели.

– Ну, так ведь и было оно? – улыбнулась лягушка. – А коли не хочешь никуда – ляг да поспи, вечер порой дня мудренее. Пока есть время, спи впрок.

– И то правда, – кивнул Иван.

Клонило в сон, смыкались веки, будто мёда с маком отведал. Опустил голову на подушку, с которой лягушка спрыгнула, да и уснул.

– Ни о чём пока не печалься, Иванушка. Придёт ещё твоё время, – прошептала, погладила по щеке. – А батюшку твоего и всю Солонь уж сколько лет Гневин Тенный след гложет. Чужая она тут. Как я.

Едва дождалась ночи. Прикрыла за собой дверь неслышно, вышла на крыльцо. Через боль обернулась девицей, свистнула так, что никто из смертных не услышал, а кто услышал – забыл тотчас али бессмертным стал, – велела:

– Мамки-няньки, собирайтесь! Рубаху мне такую сотките, какую и цари Солонные в сундуках заветных не прятали!

Мамки-няньки слетелись к крыльцу, взялись за нити, за полотно. Снегом выбелили, лунным серебром метки царские вышили, солнечным лучом по вороту ягодный узор пустили, осенние кружева. Тенью инея оторочили рубаху, в весеннем тепле выстирали, на полуденном ветру просушили.

А Иван до самой полуночи проспал, очнулся, перевернулся и опять уснул до самого света. Не видел, не слышал, как Василиса снова лягушкой обращалась, на чёрный двор ходила, у ткачих кудель брала, с куделью прыгала, стучала ею о стены дворца царского да приговаривая:

– Били меня, били,
Колотили, колотили,
Клочьями рвали,
По полю валяли,
Под ключ запирали,
На стол сажали[94 - Старинная русская загадка. Разгадка – лён.].

Рвала да путала, после сетью рыболовной сплетала, а Белослава и Велимира за ней тишком повторяли, хоть и спорили снова, не по старинке ль соткать, не по-человечьи ли сделать?

Под утро, снова обернувшись на краткое предрассветье девицей красоты несказанной, дождалась Василиса у светёлки мамок-нянек, забрала рубаху – белую, как снег, мягкую, что перья горлицыны. Поблагодарила, кланяясь в пояс:

– Спасибо вам, помощницы верные.

– Остерегайся, Василисушка!

– Невестки царские мужей своих супротив[95 - Супроти?в – против.] тебя науськивают.

– Тоньшает завеса…

– Темнота поднимается…

– Близок час.

– Остерегайся, Василисушка!

– Полно вам, – ответила Василиса. – Нечего тревожиться. Вот, сеть лучше возьмите эту да в Холодное море киньте, рыба в неё золотая пойдёт.

Отдала сеть, воротилась в светёлку, склонилась над Иваном. Ох и жгло пальцы, просилось наружу колдовство! И хоть говорила Гнева, что во дворце батюшка не увидит, а всё ж боязно было вовсю разойтись. Василиса опустилась рядом, отвела жениху с лица пшеничные пряди. Долго сидела, вглядываясь. Наконец брызнула заря. Снова стала Василиса лягушкой, разбудила Ивана:

– Просыпайся, суженый мой. Готова рубаха. Неси царю.