Всё зло земное

– Чем же тебе не нравится? – удивилась Белослава. Оборвала нитку, кротко взглянула на Велимиру. – Купеческой дочке да за царевича! И терем какой хороший. Чем недовольна?

Велимира посмотрела на Белославу как на дитя неразумное, вздохнула да промолчала. Вновь принялась глядеть на царские палаты. Метель занималась пуще, даром что зимобор[85 - Зимобо?р – март у славян; переломный месяц, который борется с зимой.] на пороге. Сквозь белые хлопья да рукава пурги жарче и жарче разгорались окна на царской поварне. Полыхала печь. Велимира фыркнула:

– Квакушка, видать, тесто заводит.

– И нам с тобой пора, – заметила Белослава. – Коли батюшке-царю успеть хотим хлеба? испечь к завтрему.

– А вот пойдём поглядим, как там Иванова невеста стряпает, да так же сделаем.

– На что так же? – удивилась Белослава. – Али ты сама хлеба не испечёшь?

– Чую, не так эта лягушка проста. Купчихе за царевича выйти нелегко, а лягушке-то поди ещё тяжелей. Околдовала она его. Какой бы чудной ни был, а кто ж по доброй воле на лягушке женится? Колдунья она – зелень эта болотная! Поди и хлеб чаровать умеет. Пойдём, Беля, смотреть. Когда ещё ведьму повидаешь на царской поварне?

А в поварне тем временем, покуда звёзды опускались на крышу на серебряных нитях, покуда мамки-няньки хлеб пекли несказанно мягкий, сладкий, будто солнечный сок, Василиса прыгнула к печи. Замесила лягушачьими лапами квашню[86 - Квашня? – забродившее тесто, опара.] да сунула в горнило[87 - Горни?ло – топочная и варочная камера печи, в которой сжигают дрова и готовят еду.], приговаривая:

– Возьму пыльно,
Сделаю жидко;
Брошу в пламень —
Будет как камень[88 - Старинная русская загадка. Разгадка – пирог.].

Вышел хлеб чёрный, обгорелый – не хлеб даже, корка одна, гарь да горечь. Лягушка завернула испечённое в белое полотно, положила на золотое блюдо, чтоб чернавка отнесла к Ивану в светёлку. Белослава с Велимирой, глядевшие из-за угла, друг на друга посмотрели – брови аж до убрусов[89 - Убру?с – женский головной убор на Руси; платок, расшитый золотом, жемчугом.] подпрыгнули.

– Неужто вот так? Квашню – да в горнило?

– Под стать Ивану невеста его, видать, – странненькая…

– Ой нет, ой не так она проста. Колдовство всё это. Обряд поди какой! Надо точь-в-точь повторить.

– Ой, Веля, не знаю, ой не знаю… Может, по старинке всё же испечь, как матушка учила?

– Как хочешь делай. А я от ведьмы не отстану!

Точь-в-точь повторили царские невестки за лягушкой, выставили наутро перед мужьями чёрные хлеба да послали к царю.

* * *

Василиса поднялась к светёлке, а у порога уж мамки-няньки поджидают.

– Спасибо вам, помощницы верные.

– Следят за тобой, голубушка.

– Невестки царские завидуют.

– Зуб точат.

– А там и толпа подтянется с их подачки-подначки…

– Остерегайся, Василисушка.

– Хватит вам. Незачем печалиться, – улыбнулась лягушка. Кивнула на горелый хлеб: – Вот, снесите на чёрный двор лучше, птицам отдайте.

Мамки-няньки со вздохами да с поклонами приняли свёрток, потекли вереницей на двор.

* * *

Василиса вернулась поутру в светёлку, позади чернавка умытая с блюдом. На блюде – каравай высокий с кружевными узорами по бокам: города, да птицы, да травы, да звёзды. Чернавка, на Ивана не смея глаз поднять, опустила блюдо на стол. Лягушка вспрыгнула рядом, махнула лапой.

– Просыпайся, суженый мой. Готов хлеб. Неси царю.

Иван очнулся, сел, глаза протирает да поверить не может: всем караваям каравай на столе стоит, светится, на боках далёкие царства выписаны и сами Озёра-Чащобы по верху, узорные, изукрашенные. А пахнет от каравая мёдом, подсолнечником, горячим и сладким летом, клеверным лугом.

– Да умойся, прежде чем к батюшке идти, – велела лягушка. Махнула лапой на тёплый утиральник, рубашку свежую с красной вышивкой по груди.

Когда Иван ушёл, Василиса выглянула в окно, увидела, как мамки-няньки, тени не отбрасывая, по алому снегу в птичьих чёрточках раскидывают чёрные корки. А затем поднялось из-за леса солнце, окатило всё малиной и золотом. Стаяли мамки-няньки в дневном свете. Василиса от окна отвернулась и не видела, как выскочила на двор Велимира, подхватила чёрные корки вперёд птиц, спрятала в рукава да скрылась за оградой, побежала в поварню – новый хлеб наскоро печь.

* * *

Царь развернул тряпицу над блюдом, что принёс Ратибор; ковырнул хлеб – мутный горячий пар поднялся. Вздохнул:

– Такой только в людскую нести.

Развернул тряпицу над блюдом, что Драгомир на стол выставил. Крякнув, разрезал буханку – чёрным подземным жаром пахну?ло из закала[90 - Зака?л – сырое, непропечённое место в хлебе.], все пальцы в саже измазал. Велел гневно:

– Такой только собакам на двор!

Снял алый рушник[91 - Рушни?к – полотенце из домотканого холста для обрядов и украшения избы.] с третьего каравая, что любимый, от рук отбившийся старший сын принёс от невесты. И будто светлей стало кругом, и словно створки распахнулись на хлебных боках в чужие царства: города с заставами, дворцы с башнями, луга да леса, птицы певчие, звери рыскучие, цветы да мудрёные узоры…

Царь и трогать такой каравай пожалел, да куда деваться, когда у младших невесток уж разре?зал хлеба?. Примерился, перекрестил тупой стороной ножа трижды да принялся резать от хлебной головы[92 - Хлебная голова – приподнятый край каравая.] к серёдке. Такой запах пошёл по столовой горнице, по дворцу, по Крапиве-Граду, что собаки на дворе залаяли, побросав кости, повара царские столпились у дверей, люд на площади головы повернул: откуда ж так хлебом пахнет, будто самым ласковым утром, самым счастливым днём?

Царь откусил – мякоть легла на язык, и почудилось, что на миг вернулся на двор мальчишкой. Лук потешный натягивал, листья дивные сушил в толстых отцовых книгах, с матушкой на лужок ходил, леденцы на палочке закапывал, чтоб проросли. Лубочные картинки разглядывал, взапуски бегал с ребятнёй, клубки вверх бросали – выше колокольни, выше Огонь-Горы, до луны, до самого неба. А вместо венца на голове венок был, и меч был деревянный, струганый, деревом пахший, а не смертью.

Моргнул царь, огляделся. Столовая горница вокруг, свечи горят, Гнева рядом сидит, на поясе острый меч, а на блюде – голова сына старшего. Царь ахнул, отпрянул. Гнева схватила за руку:

– Что такое, владыка мой?

Серчал Милонег, когда звала его жена владыкой. Слово это принесла Гнева из чужих земель. Серчал царь, запрещал, наказать грозился… Гнева уж и перестала, а вот, гляди, вспомнила – будто ледяной водой в лицо. Зато отрезвило; понял Милонег, что приблазнилось[93 - Прибла?зниться – показаться.] ему, покорзилось, а на блюде – не голова рассечённая, а разрезанный каравай.

– Хорош твой хлеб, – вымолвил царь. Положил на стол перед Иваном кожаный мешочек. – Награда… умелице. А к завтрему вели ей… и вы, сынки мои, жёнам велите… рубахи соткать. Такие, чтоб и мне не стыдно надеть.

– Награды невесте моей за каравай не надо, – ответил Иван.

– Для тебя она, батюшка, старалась, не обижай платой.

– Всё ли ладно, Милонег? – тревожно шепнула Гнева.

– Всё… в порядке, – прохрипел царь. – Воды подайте с вином… А ты иди, иди с глаз моих!