Всё зло земное

Иван молча глянул на Яромилу. Та опустила глаза, подтолкнула его мягко:

– Ты ведь царь будущий, Ванюша. Как будешь охотиться, как воевать станешь, если лук в руки не хочешь брать?

Иван дёрнул головой.

– Не хочу охотиться! Не стану воевать!

Кулаком отёр лицо и кинулся прочь сквозь бурелом и травы. Милонег бросил гневно:

– Гузыней[24 - Гузы?ня – плакса, рёва.] растёт. Сменить учителя!

– Милонег! – с укором воскликнула царица. Голос зазвенел, совсем как у Ивана – серебряными бусинами по стеклу.

– Не дело ему от лука лытать да слёзы лить, – осадил Яромилу царь. Дёрнул поводья.

Поворачивая, конь его, ладный, длинношеий, наступил копытом на крохотный лук – тот разломился; едва слышно застонало дерево. Царица, качнув головой, горько глянула на царя, побежала за сыном.

…Свет летел по чаще, ветки хлестали по рукам, по плечам. Перезванивались растревоженные птицы, трещали. Порскали в стороны мелкие лесные звери, в нос лезли запахи мокрой земли, мягкого осеннего солнца. Мимо нор и гнёзд бежал Иван, мимо лесных озёрец и тайных троп, а в голове билось: никогда. Ни за что!

Яромила нашла сына на елани[25 - Ела?нь – поляна среди леса с мелким кустарником и травой.] – спрятался у корней. Опустилась рядом на колени, притянула к себе кудрявую голову.

– Ванюша…

– Ай люлень ты мой олень, – всхлипнул царевич.

Глава 2. Матушка-царица зовёт

День подошёл к полудню. Поднялся ветер. Онемевшие пальцы так и не отходили – всё казалось, будто ледяная вода кругом. В первый раз когда после свадьбы уходил Милонег в поход – тоже пальцы немели. Обвила Гнева мужа руками за шею, шепнула на прощанье:

– Вернись ко мне невредимым, Милонегушка… Заклинаю.

Качнула головой, отгоняя тоскливые мысли. Кликнула сыновей – младшие тут как тут, а старший, Иван, по-всегдашнему в стороне, не подумал прийти. Ратибор опустился на скамью по правую руку, Драгомир устроился у ног. Гнева положила ладони сыновьям на головы. Ратибор, кудрявый, ясноглазый – царёв сын, тут и леший спорить не станет. Плечистый, длинноносый – точь-в-точь батюшка. Драгомир, неулыбчивый, темноокий, с первого взгляда будто и не царской крови. Но приглядишься – и родинку отыщешь на шее, там же, где у батюшки. И брови густые, чёрные, тоже в царя… Царица погладила Драгомира по голове – будто древесного мха коснулась. Жёсткие короткие волосы, словно у князей из Лесной страны. Тянет младшего к чащобам, к сумраку, к тайным полянам, совсем как её саму. Длинные ресницы, узкие запястья – от неё же, от матери. Вот уж кто с дедом нашёл бы о чём побеседовать…

Вздохнула Гнева. Подумалось, что если б всё вышло, – не сидела б она теперь с ними, не гладила б по волосам. Подняли головы сыновья, глянули участливо, с вопросом.

– Не надобно ли чего?

– Возьми, матушка, коня моего, прокатись – все печали ветром развеет!

– Али свадьбой огорчена? Пустое дело!

– Али обидел кто?

– Свадьба – не горевать, свадьба – радоваться. Идите, сыны мои, посольство встречать. Говорят, книги привезли да камни волшебные семиградские… Идите. Да завтра с утра судьбу свою не проспите.

Сыновья ушли, Иван так и не явился. День покатился к вечеру путаным клубком, надкусанным яблоком. Утих ветер; отшумели под окнами гусляры, дудочники и послы, отогнали на колымажный двор расписную семиградскую колымагу[26 - Колыма?га – закрытый конный экипаж, громоздкий и роскошный.]. Усталый царь, весь день толковавший с послами, ушёл в ложницу[27 - Ло?жница – спальня, опочивальня.].

Чернавка поскреблась в дверь:

– Изволишь отужинать, матушка?

Гнева отмахнулась, но чернавка – понятливая, даром что молодая – принесла орехов лесных, вишен в сахаре. Сладкая мякоть растеклась по языку – и словно прояснилось слегка кругом, и пальцы наконец и вишнёвую кожу, и ореховую скорлупу, и парчу подушек почувствовали.

– Ивана ко мне позвать, – велела Гнева, когда чернавка явилась забрать плошки.

– Позову, матушка, – кивнула чернавка и выскользнула за дверь.

Гнева выпрямилась, провела ладонью по лбу. Мучили её головные боли; тяготили венец и пышные косы. Когда бывала одна, не прятала их, струились косы по парче и тафте к мраморным плитам, что тихие водопады.

– Ивана позвать к царице! – звонко крикнул слуга-мальчонка.

Гнева расправила плечи, стряхнула с рукава ореховую скорлупку.

– Старшего сына царица требует! – подхватила стража.

– Ванюшку-дурачка к матушке-царице! – полетело по дворцу.

Царь, почивавший уже в ту пору, проснулся, протёр глаза, услыхал, кого да к кому кличут, и зарылся головой в пуховые подушки.

* * *

Отыскали Ивана в конюшне: сидел в пустом стойле, раскладывал стёклышки цветные да камушки. «Малокровненькой, чудненькой», – вздохнула с печалью бабушка-задворенка[28 - Задво?ренка – человек, живший на барском заднем дворе.], кроме которой никто в дальние стойла и не заглядывал.

– Иди-ка, милок, к царице. Ждёт тебя матушка.

– Какая она мне матушка, – отмахнулся Иван, выкладывая по руке острые стёкла: у пальцев – красные, будто кровь, по ладони – синие, что морская гладь, к запястью – мелкие, зелёные, что кувшинки.

– Всем нам она матушка, царица наша, – напевно протянула старуха. Лаптями раскидала солому, склонилась над Иваном. – Иди, Ванечка. Не заставляй царицу ждать-поджидать.

Стёкла цветным ручьём ссыпались в карманы. Иван поднялся. Сунул задворенке резан[29 - Ре?зан – здесь мелкая монета (от «ре?зана» – денежная единица на Руси).] и пошёл из конюшен.

– Кафтан отряхни, милок. Да умылся б ты!

Иван одёрнул полы, провёл ладонями по плечам, смахивая солому. Пахло от него крепко: сладким сеном, конским потом. Но прибраться, умыться? В покоях царицыных напомажено да надушено – поди и не заметит.

Вошёл Иван в чёрные сени. Не снимая сапог, зашагал по лесенкам да коулкам[30 - Коу?лок – глухой заворот, угол.], кутям[31 - Куть – угол в избе против устья печки.] да переходам к широким ступеням, к золочёным царским покоям. У высоких дверей остановился. Вспомнилась матушкина горенка, светлая, с золотой лучиной – той матушки, родимой, оставшейся в памяти запахом таволги[32 - Та?волга – медоносная трава с запахом, напоминающим миндаль.], тёплыми руками. Вспомнилась – и обернулась туманом из-под дверей царицыной горницы. Про царицу шептались, мол, ведьма облачная, околдовала царя. Так же и про его матушку говорили: ведьма, мол, травяная да провидица. Царь-батюшка поехал по осени, царевичем ещё, стрелу свою искать. Вышла ему навстречу девица: стан – лоза, глаза – звёзды. Года не прошло – появилось во дворце дитя; рос царский сын быстро, лицом красавец, смекалкой скорый. Храбрый, ловкий, письму выучился, с гостями заморскими молвился на чужих наречиях – с теми лишь, правда, кто добраться смог до Крапивы-Града по охваченным войною землям, по Журавлиной дороге, вдоль которой жгли леса и сёла лютые душегубы.

А потом померла матушка, и совсем тёмные времена настали. Батюшка Ивана никуда не отпускал от себя, так и пересидели вдвоём в тёмной горнице зимние вьюги, чёрные метели. Сколько лун минуло, прежде чем окутало стольный град туманом и явилась сизоглазая Гнева. Поразвеялась наконец батюшкина тоска, женился второй раз, родились братья: богатырь Ратибор, красавец Драгомир. Снова батюшка улыбаться начал. Всех сыновей любил, но его, Ивана, – особо. Ему прочил царство, его готовил в наследники. Да только сам Иван слышать не хотел ни о каком престоле, думать не хотел ни о каком венце царском да с царицей новой никак, к батюшкиной печали, поладить не мог.

Толкнул Иван дверь, кивнул коротко, закашлялся от сладкого духа в царицыных покоях: багульник[33 - Багу?льник – мелкий вечнозелёный кустарник с резким одурманивающим запахом.], ладан нездешний, свечи дурманящие. Не поднимая глаз, молвил:

– Здравствуй, матушка. В добром ли здравии?

– В добром, Иван, в добром. Заходи. – Царица поднялась навстречу, махнула на обтянутую парчой лавку. – Да дверь поплотней прикрой, ни к чему нам чужие уши.

– Что надобно от меня, матушка? – угрюмо спросил Иван. Лавка была скользкая, холодная, даром что парчу из самой Черёшни везли, а умельцы, что царице горницу убирали, – лучшие во всех Озёрах-Чащо?бах.

– Батюшка женить вас решил: тебя и братьев твоих.