«Преступный рот привык ты раскрывать
Лишь для того, чтоб лгать и предавать.
Пусть, тяжкою болезнью изнуренный,
Я пухну, вечной жаждою томим,
А ты – горячкой огненной палим,
И череп твой всегда – воспламененный…
Тебя не стали б долго умолять,
Чтоб зеркало Нарцисса полизать
Решился ты…» Я не щадил усилий,
Чтоб уловить теней взбешенных спор,
Вдруг: «Берегись! – проговорил Вергилий. —
Заслужишь ты и гнев, и мой укор,
Когда их спором будешь увлекаться».
Я покраснел и опустил свой взор
С таким стыдом, что даже, может статься,
Готов теперь воскреснуть он опять,
Когда я стану вновь припоминать
Все, что тогда со мной происходило.
Я словно был охвачен смутным сном,
И хоть вины во мне сознанье было,
Но я молчал; певец сказал потом:
«И большая вина твоя была бы
Искуплена столь искренним стыдом:
Утешься же! Все люди в мире слабы…
Но если ты еще когда-нибудь
Услышишь спор, достойный лишь презренья,
Прочь уходи. Совет мой не забудь».
Песня тридцать первая
Путники приближаются к краю глубокого рва, составляющего последний, девятый круг Ада. Немврод, Эфиальт и гигант Антей.
Речь, от которой я в одно мгновенье,
Стыд чувствуя, невольно покраснел,
Мне принесла потом и исцеленье.
Таким копьем, как говорят, владел
Ахилл: оно смертельно поражало,
И снова роковые язвы тел
Одним прикосновеньем заживляло[181 - Таким копьем, как говорят, владел Ахилл… – Копье Ахилла, принадлежавшее прежде его отцу Пелею, ранив Телефа, сына Геркулеса, исцелило его новой раной (Метам., кн. XII).].
Мы перешли уже долину бед
И подвигались далее; лежала
Над нами мгла: то был ни мрак, ни свет;
Над бездной тьмы там поднималась бездна,
И не могло быть в сумраке полезно
Мне зрение, но слух был поражен:
Такой ужасный трубный звук раздался,
Что заглушил бы гром небесный он,
И сквозь туман я разглядеть старался
То место, где гремел незримый рог.
Ему внимая, втайне я сознался,
Что сам Роланд сильней трубить не мог
В печальную минуту пораженья
Святого, но несчастного сраженья,