Царица Аталья

– Верно, достойный Иошафат! – не слишком охотно признал Ахав, – и, сошлись, стало быть, в бою две великие дружины, и сыны Израилевы побили арамейцев. Сто тысяч пеших зарубили мы в один день. Остатки вражеского полчища пытались бежать, но обрушилась на них стена каменная, и еще двадцать семь тысяч трупов легли под обломками. А ловкий Бен-Адар вновь ускользнул от меня!

– Бен-Адар укрылся в Дамаске и дрожал от страха за свою нечестивую душу. К нему явились его царедворцы, и сказали, дескать, слышали они, что цари Израильские сердобольны и не злопамятны. И ежели пасть ниц перед лицом победителя и покаяться, то пощадит великодушный и не обезглавит. И Бен-Адар послушался советов, и пришел ко мне, и молил сохранить ему жизнь.

– А я не стал заноситься перед поверженным, и помилосердствовал, и не попрекнул. Я говорил с ним, как с достойным противником, и усадил рядом с собой в колесницу, и мы проехали по улицам Дамаска. И умный Бен-Адар смекнул, чего я жду. Он вернул мне города, что когда-то захватил у Омри, моего отца, то есть деда твоего, Аталья. И он отдал мне в аренду широкие мощеные площади в своей столице для устройства рынков. И я принялся торговать, как у себя Шомроне, наживаясь и процветая. А потом мы заключили союз…

– Пожалуй, я продолжу, – сказал Иошафат, заметив, что Ахаву становится все трудней говорить складно, – и заключили вы с Бен-Адаром союз и возглавили армию двенадцати монархов против нашествия Шалмансара, царя Ашура. Ни одна из сторон не одержала верх, но завоеватель был остановлен.

– Договоры, что не воинской честью, а торгашеской корыстью заключаются – не крепки, хоть и принимаются с помпой, – с грустью заметил Иошафат, – потому короток был век союза меж Ахавом и Бен-Адаром. Еще продолжалась война с Ашуром, а арамейцы вновь покусились на Израиль. Говорят же мудрецы наши, что не отмыть арапу черноту свою, и с леопарда не сойдут пятна.

– Горбатого могила исправит! – по-простецки вставила Изевель.

– Однако, Изевель, на сей раз муж твой был не одинок. Верно, Ахав? – обратился Иошафат к задремавшему царю Израиля, – мы воевали вместе, и мощь наша умножились!

– Я спросил Иошафата, – собравшись с силами, выговорил Ахав, – пойдет ли он со мной на войну, и ответил мне так царь Иудеи: “Как ты – так и я, как твой народ – так и мой народ, как твои кони – так и мои кони!” И у меня потекли слезы из глаз, и я обнял за плечи доблестного Иошафата, вот как сейчас это и делаю, – и Ахав попытался повторить жест благодарности союзнику.

– Мы – единое племя! – торжественно провозгласил владыка Иудеи, легонько отстраняя царя Израиля, – нам жить, страдать и бороться вместе! Враги наши не угомонятся вовек. И тебе, Йорам, и тебе, юный Ахазья, придется много воевать и с Ашуром, и с Дамаском. И на долю потомков ваших выпадет довольно битв с соседями всех родов, и будет так до прихода Спасителя. Много крови прольется, и несчетно святых душ переселится в рай!

3

Рассказы отца Аталья слушала рассеянно, предаваясь собственным раздумьям, а хмельная речь Ахава мерно шуршала позади мыслей ее. Она размышляла о людях вокруг, но больше всего думала о себе самой. С отрочества занимали ее головоломки любви: “Кто меня любит? Мать с отцом, муж, сын, еще кто-то? А я люблю их? И знают ли они о существовании любви? Сама-то я не обделена умением любить? Может, любовь – пустая придумка, звонкое слово, ходячая монета?”

Отроковицей Аталья была уверена в горячей любви своей к отцу и к матери. Нынче молодая женщина честно признается себе, что для родителей мало тепла осталось в сердце ее. Когда появился на свет Ахазья, а царский лекарь уведомил, мол, из-за порчи в чреве не судьба ей снова понести, она поклялась затопить любовью единственное чадо. Теперь молила богов, чтоб навек сохранили в ее душе место для сына.

“Видно, природа одарила меня разумом щедрее, чем нежными чувствами, – без сожаления думала Аталья, – вот и славно! Недоброе, жестокое поприще я вижу вокруг. Жадность до власти, золота и почестей. Холодный расчет и коварство. Реки крови и море лицемерия. Я живу в этом мире, иного не будет, и в согласии с ним должна пройти свой путь”.

Аталья с почтением подумала об отце. “Он не обижал мать, она у него единственная женщина, и Бен-Адар напрасно рассчитывал пополнить свой гарем – не было и нет у отца наложниц. Ахав честен, не в пример мужу Йораму.” Может быть, узаконенная неверность супруга и самодовольство мужскою силой и положили начало разочарованиям Атальи?

В юности Аталью умиляла любовная гармония меж родителями. Но когда повзрослела, донесли ей, что отец женился на матери с намерением политичным. Взял в жены дочь царя цидонского во имя торговой выгоды и ради замирения с соседом. Удача повернулась лицом к царственной чете, и пришла любовь. Да ведь это случай! Увы, счастливый жребий не выпадает дважды одной семье. Выданная с расчетом, Аталья познала ревность – и только. Братание двух государств, Израиля и Иудеи, она не приняла взамен девических мечтаний о любви, а чудо Изевели и Ахава не повторилось.

Мысленно блуждая в труднопроходимых дебрях добра и зла, Аталья заключила как-то раз, что ежели обретение выгоды сопряжено с грехом, то раскаяние, пусть случится таковое, не осветлит, а замутит душу. “Вот, скажем, – вспоминает Аталья, – мать приказала старейшинам вершить неправый суд над Навотом, дабы завладеть его садом, а отец намеком молчания подстрекнул жену к злому делу. Потом оба угрызались, и каждый всю вину на себя брал, и даже не воспользовались они неправедно обретенной землей – а толку ничуть! Былое чувство меж ними омрачилось, и подозрительность взаимная тут как тут!”

Не спросивши Аталью, отцы сосватали ей Йорама. “Намерения у царей благими были – это ценить надобно, – размышляла она, – ведь жертвенное замужество мое – мира залог!”

Прежние правители, хоть Израиля, хоть Иудеи, умом-то понимали, что негоже с родичами воевать, а шип властолюбия колол сердца, и никак не удавалось истребить крамольную мысль, мол, недурно бы объединить оба царства под одной короной. А ведь это означало бы войну братоубийственную!

“Честь и хвала взошедшим на престолы Ахаву и Иошафату – отыскали решение труднейшей задачи – равноправный союз заместо объединения!” – подумала Аталья.

Аталья любила мир – воплощение здравомыслия, и презирала войну – исчадие абсурда. Не оттого ли сердце ее благоволило женской мягкости и благоразумию и отторгало мужское дикарство и безумство?

Охотница до наблюдений, она замечала, что нет на земле ни белого, ни черного, а только всё переменчиво, а в добром всегда сыщешь злое и наоборот, ибо всяк на свой локоть мерит и вместе прав и неправ. Она искала и находила подтверждения своим мыслям.

“Ахав – иудей, – рассуждала Аталья, – женился на Изевели, а она язычница неисправимая. В награду за их смелость благодать мира воцарилась меж Израилем и Цидоном. Но мир сей родил войну. Исступленные пророки израильские проклинают мать, а отца корят за отступничество от Бога и грозят ему карами небесными, того и гляди к речам мечи прибавят. Жрецы богов материнских хоть и терпимее пророков, но народ свой заперли в темнице суеверий. Что черное, что белое? Где доброе, где злое?”

Аталья была изрядно предубеждена против поклонения и Богу и богам, и подозревала жестокость, лицемерие и корысть в служителях веры. А те в свою очередь неустанно твердили, мол, безбожники обречены на неведение, и, стало быть, несчастны. Пока не решила для себя Аталья, которые из них – пророки или жрецы – опасней и злотворней.

Глава 4 Не всё по горю плакать

1

Как человек праведный и богобоязненный, Иошафат, царь Иудеи, придал чрезвычайное значение судьбоносной семейной дате – вступлению внука Ахазьи в возраст совершеннолетия. “Тринадцать лет – пора отвечать за свои поступки перед верой отцов!” – строго изрек Йорам, отец виновника торжества. “Он теперь и жениться вправе!” – заметил Иошафат, потрепав по плечу Ахазью и подмигнув Аталье.

Нарядившийся в праздничные одежды, поздравлял и напутствовал Ахазью первосвященник храма. Дворцовая челядь сделала сбор и преподнесла принцу лук, стрелы и меч. Отец подарил сыну отлично выезженную кобылу четырехлетку. Она заменит низкорослого жеребца, верно служившего мальчику в ту пору, когда он только обретал сноровку верховой езды. Нынче юноша уверенно держится в седле, метко стреляет из лука, да и с мечом управляется недурно. “Хороший вырастет рубака!” – говорят знатоки.

Воистину царский дар пожаловал будущему воину дед Иошафат – боевую колесницу, что помчит будущего героя навстречу победам. Расписана она, разукрашена, раззолочена, а, главное, добротна и прочна – сносу не будет! Иошафат доверительно сообщил Ахазье, что второй дед уже в пути и везет из Шомрона кое-что интересное.

Святая Иудея – не беспутный Израиль. Посему пророки, царем призванные на торжество, наставляли Ахазью не только на ратный труд, да на защиту границ и расширение оных, но и на служение Богу единому и соблюдение заповедей Его.

Аталья невольно вспомнила, каким неприметным было празднование в Шомроне совершеннолетия брата Ахазьи. Не любившая иудейские обычаи, Изевель не устроила пышного торжества. Сыну Ахазье выпало больше удачи и подарков, и сердце матери радовалось. “Чем ублажить мальчика? – думала Аталья, – пожалуй, преподам ему грамоту. Когда-то мать меня выучила, а я сыну факел передам. Пусть в царском доме хоть один вояка умеет читать и писать!”

2

Искры семейных торжеств гаснут, и возвращаются радостные и жестокие военные будни царей. Победы не насыщают, а поражения не отчаивают. А найдись монарх иной природы – и будут на белую ворону пальцем показывать. Бен-Адар, владыка Дамаска, в согласии с сим неписаным законом государей, вновь поднял венценосную голову и вызвал на бой Ахава, верного узника того же цепкого обычая. Теперь царь Израиля сражался не в одиночку – к нему поспешили на помощь союзники из Иудеи – Иошафат с сыном Йорамом. Они двинули войска на Рамот-Гилад, где ожидались бои.

Миновал месяц, и горькая весть ранила Аталью в самое сердце: доблестный Ахав погиб. Аталья и сын Ахазья тотчас отбыли в Шомрон – взглянуть на свежую могилу отца и деда и поплакать.

Изевель и Аталья обнялись безмолвно – к чему слова? Рядом с недавно насыпанным холмиком земли стояли мать и дочь, тесно прижимались друг к другу, проливали горькие слезы. Безутешна Изевель. Забылись никчемные раздоры, и лишь для воспоминаний о сладких днях счастья осталось место в побелевшей голове вдовы. Сокрушалась Аталья. Зашевелились сожаления в душе сироты – ведь охладела она к отцу в последние годы.

Простые безыскусные мысли приходили на ум Изевели. “Случайность ли гибель Ахава? – размышляла она, – или исполняются поганые предречения пророка Эльяу? Сей лиходей иудейской веры и мне посулил страшную смерть. Усердный труд свой приспешники его поставили на службу мести. Я ненавистна им за богов моих, а Ахав – за любовь ко мне…”

Глядя на скорбящих женщин, томились мужчины – хотелось поскорее покинуть могилу, покончить с неловкостью, вернуться под сень дворца слоновой кости, не думать о вечном, отдаться, наконец, зову дня. Надо поспешать в этой короткой жизни, увеличивать елико возможно свое место под солнцем – занимать свободное, а то и освобождать занятое. Второе куда как слаще.

Старший сын усопшего героя коронован. Теперь Ахазья царь Израиля. Уже решено, что узы ратного братства с Иошафатом останутся прочны, как и прежде, и союзники продолжат старые войны, и новые начнут по мере сил и при содействии небес.

Продолжили кручиниться в саду. Словно вернувшись в детство, Аталья принялась разглядывать изукрашенные слоновой костью стены дворца и невольно залюбовалась узорами, вырезанными на желто-белых бивнях. Изевель тихонько подошла сзади к дочери, как в давнюю пору погладила ее по волосам, потом тяжело вздохнула, отерла ладонью свои красные выплаканные глаза и, сказавшись больной, поднялась к себе в опочивальню. С уходом язычницы Иошафат испытал облегчение и принялся излагать историю последнего подвига Ахава.

3

– Мы с сыном моим Йорамом, твоим верным мужем, – бросив взгляд на Аталью начал рассказ Иошафат, – привели армию в Рамот-Гилад на подмогу Ахаву. Я твердо заявил ему, что еврейским царям негоже не заручиться перед боем благословением пророков. И он как будто согласился со мной и созвал целых четыре сотни таковых.

– Не пересилил ли ты волю отца, Иошафат? – спросил брат Ахазья.

– Нами одна сила правит, – возразил новому союзнику Иошафат, – это есть воля Бога нашего! Предсказатели дружно, как один, нагадали нам победу и благословили на битву. Не пришлось мне по вкусу такое единодушие, и я заподозрил, что это лжепророки дурачат нас, и призвал другого человека. А Ахав был недоволен моим выбором.

– Но что сказал ты пророку, к которому не лежало сердце отца? – спросила Аталья.

– Я предупредил его строго-настрого, чтоб только слово Бога звучало в устах его, и запретил прибавлять или убавлять. И изрек человек: “Если вернется Ахав невредим из боя, значит лжец я, и не Господь говорил через меня!”

– И после столь страшного пророчества вы решились воевать? – заломив руки, вскричала Аталья.

– Разгневался Ахав на человека моего, а своим угодникам поверил, – сохраняя хладнокровие, ответил Иошафат, – и от схватки с Бен-Адаром я не мог удержать его, и мы сражались вместе. Но все же не пренебрег Ахав остережением, и поверх царских доспехов натянул на себя немудреную обмундировку рядового ратника. “Не хочу быть желанной мишенью врага!” – сказал он.

– Позволь, Иошафат, я объясню, почему отец так сказал и так поступил, – вмешался брат Ахазья, – загодя я направил в лагерь врага лазутчиков, и они донесли, что Бен-Адар замыслил убить царя Израиля и приказал своим лучникам целится в него и ни в кого больше – пока не падет замертво.

– Молодец, Ахазья, – похвалил Иошафат, – но военная хитрость, хоть и хороша, но, не в пример телу смертного человека, неуязвимо внушенное Господом слово истинного пророка. Лучники Бен-Адара поначалу приняли меня за Ахава, и посыпались в мою сторону тысячи стрел.

– Ты тоже герой, дедушка! – воскликнул сын Ахазья.

– Воинский долг обязывает не страшиться опасности, – скромно возразил Иошафат.