Пашня. Альманах. Выпуск 3

– А по паспорту?

– Паспорта у меня нет, поэтому имени другого нет, – грубо оборвал ее бомж и поволок свои сумки вон из комнаты.

***

Таня больше ничего не спрашивала. Она погрузилась в мысли о себе, о маме, о папе. Как же она не замечала, что родители много ругались, когда жили вместе? Плохие воспоминания стерлись из детской памяти, остались лишь добрые, где они были втроем. Но таких было очень мало, а Тане хотелось, чтобы их стало больше. Может, именно из-за этого она мечтала, чтобы папа с мамой вновь стали жить вместе. Ей не хотелось верить, что ее семья неполноценная. Что она сама часть чего-то неполноценного.

Незаметно Таня задремала. Глаза ее почти закрылись. Но вдруг резкий деревянный скрежет заставил ее вздрогнуть всем телом. Бомж, стоя к ней спиной, доламывал детскую кроватку.

– Не трогайте! – закричала Таня, вскакивая на ноги.

Она сама испугалась звука своего голоса. Чинарь замер с вывороченным обломком в темной лапе. Таня сама не понимала, что на нее нашло. Вид грязного мужика, крушившего кроватку ребенка, вызвал у нее жуткое чувство.

– Почему? Греться чем будем? – прохрипел Чинарь, недовольный тем, что его напугала приблудная девчонка. – Или ты пойдешь на улицу за досками в такой дождь?

Таня замялась.

– А в других комнатах ничего нет?

– Иди поищи сама, – отозвался Чинарь, с треском ломая через колено перила кроватки.

Таня съежилась. Ей вновь стало холодно и страшно.

– Почему вы живете в этой развалюхе? – спросила она.

Еще недавно она дала себе слово не заговаривать больше с этим диким человеком, от которого ужасно пахло. И вот опять пытается вступить с ним в диалог.

– А где мне жить? – Чинарь, не глядя на Таню, криво ухмыльнулся.

– У себя дома.

– А если у меня его нет?

– У всех есть дом.

– Так почему ты сейчас не у себя? – с издевкой спросил Чинарь, покосившись на Танины ноги, похожие в перчатках на лапы обезьяны.

– Я там лишняя. Мое место заняли, – печально ответила Таня и вдруг поняла, почему так невзлюбила этого Валерия с первой же минуты.

Валерий пришел, чтобы забрать внимание мамы, предназначенное только для Тани. Даже когда мама и папа жили вместе, Таня знала, что она номер один, центр их общего мира. А теперь появился кто-то, претендующий на отдельное место в мамином сердце. Таня не собиралась ни с кем делить свою собственную маму. Так же, как не готова была делить любовь папы с будущим братом или сестрой. Да, Таня хочет быть первой всегда, лучшей во всем, и даже больше – она хочет быть единственной. Единственной для мамы, единственной для папы, центром вселенной для своих родных, чтобы там была она одна и никого больше.

Тане стало стыдно. А может, стыдиться нечего? Все говорят, что эгоисткой быть плохо. Но что, если этот эгоизм – часть твоего «я»? Ты не можешь измениться. Либо принимаешь и любишь себя целиком, либо обманываешь всех и себя в первую очередь, пытаясь казаться другим человеком.

Бомж, не склонный к душевным разговорам, доломал перила кроватки в щепу и бросил дрова в остывающую бочку. Огонь вновь разгорелся, жар прошел по комнате волной. Потом Чинарь нагреб с пола тряпья и картонок, по-звериному зарылся в этот мусор, и скоро из кучи послышался клекочущий храп. Остаток ночи Таня просидела, глядя то на костер, где, казалось, догорали последние обломки ее детства, то на грязного мужика без своего дома и имени. Она так и не узнала, почему Чинарь живет в заброшенном доме, а он так и не услышал, почему Таня эту ночь провела не в своей постели.

***

С первыми лучами солнца Таня выбралась из своего ночного укрытия. Дождь прекратился, но сырость была повсюду. Ботинки и носки так и не просохли. Таня мечтала побыстрее переобуться и погреть ноги в горячей воде. Выпить теплого чая, забраться с головой под одеяло и забыть этот жуткий заброшенный дом.

По дороге домой Таня несколько раз повторила про себя то, что она скажет маме и Валерию. Мать обрадуется, а что почувствует Валерий, Таню по-прежнему не волновало. Но если мама счастлива рядом с этим мужчиной, Таня будет терпеть.

Таня дернула входную дверь – она была не заперта.

В квартире стояла неестественная тишина. Хотя все шторы на окнах были раскрыты, казалось, будто наступили сумерки. Мать сидела одна. Глаза ее опухли, на белом лице проступили красные пятна. Таня хотела что-то сказать, даже открыла рот, но не смогла произнести ни звука. Мама посмотрела на нее без всякого выражения и хрипло произнесла:

– Теперь это твой дом. Его больше нет, как ты и хотела.

Юлия Лисицына

Билет до Риги

Поезд из Санкт-Петербурга пришел в Ригу точно по расписанию: в половине девятого утра.

Сперва раздался гудок – как всегда, неожиданный и резкий. Сопротивляясь, заскрежетали тормозные колодки, и, плавно подкатив к перрону, поезд со свистом выпустил воздух, а потом и пассажиров, среди которых был Владимир Ильич – приятной наружности джентльмен лет семидесяти. В Санкт-Петербурге никто бы не подумал назвать Владимира Ильича джентльменом, но сам он о себе мыслил именно так и старался всем поведением и видом соответствовать. Вот и сейчас он стоял на перроне прямой и поджарый, в твидовом темно-синем пальто, с изящно повязанным шарфом, уже совсем седой. Казалось, он не обращал внимания на дождь, от которого почти не спасала узкая крыша перрона. Одной рукой он держался за чемодан, другой – пытался достать из карманов пальто перчатки. Рука предательски дрожала – то ли зябкость октябрьского утра, то ли волнение, которое овладевает даже заядлыми путешественниками в первые минуты приезда, – поди разбери. Под металлическим сиденьем, возле которого Владимир Ильич поставил чемодан, от назойливого октябрьского дождя прятался нахохлившийся воробей.

– Боишься вылезать, дружок? – вслух произнес Владимир Ильич. – Прям как я. Но не стоять же тут вечно?

Он взял чемодан и направился к переходу. Прошел по холодным кафельным коридорам вокзала мимо киосков с журналами, увидел закуток с банкоматами, но деньги снять не решился – слишком людно. Удивился, заметив среди суеты и неряшливости вокзала фирменный магазинчик «Дзинтарс» – когда-то их духи считались настоящей роскошью, а магазин был в центре города. Перед выходом Владимир Ильич замялся, но отступать было поздно. Он увидел, как его рука в коричневой тугой перчатке толкнула дверь, и Владимир Ильич оказался на улице.

– Привет, давно не виделись, – сказал он снова вслух и огляделся по сторонам. А потом, раскрыв зонт, добавил: – Да ты, Рига, похорошела.

Рига улыбнулась ему во всю ширину трамвайных рельсов, подмигнула десятками вывесок, подбодрила звонким гудком мопеда и брызнула в лицо косым дождем – мол, старые знакомые, нам можно.

«Не бояться мне тебя, значит?» – подумал Владимир Ильич и впервые за всю дорогу улыбнулся. Он подхватил чемодан и зашагал к старому городу.

***

Владимир Ильич не был в Риге больше сорока лет. Если точно – сорок два с половиной года. Тогда, в мае семьдесят первого, он приехал сюда на научную конференцию, а потом как отрезало. Не раз звали латвийские коллеги, жена Саша первое время часто просила свозить ее на рижское взморье, тем более возможности были. Но Владимир Ильич твердо стоял на своем.

– Куда угодно, Саша, только не в Ригу, – говорил он спокойно, буднично, но был непреклонен, и в голосе его, глухом, с легкой хрипотцой, слышалось раз и навсегда принятое решение. Он никогда ничего не объяснял, но жена Саша интуитивно понимала: не нужно выпытывать.

«Бог с ней, с Ригой», – думала Саша и, взяв дочку Нюту, летела в Болгарию на Золотые пески.

Саша умерла в прошлом году – ушла резко, не дав подготовиться. Нюта с мужем давно и, кажется, счастливо жили в Канаде, возвращаться не думали, и после смерти жены Владимир Ильич остался один в просторной квартире на Кирочной улице, в доме с большими арками и бородатыми атлантами по фасаду. Каждое утро Владимир Ильич аккуратно застилал постель, выносил мусор и шел куда глаза глядят, непременно заворачивая на обратном пути в магазин за свежим хлебом. Соседи уважали Владимира Ильича и искренне им восхищались: следит за собой, одет с иголочки, гуляет в любую погоду. Сам Владимир Ильич за сорок два года тоже научился думать про себя правильно и хорошо, но после смерти жены привычный навык стал давать сбой. То, что однажды мощным волевым усилием Владимир Ильич сузил в своем сознании до размера точки и поместил в кощеевом сундуке, ожило и стало разрастаться. Когда это нечто заслонило целиком выверенную до мелочей, словно по инструкции собранную жизнь, он пошел на вокзал и купил билет до Риги.

***

Владимир Ильич остановился в небольшом отеле прямо у Домского собора. Не стал разбирать чемодан, прихватил зонт и вышел на улицу. Старый город был будто прежний, только ярче и объемнее. Он, казалось, дышал, в воздухе приятно пахло смородиной и корицей. Рестораны, бары, магазины, уличные ярмарки и современные скульптуры, которых сорок лет назад не было и в помине, попытались было сбить Владимира Ильича с толку, но безуспешно. Главное – и Владимир Ильич почувствовал это сразу, как укол, мгновенно принесший облегчение, – главное осталось без изменений: брусчатка, собор и время, тягучее, словно рижский бальзам. На углу одного из домов Владимир Ильич углядел большие песочные часы – удачную придумку молодых архитекторов. Песок в них застыл, намекая, что время в Риге остановилось.

«Что ж, за этим я сюда приехал, – подумал Владимир Ильич. – За временем, которое застыло где-то здесь, которое я замуровал в этих стенах, вбил в брусчатку, вылил в холодную Даугаву». Он рассеянно присел на мокрую скамейку – элегантный седой джентльмен под большим черным зонтом, – и начал вспоминать ту короткую поездку весной семьдесят первого, которая, будто скоба на старом рижском доме, все эти годы крепко держала его за душу.

***

Его звали Янис. Молодой, чуть за двадцать, он достался группе, к которой на время командировки был прикреплен Владимир Ильич, по ошибке. Кто-то спутал графики экскурсоводов, и вместо опытного гида Мирты Эдгаровны, двадцать лет водившей экскурсии по улочкам Риги и сточившей о булыжники мостовой все живые слова, товарищам Владимира Ильича выделили недавнего выпускника истфака МГУ.

Увидев, как улыбается Янис, как играют на его щеках ямочки, девушки притихли и засмущались, а старшие коллеги Владимира Ильича сразу, без объяснений, прониклись к молодому гиду симпатией. Янис водил их по известному маршруту, но не говорил привычных общих фраз, не повторял за другими экскурсоводами заезженные шутки. Неторопливо, негромко, но так, что всем было слышно, он рассказывал истории, и старый город постепенно оживал и набирал краски. Монахи, рыцари, горожане выходили под присмотром Яниса на средневековые улицы Риги. Дамы в пышных кринолиновых платьях долго раскланивались друг с другом, решая, кому же вернуться в начало узкого переулка и уступить дорогу: вдвоем было не разойтись. Всадник скакал куда-то к реке, держа копье наперевес, а в окне дома, где жил палач, стояла в кувшине красная роза: знак, что скоро у горожан будет развлечение, а у палача – работа.

Владимир Ильич, тогдашний Володя, слушал Яниса чутко и внимательно и все смотрел, как двигаются его губы, как появляется и исчезает складка на лбу. В какой-то момент все происходящее показалось Володе наваждением, вздором – и этот оживший средневековый город, и молодой мужчина, и его рот.